Олег с грустью посмотрел на растерявшегося Рому и вздохнул.
– А чего ты такой растерянный, как будто на хвост наступили?
Рома, чем-то озадаченный, подошёл вплотную к товарищу и почти шёпотом проговорил:
– Я там, в кустах, что-то видел. Промелькнуло. Большое.
Олег огляделся по сторонам и снова вздохнул.
– Леший, наверно. Ему только в кустах и прятаться, – посмеялся Олег. – Устал ты, паря, однако. Где человек, да ещё с ружьём, ты за версту не увидишь зверя. От твоих сапог такой запах, что вся живность врассыпную.
От сказанных слов Рома воспрял, поправил поклажу, и они оба вскоре вышли на открытое место. С высокого, почти отвесного обрыва с трудом из-за летящего снега просматривалась накатанная лесовозами дорога.
– Ну, кажись, пришли, – с облегчением сказал Рома и как всегда быстро скинул свой рюкзак к ногам. Усевшись на него, он стал возиться со своим ружьём, бережно протирая с воронёных стволов налипший снег.
– Куда спешишь, как голый в баню, – усмехнулся Олег, видя, как Роме не терпится спрятать поскорее своё богатство. Он тоже стал освобождаться от тяжести, пытаясь одновременно стянуть с плеч и мешок, и ружьё. И в то самое мгновение он отчётливо услышал за спиной лёгкий шорох, а затем непривычный для его уха рык. Он только успел повернуть голову, как краем глаза увидел горящие пламенем глаза и огромную огненно-рыжую морду зверя. А ещё он успел разглядеть похожие на обнажённые кончики сабли клыки и красную пасть. Он еще не успел сообразить, что это такое, как почувствовал на своём правом плече сильный удар, обжигающий холодок и то, что он оторвался от земли и летит, собирая телом по земле сухие ветки.
Оказавшись среди молодых осинок, он тут же попытался вскочить на ноги, одновременно отыскивая глазами зверя и Рому, почему-то ожидая, что вот-вот прозвучит выстрел. Но Рома не стрелял.
Когда Олег облокотился на левый бок, его пронзила острая боль. Он глянул на руку и увидел, что бушлат в рукаве разодран, вся его правая лопатка со спины почти голая, а рука – он её не чувствовал, вернее, не управлял, словно болталась, как привязанная, висела плетью, не способная ни на что. Олег растерялся, но в это самое мгновение он увидел Рому, который стоял в нелепой позе дуэлянта и возился с ружьём.
«Допрыгались», – промелькнуло у Олега в голове. Через секунду зверь уже подмял под себя бедного Рому, стараясь добраться почему-то до его головы. Рома молча отбивался, защищая себя своим же рюкзаком. Он по-детски дрыгал ногами, пытаясь сбросить с себя зверя. Это ободряюще подействовало на Олега. Он вдруг почувствовал, что совсем не испытывает страха. Тело и душа его наполнились невероятным приливом силы и какой-то нечеловеческой злобы, словно спавшей в нём до этого. Его словно подбросило над землёй. Не чувствуя боли, он дико заорал и, подскочив со спины, пнул зверя прямо под хвост, на практике зная, что это самое чувствительное место у любого живого существа.
Кошка на мгновение приподнялась, потом отпрыгнула и замерла, оставив свою прежнюю жертву. Глаза хищника впились в него, в то время как конец хвоста нервно подрагивал. Тигр немного осадил тело и пригнул голову, по-прежнему не отрывая своих жёлтых глаз. В это мгновение Олег немного оступился и потерял равновесие, на какой-то момент отвернувшись от зверя, чтобы осмотреться под ногами. Под руку попался ствол молодого сухостойного дерева. Он знал, что смотреть тигру в глаза всё равно что видеть смерть, но и отрывать взгляда было нельзя. Раздался пронзительный рык, и тигр выпрыгнул вперёд. То же самое сделал и Олег, ствол в руке хрустнул от напряжения, и он оказался лицом к лицу со зверем, вооружённый лишь куском сухого дерева. Пальцы судорожно впились в его единственное оружие. Отступать было некуда. Он судорожно сжал челюсти и зарычал, да так сильно, что едва не порвал гортань.
Тигр сделал короткий молниеносный выпад и, приподнявшись на задних лапах и выставив далеко вперёд свои острые когти, ринулся в атаку, подминая под себя беззащитную жертву. Он двигался, как молния. Олег по опыту знал, что все хищники атакуют левой лапой, но даже не успел отреагировать на это молниеносное движение. Последнее, что успел он увидеть, это блестящую мочку носа и белые зубы. Не задумываясь, он выбросил вперёд левый рабочий кулак с зажатой намертво сушиной, ткнув ей в самую пасть хищнику. Его развернуло, завертело, в глазах потемнело, а потом всё залило красным цветом.
Когда он очнулся, то сквозь пелену увидел почему-то папиросу. Она дымилась, и кто-то совал ему её в рот. Над ним сидел парнишка лет двадцати пяти, одетый в собачью шапку, и улыбался. Эту рыжую шапку Олег поначалу спутал с тигром. Он сразу всё вспомнил и спросил, где Рома и куда делся зверь.
– Ничего, – нарочито растягивал слова парень, – нормально всё будет. Всё путём. В больнице и не таких заштопывают. Уши на месте, глаза тоже на месте. А сначала подумал, всё. Думал, выдрала сволота. А как будто нет глаз, так заплыло, – не умолкая, говорил голос. – Как Мухамеда Али на ринге отделала. Под котлету.
Олег всё же приподнял голову и разглядел колёса большого лесовоза.
– Где тигр, ты, балаболка! – чувствуя, как начинает свирепеть, выругался Олег. Кровь на его губах запеклась, он едва выговаривал и почти ничего не видел. – Что ты мне эту херню суёшь! Воды дай! Или хоть водки. Болит всё.
– Ушла, дядя, вся водочка. На перевязку ушла. Скажи спасибо, что не выпили, за упокой твой души. Весь мой магарыч ушёл на тебя, – сказал водила. – Ну да не беда. А пить тебе много не советую. Ширинку-то чем расстегивать будешь? Руки-то, как верёвки, болтаются. Правая-то ещё ничего. Плечо малость диранула. А могла и вообще… С собой утащить. Повезло вам, что сигнал у меня в машине хороший, как у пожарки. Если бы не он… Разорвала бы обоих. Эх, водочки бы сейчас. За такое дело не грех и выпить, – вздохнул парень. – Всё извели.
– Ну, хоть от мочевого пузыря не помру в дороге. За это спасибо, – сказал Олег. Все засмеялись, и он услышал знакомый голос. – Рома! С тобой-то всё в порядке? Ружьё-то твоё цело, или хана ему? Сильно поцарапал? Сам-то цел? – спросил Олег, пытаясь шутить, и чувствуя, как нестерпимая боль душит его. – Береги его. Вот оклемаюсь, я его на твоей спине разобъю к чёртовой матери. Снайпер хренов.
Он закрыл глаза, вернее, сжал от отчаянья, потому что увидел свою правую руку, вернее, то, что осталось от неё и выглядывало из-под покрасневшего тряпья.
Потом была долгая, бесконечная дорога, лентой уходившая в бесчисленные повороты, спуски и подъёмы. В тесной кабине ему хотелось свободы, пуп его от напряжения грозил развязаться. Он орал, переходил на песни, потом снова забывался. Мужики, как могли, подбадривали, совали последнее курево и тоже терпели.
Потом была больница и всё те же бесконечно долгие и однообразные дни. Длинныё больничные коридоры, однообразная, тупая боль и неиссякаемый поток мыслей, который не прекращался ни днём, ни ночью. Один раз приходил Рома, чтобы попрощаться. Он отделался лёгким испугом и несколькими царапинами и обещал, что в лес больше ни ногой. А если и отважится, то только с автоматом Калашникова, на что Олег, конечно же, рассмеялся.
Он долго думал о том тигре, и однажды его посетила печальная мысль. Ему вдруг показалось, что это была его последняя охота, и тигр это последний, и больше он их никогда не увидит. Потом он узнал, что тигр пришёл по льду из Китая через Амур, тем самым спасая свою шкуру. И встреча их произошла как раз в тот момент, когда зверь охотился. За добычу любая тварь сражается, а тигр и подавно.
В первые дни, когда от боли не было сна по ночам и никакие наркотики уже на него не действовали, его душила злоба и обида на зверя. Хотелось выскочить из пропахшей лекарствами больницы и уйти в тайгу, выследить и убить его. Спасибо врачам. Отнеслись на редкость по-человечески и не позволили впасть в отчаянье. Руку не оттяпали, а к этому шло. А чтобы ткань наросла, по совету одного мужичка, он пинцетом за живое мясо дёргал, не давая образовываться корочке. И ведь наросло. Как на собаке. Правда, с лицом получилось неровно, но тут уж как есть, да и перед кем ему было петухом ходить.
Рома с той поры не приезжал, и говорили, что после этого случая он резко пошёл вверх по службе. Даже повысили в звании. А может быть, стыдно ему было за незаряженное ружьё. Тигр тот весной на дровяной деляне попался в моток брошенной проволоки. Намотал на себя, запутался, а освободится уже не смог. Ушёл далеко и сдох на краю какой-то деревни. Жил в лесу, а умирать пришёл к человеку.
Праздник для души
Наверное, нет для человека ничего хуже, чем быть бездомным. Не иметь где-то, пусть даже на другом краю земли, свою маленькую родину и близких сердцу людей. И те деревья в саду, что когда-то были огромными, заслоняя своими кронами голубое небо. И если это так, то почему бы ни вспомнить в очередной раз, что каждый мужчина когда-нибудь в своей жизни должен вырастить сына, посадить дерево и построить дом.
Ту зиму Мишаня ещё доживал в старом, наполовину сгнившем доме. Убогое его жилище всё больше удручало, и, оглядывая его утомленным взором, казалось ему, что точно так же догнивает и он, ещё вполне молодой мужик; и будет так, пока не рухнет на его плечи потолок и крыша, и это наверняка произойдёт, если… Если он что-то не изменит в своей жизни. Он то понимал, что так живёт не только он. Дома старые ветшали, но больше не от старости, а по вине нерадивых хозяев, кому достались они в наследство от казаков. Лилась рекой самогонка, а вместе с ней и слезы, принося в каждый дом короткие минуты блаженства, а после – долгие мучительные дни и недели отчаяния и безразличия.
В таких бесконечных и бессмысленных размышлениях над жизнью он вдруг решил главный вопрос своего нехитрого бытия: он должен жить в новом доме с белыми стенами и кедровым потолком, с широкой и крепкой входной дверью и золотым крыльцом, на которое никто не посмеет ступить грязными сапогами. И в этом доме будет светёлка, и на чердак будет проникать солнечный свет, а под ней в тепле и уюте будет жить его семья долго и счастливо, невзирая ни на что.
В одно мгновение жизнь наполнилась смыслом и обрела полноту ясности в его понимании. Появились новые заботы и хлопоты. Но это были приятные хлопоты, настолько приятные, что рвалась из груди душа, заставляя его пульсировать вместе с сердцем и радоваться жизни уже по-настоящему. Где-то там, ещё в перспективе, но уже не такой далёкой, он видел себя хозяином нового дома и, что было самым главным, построенного своими руками. А пока предстояли хлопоты. Нескончаемое доставание пиломатериалов, шиферной кровли, бруса и ещё тысячи разных мелочей, без которых постройка дома могла затянуться на долгие годы.
Зима минула как один день, и вот он уже видел в реальности, а не в сладких грёзах, плоды своего труда. Жизнь уже радовала и платила взаимностью. Улыбка не сходила с губ, и он уже не обращал внимания на зависть окружающих, на собственную бедность, поскольку не чувствовал себя беспомощным червём, которого любой мог раздавить. Когда подворачивалась работа, не плошал. По случаю разжился лесом, машина-то вот она, кормилица. Работала как часы. Знай только гайки подтягивай, не ленись. Где дом брошенный разобрать или дров привезти – Мишаня успевал повсюду, и двор его уже был больше похож на склад. Ещё бы! Дом – не собачья конура. Неискушённому человеку и не представить, сколько всего необходимо для его постройки. И это не считая тех усилий и трудов, пота, пролитого на летнем зное да на продувных зимних ветрах. Иногда закрывал Мишаня глаза и не видел края той работе, что взвалил на свой горб, а она, хоть и незаметно, продвигалась.
Пока росли стены дома, временно ютились в чужой старой избе. Бывало, что и ссорились. Вспылял Мишка частенько. А как без этого при такой жизни? Ведь сколько дел надо переделать. Тут-то и вырывалась из клетки на свободу его душа, и тогда вынимал он из тайника своё старенькое ружьишко и бежал сломя голову куда глаза глядели, в синие горы. А там, в тишине и прохладе, среди душистых луговых цветов давал он своей душе праздник и отмывал своё сердце от накопившейся злобы, от налипшей людской грязи и зависти, что тащились за ним, словно собачий хвост.
День тот не был отмечен ничем особенным. Разве что воздух был тяжёлым и густым, как смола, отчего дышать было трудно, свербило где-то под сердцем, и это действовало угнетающе.
Росли незаметно стены его дома, а потому был повод для короткого отдыха. Первые венцы, собранные из старых смолистых плах, поднялись до оконных проёмов и дались ему особенно тяжело. Но зато можно было постоять среди этих стен и немного помечтать.
Так вот и решил – на пасеку, к братишке. Медку свежего попробовать, в прохладе утреннего леса побродить… Да и со стройкой выходила неувязочка: недоставало оконных блоков, без которых стены лучше не тянуть дальше. Как ни старайся, а всё равно загуляют. Давно сделал бы эти блоки, но не из чего, не хотелось лепить из старого хлама, окна как никак. Уже и договорился, и пообещали. Но, как всегда… Пьянки, гулянки…
Крикнул пасынку:
– Собирайся! В лес едем.
Того два раза не зови. Пацанам лес – родная стихия. Вмиг собрались с дружком.
Ох как не любил Мишка чужих брать, на себя ответственность валить, да что толку спорить с женщиной. Махнул рукой. Второпях и сам покидал нехитрое барахло в кузов, словно гнал его кто, а за деревней вдруг почему-то остановился, заглушил машину. Да так ему тошно стало от этой спешки. На мальчишек в зеркало посмотрел: сидят, головами, будто совы, крутят, нет им ни до чего дела. Ветерок, тишина, птички щебечут. Постоял, помолчал, сигаретку выкурил. «Да провались оно!»
«Башку бы эту! Это же опять по селу тащиться, пыль подымать. Все из калиток таращиться будут. Ну как же! Мишаня-то ружо забыл».
Каково возвращаться, он знал. Гнилое было дело, хоть ни езжай никуда. Мальчишек было жаль. Ждали всё-таки, когда на пасеку поедут. А ружьё в уголке стояло, дожидалось, в тряпку завёрнутое. Видать, где-то в доме бес сидел. А может, и ангел. Удержать пытался, да не смог.
Уже на подъезде к Союзненскому спуску потянуло дымом. Не помнил Мишка, чтобы их тайга горела. Весной среди проталин, бывало, и пустит какой-нибудь баловник петуха или на марях по осени. Ну, если чешутся у народа руки с огнём поиграть! Сам, бывало, вокруг пасеки прошлогоднюю траву выжигал. Да и куда ему, огню, разгуляться? Вокруг всё лесники так перепахали, впору ноги ломать. Дело знали своё. А чтобы вот так, среди лета? Не бывало такого. Пелена сплошная, как в плохой бане.
Спустившись к брошенному селу, заглушил двигатель. Зашелестели под колёсами камешки, опять ворвалась в кабину тишина, в которой и шум деревьев, и птичья суета в кустах, даже звук зажигающейся спички уже не были обыкновенным шумом.
От Союзного, когда-то красивого казачьего села, осталось лишь название да дорожные столбы вдоль дороги. Огромное поле меж сопок, да старый брошенный дом бабки Домашёнчихи, древней, высохшей, как сгоревшая ель, старухи, похожей на лесную ведьму, всё ещё крепкой и никогда не вынимавшей изо рта трубки. Была ещё речка Манжурка, отмеченная почему-то на всех картах как Кедровая. А чуть дальше, внизу – Амур.
Хорошо просматривался китайский берег и большая их деревня, откуда доносились визглявые китайские мелодии в стиле сталинских пятидесятых, и слава богу, что это было не так близко. Китаёзы делали это специально, тем самым дразнили пограничников. Впрочем не только музыкой, хотя это было уже серьёзно.
Проезжая всякий раз мимо брошенного села, всплывали из памяти безмятежные, наполненные солнечным светом дни его детства. В этом безвозвратно ушедшем прошлом он почему-то всегда был счастлив. Время старательно стёрло всё то недоброе, что могло очернить эти воспоминания. И хотя картин было не так много, Мишаня бережно хранил их и при любой возможности окунался в этот светлый мир давно минувших лет.
Надо было ехать дальше. Он высунулся из кабины и крикнул:
– Ванька! На обратном пути напомнишь мне остановиться у речки. Земляники порвём, – и, словно испугавшись быть непонятым, добавил, – вкусная она, сладкая, что сахар.
– Ладно, – протянули почти хором чем-то довольные мальчишки, устремив взоры в сторону зелёных, тянувшиеся вдоль речки полян, – не забудем.
Ему вдруг захотелось бросить машину, хлопнуть дверцей и зашагать к Андрейкиным полянам, где бежала речка, завалиться в зелёную траву, усыпанную белыми звёздами, раскинув руки, и смотреть долго-долго на небо. Он глянул вверх, но почему-то не увидел той желанной синевы, которой грезил по ночам, нога автоматически надавила педаль сцепления, ключ повернулся, и его послушная лошадка рванулась вперёд, оставляя после себя клубы дорожной пыли.
«Она сладкая и красная, что кровь, – повторял он про себя. – Но собирать её надо, опустившись на колени. Такая вот она, ягода земляника, что стелется по земле».
Потом была дорога, привычная и унылая. Машина то прыгала по камням, то ползла, словно утюг, в глубоких колеях, а то и вовсе плыла в сплошном месиве липкой чёрной грязи. Всё это было Мишке до того привычно, что он и не заметил, как оказался у брода. Уж как только не преодолевал он этот брод, доказывая самому себе, что он хозяин этой жизни. Однажды весной, ещё только снег сошёл, врюхался так, что хоть бросай. В кабине вода. Аккумулятор сдох. Ручкой пришлось машину выкручивать. День тогда проторчал в ледяной воде. Почему не помер от холода и не простудился, непонятно. «Кривой стартер» помог. Выкрутил на отмели. Кому потом рассказывал – не верили. Даже пробовали повторить, по-сухому, правда. На пару метров только и хватало. А ему не до смеху было в ледяной воде. Хорошо ещё, бампер широкий, стоять можно было. Так вот и растерял по речкам да косогорам своё здоровье.
Потом была ворона. Она долго летела рядом с машиной, заглядывая Мишке прямо в глаза. Залетев вперёд, она села на дороге и стала прыгать и каркать, да так настойчиво, что Мишка остановился.
– Ну-ка, Ванька. Сними эту ведьму, – крикнул он, протягивая через окно дробовик.
– Не жаль заряда? – Твёрдой рукой Иван уже выцеливал птицу и только ждал дополнительной команды.
– Чего его жалеть. Заодно и пристреляем. Вроде как низило.
От близкого выстрела заложило уши. Заряд поднял пыль с дороги, не долетев до вороны на целый метр. Птица гаркнула, сорвалась с места и молча полетела к кустам. Ворона та показалась странной тогда Мишане. Не та это птица, размышлял он, чтобы держать себя в прицеле. Бывало, из окна машины только ствол покажешь, а её уже ветром сдуло. Другой такой птицы, умной, и в то же время наглой, нет в природе. А тут, на те, стреляйте. Кто другой рассказал такое, не поверил бы.
Ехали дальше. «Шоха» послушно тащилась вперёд, напоминая добрую лошадку, а Мишаня, не зная отчего, вздыхал, выпуская из лёгких ядовитый и ни на что не годный дым дешёвых сигарет. Выходило так, что сносу машине не было. Знай только, вовремя меняй детали да масло закачивай. Ванька в том деле был уже незаменимым. Такому парню бы радоваться, любить. Но как, если чужой крови? Хоть и с малых лет рядом, а не было её почему-то, любви, как не было и ко всему, что окружало его в жизни, кроме тех Синюх, к которым гнал он, не жалея ни себя, ни своего железного коня. А ему, как видно, срок уже приходил. Всё чаще отнималась левая рука, словно немела. Ни с того ни с сего скакало давление, да только он этого не чувствовал. По прибору знал. От этого пропадал сон, и тогда пялил он свой взор в почерневший от времени старый потолок чужого дома, как будто пытаясь высмотреть в нём хоть какой-то просвет, и не видел, и лишь к утру забывался неглубоким сном, сопровождаемым нелепой мешаниной чередовавшихся событий прошлого.
Ехал и глодал, как собака старую кость, мысль, что точила его все эти годы за самое живое: «Почему не клеилось его житье-бытье?» Вот уже и свой отпрыск топтал землю предков, вольных казачков, что канули в небытие. Ушли, да видно что-то оставили. И в характере, и в осанке виден был казак.
Дом поднимался на глазах, как весенняя трава, а радость в который раз пропадала, растворялась в череде бесконечных бытовых проблем, словно утренний сон. Лишь когда-то давно, ещё на пасеке, ранним утром проснувшись, гуляя по росистой траве, он почувствовал всё великолепие этой жизни. Чем было то утро особенно, он так и не понял, но через него ясно видел и своё безоблачное детство, и вольную юность. Но это время ушло, и потому-то лез он в самые дебри, не жалея сил, чтобы догнать его, ушедшее и утраченное, быть может, по его же собственной вине, которой он никак не мог осознать.
Среди просветов леса показалась Моховая. Пасека выступала большим мысом и высилась живописным островом над пойменной низиной Манжурки, что терялась в зарослях, и бежала извилистой лентой в сторону Амуру; со всех сторон речку обжимали неглубокие болотины, – излюбленные места для диких косуль. Хорошее место во всех отношениях было выбрано для пасеки. Только живи!
Сашка встретил гостей недовольным бурчанием, но его одичалый вид и блестящие, слегка прищуренные глаза выдавали радость от приезда гостей. Родом Сашка был из Союзного, но давно, ещё при живом отце, перебрался в райцентр и слыл среди местных мужиков обычным пьяницей и лентяем, о чём красноречиво говорили неухоженные ульи и так же лениво снующие вокруг них пчёлы.
На радостях Мишка достал вдруг поллитровку, и они, не дожидаясь охотницкой удачи, раздавили половину. А потом, когда согрелся на плите вчерашний борщ и потекли полупьяные разговоры, допили оставшееся. Петух вдруг засуетился и стал собираться в дорогу.
– Чшо ли в Столбову намылился? – шутил по-свойски Мишаня, довольный уже тем, что Сашка не будет надоедать ему и будить по всей ночи своим диким кашлем. Сашка смеялся, прятал стыдливо глаза и как всегда шарил по карманам курево.
– Надюхе тока не говори, – учил Петух и махал рукой, – а, один хрен всё знает. Но ты же всё равно молчи, – бормотал Сашка, не выпуская из губ давно искуренной сигареты. Его похожая на зимнюю картошку физиономия как-то поглупела, Сашка оглядывался, как будто ожидал, что жена вот-вот появится на точке, среди пчёл, и тогда прощай самоволка.
…– Смеёшься! А ведь была! От Союзного пришагала. Весь мёд пересчитала, бачки опечатала. Вот такая у меня теперь жена, – то ли жаловался, а может, хвалился Сашка. Про его матриархат на селе знали многие, да и не новинкой был он, когда дело касалось домашнего хозяйства. Петух тогда как будто был доволен неожиданным приходом жены, не поленившейся пройти пешком восемь километров.
От пустой болтовни Мишке стало скучно, он нехотя посмеивался, дожидаясь того момента, когда Сашка всё же уберётся в Столбовое, куда тоже было не близко, на эти чёртовы блядки.
Моховую заволакивало дымкой. Зелёные сопки были едва различимы в белой пелене, и его всё больше одолевало чувство досады за свой неудачный приезд. «Вот и поохотились», – вертелось в голове.
Детвора тоже приуныла без дела и развлечений. Дым, как видно, действовал угнетающе и на их настроение. Ему уже не хотелось полканить по сопкам, выискивая осторожного зверя. Испытывая ко всему безразличие, он хотел «догнаться» водкой и завалиться в прохладной избе, где Сашка недавно поменял полы и наконец-то побелил, отчего исчез накопившийся за многие годы и впитавшийся в столетний кедр запах старого тряпья и табака.
– Дрова не жечь из полевицы! Это на зиму, – командовал Сашка, указывая на куцую поленницу рядом с домом. – Вон, в лесу ломайте. Там сушняка много. Всё равно пацанам делать нечего. На солонец не ходи, нечего зверя пугать. Там матка с бычком ходила. Козёнка молодая… Слышь? На солонец ни ногой, это мне на осень. И ещё стенку у склада паклей пробейте. Слышь, Ванька? – разошёлся Петух перед уходом. – Омшаник-то я запер.
– Мёда налей! – вдруг взорвался Мишка. – Орда приедет, и без твоего разрешения всю твою живность постреляет. Совсем, что ли, дураком стал! Больше не приеду к тебе. Дров пожалел! Ты каво тут петушишься? Сколь бензина для тебя спалил, дурака. Хлеба ему привези!
Сашка замялся, посмеялся сипло и махнул рукой.
– Ладно. Пошутить нельзя? Бери, сколько хочешь. Надьке тока не говори, если придёт. В миску налей, только сам. А то разольют больше. Ключ-то на месте, знаешь где.
Пройдя по точку, на ходу натягивая на плечо вещмешок, Сашка остановился.
– Вы там Дороню не обижайте. В избе он, спит, наверно. И не наливайте ему. А то он потом дверь нормально не навесит. Ремонт у меня делает.
Присутствие старого Дорони Мишку вывело из состояния дремоты. Он вспомнил про дробовик, оставленный в кладовой.
– Что ж ты молчал! – вырвалось у Мишки. Он выругался и быстро зашагал в дом, вспоминая Доронину страсть «ремонтировать» чужие ружья.
Дороня сидел на табурете напротив окна и заглядывал сверху в стволы его вертикалки. Увидев на пороге Мишаню, он заулыбался и затараторил бессвязными фразами:
– Знатная вещь-то, ружьишко-то твоё. А ты каво же с им стрелять собрался? Планочка-то приотстала кубыть. Ружьецо-то Миха твоё, кривыми пулями стрелит. Обнижает, обнижает. Глянь сюда, что я придумал.
Мишка грубо вырвал дробовик, разломил его и заглянул в стволы, словно опасаясь того, что Дороня мог в них напихать чего-нибудь.
– Сам знаю, что с моим ружом творицца, мать твою в душу! Ковыряйся в ушах своих, – перебил Мишка и скупо улыбнулся. Обижать старика ему всё же не хотелось. Дороня и без того был обижен судьбой. Да и что можно было взять с бродяги и пьяницы. Знал он его ещё с щенячьего возраста и даже любил когда-то за щедрость и простоту характера, за то, что не боялся Дороня ни ледяной воды, ни летнего зноя и до поздней осени мог бродить с острогой по речкам. Мог и на кедрину запросто без страховки влезть за шишкой, а потом раздать ребятне деревенской, или пропить всё добытое. Своего дома у него не было, родственников, кажется, тоже. Оттого и маялся он, как неприкаянный, бродил среди уцелевших пасек, навязываясь в помощь, лишь бы не гнали. Но гнали, потому и жалко было деда.
Обиженный, как ребёнок, старик заморгал глазами и готов был расплакаться.
– Я же это, как лучше хотел-то. Оружие, он ухода требует. Стрельнёшь-то от, и в аккурат мимо, куда не надо. Гляди, паря, замажешь. Делов-то на рыбью ногу. Клея бы дал. Можа ремонту какого, винта какого подтянуть, подмазать, – залепетал Дороня осмелев, видя, что обидеть не должны.
– Ладно, ладно, Дорон Андреич. Какая тут нужда? Охоты, сам видишь, никакой. Дыма-то, что в бане. Пойдём лучше, налью тебе, хоть и не велел начальник твой.
– Какой такой начальник? – всполошился старик. – Не знаю таких. Я сам себе атаман. – Он вдруг просиял лицом, вытирая с уголков губ налипшую слюну, и выпрямился всей своей сутулой спиной.
Неожиданно в избу вбежал Максимка. Губа его верхняя была, как обычно, поджата, обнажая передние нижние зубы, делая лицо паренька похожим на какого-то зверька.
– Дядь Миша, трешшыт там что-то, в кустах!
– Где в кустах? – подивился Мишаня, заглядывая в небольшое окно. – Кто трещит?
– Там, за дорогой. Может, это та самая коза дурная? Дядя Саша рассказывал про котору. Живёт здесь.
– Ну, то ведь на болоте, – посмеялся Мишка, переглядываясь с Дороней. На его удивление, старик оставался невозмутим и к услышанному отнёсся равнодушно.
Мишка разломил ружьё, достал из нагрудного кармана два заряда с картечью и вышел из дома, на ходу заталкивая патроны в стволы. Пройдя по скошенной траве, он на ходу скинул сапоги и пошёл на цыпочках, оглядываясь и делая всем знаки не шуметь. Еще выходя из дома, ему почему-то почудилось, что как будто на крыше кто сидит и прячется. Смотрит на него. Чувство это было необычным и незнакомым для него, но настолько реальным, что он даже оглянулся и на несколько секунд застыл. «Да где же там прятаться? Вот она вся, крыша-то». Чувство было странным, будто и себя самого он сверху видит, идущего с ружьём. Что-то глупое и нелепое виделось ему в самом себе, и во всём, что его окружало.
Мишка поискал глазами Ваньку, но того нигде не было видно. Скорее всего на речку умотал, – подумал Мишаня, вспоминая как пасынок возился до этого с удочками. Он не стал звать, не желая поднимать лишнего шума; тихо пробрался через изгородь колючей проволоки и вышел на дорогу, что проходила мимо пасеки. Его поразила гробовая тишина вокруг, и в ней он отчётливо услышал слабый треск в кустах недалеко от дороги. Повдоль неё стояла высокая полынь, заслоняя весь обзор. Он привстал, как мог, на цыпочки, не желая лезть в заросли, и на своё удивление увидел козу, самую её маковку рыжей головы. Она то исчезала за полынью, то вновь появлялась и замирала, внимая все шорохи и запахи леса. Ветром тянуло от неё, это всё и объясняло.
«Оглядывается и слушает, – размышлял Мишаня потяжелевшей от хмеля и дыма головой. – Что за коза такая? Вот же, глупая тварь. Пасека в двух шагах, а пугать некому. Собак-то нет. Петух-то задницы не оторвет, лентяй».
Он снял предохранитель и неожиданно для себя услышал удары в висках. Било так сильно, что от этого стали горячими щёки. От волнения ладони его вспотели, и он долго не мог приладить ружьё к плечу. Аккуратно положив палец на курок, стал медленно давить, стараясь держать макушку зверя в прицеле. Всё это время в голове вертелись мысли. Он никак не мог поверить в происходящее. Он вдруг подумал, что всё это сон. Палец продолжал давить на курок; это действительно было похоже на дурной сон. «Да что же это за зверь такой?» Выстрела всё не было, хотя ему казалось, что давить уже некуда. «Неужели Дороня успел приложиться и починить ружьё?»
И вдруг! Голова зверя развернулась, и он увидел человеческое ухо. Светлые выгоревшие на солнце волосы не прикрывали с висков ушей. В груди Мишки шевельнулось; он уже чувствовал, как из тесных стволов вырывается заряд; тело его сжалось в испуге. Как мог, он судорожно напрягся, наваливаясь всей массой на приклад, и силясь хоть что-нибудь изменить. Он даже не почувствовал отдачи ружья. Зажмурив глаза, чтобы не видеть ничего, он рухнул на колени и отшвырнул дробовик. Ему захотелось закричать, но вместо этого он сжал челюсти до скрипа в зубах и зарычал. Пальцы его впились в отвердевшую от сухоты глину, ломая ногти. Открывать глаза было страшно, но ещё страшнее было осознавать, что он сотворил. Потом он открыл глаза, и увидев дробовик, потянулся к нему рукой.
Вдруг над ним затрещало. Подняв глаза, Мишка увидел перед собой Ивана. Парнишка стоял с охапкой наломанного сушняка и растерянно улыбался.