Матвей доживал последние деньки на Поликарповке. Согласно приказу, он должен был покинуть место до конца месяца. Собрать всё своё барахло и – до свидания. Пчёлы, дом, склад – всё, ради чего Матвей не один год рвал свой пуп, оставалось совхозу, ну и китайцам. Об их ушлости он хорошо знал. То, что пасека в один миг будет разграблена после того, как он уедет, он не сомневался. «Да и хрен с ним. Гори всё огнём», – ругался Матвей, понимая, что исправить что-либо не в силах.
Проверив лодку и не дождавшись, когда пройдёт пограничный дозор (бойцы, как и положено, протопали неслышно мимо пасеки, оставаясь незаметными среди листвы), Матвей спустил резинку на воду и сделал пару сплавов вдоль берега. В таких случаях он отгребал от берега на сто – сто пятьдесят метров, растягивая сеть на всю длину, а помощник шёл по берегу, удерживая второй конец.
Улов оказался средненьким, но на уху хватало, даже на двоих. Оставалось снять пару сетей, киснувших в воде больше месяца. Откуда-то снизу ползла джонка. Матвей догадывался, чья это посудина. Под занавес своей карьеры он хорошо повздорил с соседями и даже подрался, благо, на своей земле.
В джонке сидел Конча, как всегда обутый в драные резиновые сапоги и одетый в просоляренный пиджак на голое тело. Это был его постоянный костюм на все сезоны, правда, зимой на голове появлялась ещё кроликовая шапка. Пропитанный насквозь мазутом, залепленный рыбьей чешуёй, он больше был похож на сушёного карася. Издали заметив резинку, Канча дал отворот и отошёл от берега. Все китайцы обожали шариться вдоль чужого берега, словно своего было мало, хотя именно так и было. Каждый лоскут китайской воды давно был поделён. Даже русская вода была раскроена и поделена между соседями, и в каждом закутке торчала добротная китайская сеть, из которой не смог бы выбраться даже пескарь.
Не обращая внимания на джонку и обиженного соседа, Матвей продолжал выбирать сетку. Пойманную рыбу подолгу приходилось выпутывать из ячеи, вода студила руки, пальцы не слушались. Но выбирать сеть надо было. Не бросать же. Оставалось не больше двадцати метров, самый глубокий отрезок. Часть сетки уже болталась по другую сторону лодки. Матвей погрел дыханием пальцы и, запустив руки в воду, стал выбирать остаток снасти, на конце которой был привязан груз. Его надо было отрезать, а потом, выбирая сетку в лодку, вернуться на берег. Вдруг сетку потянуло в сторону. Это было неожиданно. Сетка словно ожила. Руку дёрнуло так сильно, что она по локоть ушла в холодную воду. Матвей даже не успел толком сообразить, что произошло. Его словно прилепило мордой к лодке. Лицо буквально размазало по мокрой резине. От сильного рывка его лодка едва не перевернулась. Он почувствовал, как под штаны хлынула вода. Чудом извернувшись, он ухватил свободной рукой резиновую проушину, пытаясь удержаться в лодке. Через секунду он почувствовал такой страшной силы рывки, что в руке что-то захрустело. Не было и речи о том, чтобы пытаться вытянуть сетку. Кто бы он ни был – водяной или рыба чудовищных размеров – в сетку он влетел основательно и хотел только одного – утопить Матвея вместе с его лодкой. Тонкие, но крепкие жилки иглами впились в его пальцы и сплели их в один морской узел. Боль была невыносимой. От страха Матвей заорал, что было сил, но в это мгновение его дёрнуло ещё сильнее, лодку поставило набок, словно поплавок, а голова его полностью ушла в воду. Оказавшись в воде, он с ужасом увидел и осознал размеры рыбы. Несколько метров одной сплошной массы чего-то незнакомого, странного и пугающего лениво шевелилось прямо под ним, у самого носа. Рыбина, скорее всего, заснула в сетке, а когда Матвей стал её вытягивать, она проснулась и захотела свободы. И что ей была его путанка. Паутина, да и только. Он попробовал высвободить руку, чтобы отрезать шнур. На поясе болтался нож в ножнах, но на этот случай не хватало третьей руки. Превозмогая боль, Матвей с трудом вытянул из воды голову и глотнул воздуха.
– Конча! Сетку! Режь сетку! – заорал он. Ему вдруг подумалось, что китаец ничего не понимает, да и вообще должен радоваться его печальному концу. Голова опять ушла под воду. Рыбина рассердилась не на шутку и сделала ещё несколько резких рывков. В тёмной глубине проглядывал её ребристый хребет, длинный усатый нос и похожая на развёрнутую гармонь пасть. Неожиданно сеть ослабла, и Матвей увидел, как под ним что-то зашевелилось. Рыбина плавно поднялась, едва не коснувшись своим серпообразным метровым хвостом дна лодки, и снова пошла вниз. «Проснулась стерва», – промелькнуло в голове у Матвея, и он приготовился к самому ужасному. Вдруг перед глазами что-то блеснуло, потом он почувствовал, что его тянут, словно куль, наверх.
Когда всё осталось позади и Матвей уже сидел на берегу и трясся от холода, стягивая промокшую насквозь телогрейку, к нему вернулась память и стала откручивать, как на магнитофоне, отснятое кино минувшей драмы.
Если бы не Конча, не побоявшийся прыгнуть в ледяную воду со своим ножом, рыба стащила бы его с лодки и утопила. Китаец вовремя пересек часть шнура, остальная жилка лопнула, оставив на пальцах неизгладимые отметины в виде глубоких рубцов. Добыча, о которой мечтал Матвей, да и Конча тоже, ушла от него в глубину вместе с его сеткой. Но это Матвея уже не трогало.
Конча сидел на берегу, цокал от восторга языком, качал головой и с каким-то особым чувством сожаления поглядывал на Матвея.
Когда тело успокоилось, Матвей пошёл в дом и через пять минут вернулся с мешком и поллитровой бутылкой крепкого зелья. Не замечая изумления своего помощника, с берега наблюдавшего за драмой, Матвей бросил мешок к ногам китайца, потом откупорил бутылку и отхлебнул добрую треть. Его передёрнуло, он поёжился, с трудом поборов приступ тошноты, от которого лицо его исказила жуткая гримаса, словно он проглотил лимон. Потом отхлебнул ещё и передал товарищу.
– Пей, Конча. Выпей за моё здоровье. Долго жить буду. Наверно. Давай, а то заболеешь.
– Сем хао! – с восторгом выдохнул Конча, сделав глоток с горла. – Калясё пиёсь. Канча не уметь.
Матвей усмехнулся, что-то подумал про себя и махнул рукой.
– Сетки там. Это твои сетки. Забирай, мне они теперь ни к чёрту. – Матвей взял мешок и бросил его в джонку. – И давай, отваливай. А то не ровен час, гости нагрянут. Припаяют тогда статью. А тебе по шарабану надают и лодку отберут. Капитана ух ух, аяяй. Бу-хао капитана. – Он хлопнул китайца по плечу, повернулся и пошёл к дому. Уже на крыльце он услышал за спиной, как чётко заработал дизелёк, и обернулся. Китаец улыбнулся и по-детски замахал костлявой рукой.
– Амуля вася, либа нася, – пропел он и направил джонку против течения.
– Ваша, ваша. Чтоб ты ей … – Он не договорил, как будто осёкся, и сплюнул, плотно затворив за собой дверь.
Браконьер
Не иначе, как Бог, нашептал тогда взглянуть ему на небо. А без этого сотню раз, быть может, прошёл бы он мимо и не увидел этих удивительных жителей тайги.
Однажды, а было это в самый разгар осенней охоты, Михаил наткнулся на кедры, каких, как ему показалось тогда, он сроду не видел. Дорога, по которой могли ходить зимой лесовозы, проходила рядом, и каким чудом эти красавцы уцелели после повальной пилки, ему было непонятно. Вокруг, по распадку, до самого перевела, одни пни торчали да корявые берёзы, а эти – было их около десятка – стояли на виду у самого ручья. Правда, рядом кто-то уже начал мостить эстакаду для будущей погрузки, но, как видно, бросил до поры.
Идея закралась в один миг. Мишка даже про охоту забыл, уселся на брошенную колоду и так просидел в раздумьях целый час. Думать-то было нечего. Не он, так кто другой, а всё равно кедры точно свалил бы. Стволы были добрые, ветки под самой маковкой, а в свечках не меньше тридцати метров. В другой бы раз он и не посмотрел на них. Подумаешь, шишки. Он и лазить-то боялся с детства.
Дом его недостроенный. Туда доска, сюда брус; лесу ушло прорва, а жильё его как было без окон и дверей, и сколько могло так простоять, одному богу было известно.
Спилить не проблема. А вот как в кузов погрузить, вывезти? Над этим он ломал голову долго. Не хотелось дарить дяде заезжему такое добро. Здесь тебе и полы в дом, и окна со ставнями. А ульёв сколько вышло бы, хоть пасеку зачинай; и такая мечта была у него. На всё хватило бы, если с умом. Устал он, как бедный родственник, в чужой норе ютиться. Хозяева косились, но терпели, ждали, а дом всё не вырастал. Приходилось разрываться. За всем не усмотришь и не угонишься, а тяп-ляп делать не хотелось. Для себя же.
Всю ночь проворочался в зимовье. Напарнику не сказал ни слова о том, хотя язык чесался поделиться мыслями. Но где знают двое – знают все. Тогда вой, скандал на весь район. Где взял, на что купил; песня известная. Лучше самому.
Хоть и забита была голова чем попало, а мысль всё же крутилась. С утра он ещё раз прошёл на место, проверить, вдруг спилил кто за ночь его клад. Облазил чуть ли не на пузе всё досконально, измерил по шагам, где встанет, где развернётся его боевой конь; дело того требовало.
Потом он ещё раз наведался на то зимовьё, осень тогда стояла хоть куда. А на конях – дело привычное. Уже после этого точно решил, даже план наметил.
Жизнь шла своим чередом. Ванька пошёл в девятый, вымахал с хорошего жеребца, от девок не было отбоя. И от Катрин тоже хлопот хватало, девка росла и незаметно из гадкого утёнка превращалась в лебедя. Одни волосы чего стоили: белые они были, словно цветущая груша в мае.
Подкрадывались холода. Дом рос в день по чайной ложке, и даже младший, Женька, или как он сам себя называл Сена, внёс в его строительство свою лепту. Вбил в дверной косяк гвоздь, да так, что пришлось там и оставить.
Лес хоть и бескрайний, но не без надзора, и всё, что происходило в его границах, не оставалось незамеченным. За всем этим, как и полагается, следило лесное хозяйство. А в лесхозе Витька Гудалин сделался начальством и основательно взялся за браконьеров. Рыскал по окрестным лесам в поисках мелкого ворья, что промышляли дровами и тому подобным лесным сырьём, совал свой нос в каждый двор и требовал документы на приобретение. За всеми, конечно, не угнаться. Даже сон потерял. Так и летал по деревне мимо Мишкиного дома, пыль столбом, а чтобы остановиться, зайти, что, мол, как? Чем помочь? Ни разу. Выходило, что старой дружбе конец. Вспомнить-то было что. Ведь когда-то все через его пасеку ехали. Где теперь та пасека и где та дружба? Один раз всё же заглянул, двор обошёл, весь дом облазил, а чего хотел, не сказал. Здорово, мол, и всё. Похвалил, правда.
Задумался тогда Мишаня. Куда же их прятать-то, ведь не иголка. Даже если досками будут в штабеле. Где взял? Если купил – покажи документ с печатью. Но, как бывает в таких делах, – случай решил всё.
Был у него в гостях однажды военный. Старинный знакомый. Фокусы на картах вытворял – волшебник и только. Сидели в бане, он и посоветовал:
– По такому случаю я тебе, Михаил, справку из города сделаю. Не липовую на газетной бумаге. Это будет настоящий документ. Вижу, что давит тебя эта стройка. На новоселье позовёшь, вот и будем в расчёте. Сунешь им эту чёртову справку, тебе только цифры вписать надо будет, сколько и когда. Кедры-то не только у вас растут.
И так складно всё разложил, что отлегло от сердца. Духом воспрял Мишаня. За что ни возьмётся – делает. Куда ни пойдёт – летит, земли не задевает. В руках всё играет.
Тем временем близился Новый год. К праздникам началась ёлочная компания. Ехали кто на чём, всем подавай молодые и пушистые. Вот чего не терпел Мишка, так это зазря молодняк переводить, ведь не столько рубили, сколько колёсами давили. Но традиции не отменить одним желанием, а потому ёлки рубили и, как говорится, щепки летели. И на этом кто-то неплохо зарабатывал, делал свой маленький капитал. В лесхозе тоже не спали и всю, что была на ходу, технику, гнали в лес за зелёными красавицами. Такая вот была новогодняя лихорадка.
Ехать решил под самый Новый год. Обидно было, конечно. Всё же праздник. Но дело того требовало. С утра проверил бак, залил бензина, что удалось собрать, проверил сцепление. Был и прицеп. С ним пришлось повозиться заранее. Сначала даже браться не хотелось, но выбора не было. Пойди, поищи. Усиленный, специально для леса. За это даже пришлось заплатить соответственно.
Во дворах уже горланили песни, что-то взрывали и палили из ружей, как будто началась война с Китаем. Правда, и там не молчали, тоже стреляли и пускали в небо питарды, мол, у вас громче, зато у нас выше. А русский народ куражился: зато у нас пьют больше и дерутся веселее. Драк было много. На одну такую Мишка едва не наехал. Возились двое прямо посреди дороги. Хорошо, Ванька увидел вовремя. И те уставились:
– Куда это ты, Мишаня, подался? Новый год же.
Мишка ответил, куда. Хотел ещё вылезть и добавить, но передумал и поехал дальше. Где-то играла гармошка, горели в окнах ёлочные огни, был праздник. И не казалось, что народ бедствует, что детей кое-где не пускают в школу потому, что не во что одеть. Что кто-то питается вместо хлеба лепёшками из ворованного комбикорма. Что люди забыли, как сажать картошку, и если уж пропалывать что в огороде, то только коноплю, чтобы по осени продать её заезжим дельцам и купить детям учебники. Страшно было от всего этого, но народ веселился, и на душе почему-то было легко и весело.
– Ничего, Ванька. Мы своё в тайге отгуляем. Мамка нам собрала в дорогу. Салют устроим. В лесу сейчас хорошо, людей нет, одни звери. А от них худого не жди, если сам не дурак.
Ванька кивал, зевал одновременно и не отрывался от окна. Пролетали мимо столбы с проводами, где-то в бескрайней тьме светились, словно звёзды, огни далёких деревень, но дорога уходила всё дальше извилистой лентой и была пустынной и совершенно безлюдной, вселяя в Мишкин разум необъяснимое волнение и тревогу. Минули последний поворот и въехали в тайгу. Сразу вокруг всё изменилось, словно оказались в другой стране. Теперь это была только колея, разбитая лесовозами, на ней то и дело неожиданно возникали заносы, кусты, приходилось всё время петлять, учитывая, что за спиной болтается прицеп.
Освещая дорогу, он смотрел по сторонам, по привычке выискивая зверя.
В пути обошлось без приключений. В двенадцать, когда до места оставалось совсем немного, он остановился и заглушил машину. Ванька давно спал. Будить его было ни к чему, да и не способен был детский мозг понять важности текущего момента и тех мыслей, что одолевали Мишку. Не было ничего в жизни пацана, что могло бы так воздействовать и будоражить его детское сознание.
Ему вдруг показалось, что он застрял где-то среди звёзд, двигаясь так же, как и они, в бесконечном пространстве. По сути, так оно и было. Но под ногами его была земля, скрипел чистый нетронутый снег и где-то совсем рядом, по космическим меркам, жили люди. В кабине беззаботно спал Ванька, чья душа пока ещё была чистой и не обременённой жизненными проблемами. В Никольском, наверное, капризничал Сена, дёргал Катьку, а та, скорее всего, тоже ныла и не давала покоя матери. Там было и его место, его незримая, как у планеты орбита, сбившись с которой жизнь уже теряла смысл. Наверное, поэтому небо было чистым и искрящимся от звёзд, деревья молчали в морозной тишине, а ему думалось спокойно и легко.
На зимовье, как он и ожидал, не было ни души. Выпавший недавно снег присыпал весь мусор вокруг и накрыл старую почерневшую крышу пуховым одеялом. Как всегда, журчал ручей.
Видавшая виды чугунная печка долго не растапливалась, но потом всё же сдалась и в домике стало светло и уютно от огоньков, что проскакивали в искривлённую дверцу и мерцали на стенах и потолке. Ванька так и не проснулся. С машины слез сам и, как лунатик, проковылял в дом. Немного посидел, потом зарылся в старое сено и долго что-то бормотал себе под нос. Скорее всего, под впечатлением минувшего дня его мозг всё ещё продолжал работать.
За ночь Мишка так и не сомкнул глаз. В том, что большую часть последних лет он проводил в скитаниях, не было ничего странного. Только тайга могла сполна дать то, чего он не находил среди людей. Дело было вовсе не в добыче лесных богатств, которые хоть как-то выручали и не давали скатиться до полной нищеты. Его раздражали люди, вернее, толпа, разнузданная, захлебнувшаяся в самогоне и потерявшая последние крохи совести и страха. А спрятаться от неё можно было только среди этих бескрайних сопок, которые давно стали частью его жизни. Раздумывая в который раз над убогостью своего бытия, он не заметил, как подкралось утро. За ночь он несколько раз выходил греть машину, подбрасывал в топку дров, сготовил еды на день.
В каморке стало светлее. Сальная свечка давно погасла; ему вдруг неожиданно стало страшно. Захотелось отказаться от своей затеи, взять дробовик и уйти в сопки. Но потом он прогнал всю эту хандру, заранее зная, что никогда не простит себе такого малодушия. Да и перед Ванькой было стыдно.
Снега в лесу было немного, и подъезд оказался на редкость удобным. Кедры стояли, сгрудившись в небольшую группу, и как будто переговаривались сами с собой, тихо покачиваясь самыми макушками. Им пришлось изрядно постараться, чтобы дотянуться до солнечных лучей, скользивших по самым верхам сопок. На это ушло не меньше ста лет.
В распадке было по-сказочному тихо, немного морозило, а где-то в вершинах стучал дятел. Мишка скинул бушлат, завёл «Дружбу» и дал ей прогреться. Не хотелось нарушать тишины. Он сразу почувствовал себя вором этой нетронутости, способным сделать с природой абсолютно всё. Но тайга только смотрела на него незримыми глазами и в своём бессилии молчала. Всё живое попряталось, свернулось от страха и стыда за человека. Не обращая внимания на пасынка, он снял шапку и встал перед кедрами на колени. Глядя на них, у него возникло реальное чувство, что они всё понимают. Потом он нехотя коснулся металлической гребёнкой тела кедра, выдохнул, и на этом всё кончилось.
Когда падает дерево, с треском отрываясь от своих корней, и когда это происходит первый раз, в душе что-то обрывается. Как тот мост, что горит за спиной и потом рушится.
Кедр лежал огромный. Ствол его немного изогнулся и едва не достал машины. Потом он свалил ещё два. Но даже этого было слишком много, чтобы увезти за раз. Хотелось валить ещё и ещё. Мишка словно вошёл в азарт. Руки потрясывало от лёгкой усталости и волнения. Ванька стоял за спиной и с восторгом наблюдал за всем происходящим. На всё про всё ушло несколько минут. После этого рубили сучья, делили по нужной длине стволы. Надо было искромсать вершины и, чтобы не захламлять распадок, по возможности, растащить всё как можно дальше. Но это уже было на потом. После этого он с помощью лебёдки сгрёб все брёвна в одну большую скирду, недалеко от сильно наклоненной берёзы, что росла прямо на склоне и ждала своего часа. Она-то и была главной в его операции. Кривая и корявая хозяйка леса – именно она и натолкнула его на эту авантюру. Мишка точно знал, что до него ещё ни один человек в мире не делал в одиночку то, что предстояло совершить ему. Ванька был не в счёт, он лишь ускорял процесс, давал ему некую гарантию безопасности.
Лебёдка работала исправно, и брёвна, как будто дрессированные, переползли к месту погрузки. Теперь он думал только о работе. Дорога была каждая минута. Он то и дело смотрел на солнце, а оно словно летело по вершинам гор.
Потом он отогнал «Шоху» под берёзу и укрепил на её корявом стволе, стараясь сделать это как можно выше, блок. Проверив его на прочность, он подогнал прицеп и выстроил машину в одну с ним линию. Всё сходилось. Он отгоняет прицеп, толкая его жёсткой сцепкой. Потом тросом, используя собственный ход, вытягивает из кучи бревно и поднимает его к берёзе. Для этого он специально приготовил кованые крючья, соединённые тросом, чтобы вбивать в торцы брёвен. Медленно сдаёт назад – и бревно наверху.
Он долго смотрел, как заворожённый, на первое зависшее в вышине бревно. Ему даже не верилось, как этот налитый смолой, почти с полтонны весом карандаш, самый комель, застыл в воздухе. Потом он подтянул лебёдкой прицеп, точно отметив его место на земле, и медленно подался вперёд. Пока бревно опускалось, Ванька ровнял длинным шестом. Лишь только бревно улеглось в кузове, прицеп нехотя пошатнулся и немного подсел. Мишка облегчённо вздохнул.
Он еще не думал о предстоящей дороге, о той наледи, с которой едва не сполз под косогор, о возможной инспекции на дороге. Это пока его не касалось. Не думал о бесконечно долгом и ужасно крутом подъёме в Кабаний, где даже негружёные машины останавливались на полдороге, чтобы остыла вода в радиаторе, о том, что часть пути перемело снегом по самую кабину – это будет потом. Сейчас он работал в диком азарте, не давая телу ни секунды отдыха. Вдохновлённый своей победой, он видел перед глазами беленькие от новизны улья своей долгожданной пасеки, огромный, собранный из толстой пятёрки кухонный стол и многое другое, на что только могло хватить его воображения в созидании.
Было давно за полночь, когда он въехал в село. Прицеп сразу отогнал к совхозной пилораме. Там он меньше бросался в глаза. Да и какой смысл был тянуть брёвна во двор. Машину он набил доверху берёзовыми чураками, старые запасы дров были на исходе.
Несмотря на позднее время, в Никольском по-прежнему гуляли. Продолжался Новый год. Мимо дома проходили зеваки, из любопытства пялясь на Мишкину машину. Кто-то даже пытался вступить с ним в разговор, но он словно не слышал и долго оставался сидеть в открытой кабине. Чувство славы и победы сменилось равнодушием и смертельной усталостью. Такое чувство возникало всегда, когда ему везло на охоте и добыча была уже не убитым зверем, а расфасованным по бочкам мясом. На вопрос жены, как прошёл день, он только и смог, что кисло улыбнуться и сказать уже давно ставшее привычным – нормально.
Мысль хоть и быстра, а только сплетня разлетается куда быстрее. И в скором времени Мишка уже не рад был, что сунулся в эту авантюру. Отбиваясь от назойливых работников лесхоза, он, конечно, понимал, что простыми житейскими доводами от них не отделается. А на то, что ему дом строить, всем было наплевать. Наоборот, ещё больше завидовали и при всяком удобном случае ставили подножку. Зуб на него у лесхозовских был наточен давно, и все браконьерские рубки, как видно, хотели списать на его грешную голову.
Он бы разослал их, не глядя, во все отдалённые углы, если бы не присутствие участкового. Не хотелось с властями ссориться. Охотились, бывало, вместе, общались при случае. Выходило, что подводил он хорошего человека.
– Ты не кипятись, – встревал в перепалку Костя, стравливая Мишкин пар.
– Объясни всё по порядку. Откуда лес, когда доставлен.
– Не лес это, я вам в тысячный раз говорю, а пиломатериал!– взрывался вновь Мишка. – А на что купил – вас не касается! И где взял – там уже нет! – ревел он уже на всю улицу.
– Пусть покажет документы! – не унималась Валентина, готовая по доскам разобрать Мишкину скирду. – Если каждый будет так народную собственность пилить, никакой тайги не хватит! Опечатать лес, да и дело с концом.
Витька в разговор не вмешивался, лишь изредка, для порядка, вставлял слово, стараясь не противоречить обеим сторонам, поскольку хорошо знал своё начальство. Да и Мишкино положение ему было понятно. За неделю до этого они основательно поговорили. Не дураки же. А то, что подрубали местные мужики окрестный лес, было неизбежно, как и то, что лес этот вырастал снова. Печалило его, какие «лесные» дела действительно проворачивали в масштабе района. В последнее время за дело взялись братья-китайцы. Эти скупали всё подряд, а когда стало не хватать, то с чьей-то лёгкой руки понаставили в районе пилорам, и полетели, словно в мясорубку, родные манчжурские леса с монгольским дубом и сибирским кедром. Засветилась тогда природа плешинами да лысинами от вырубок. Выходило так, что за эту самую валюту администрация готова была продать всё что угодно. Как в бездонную бочку, как в прорву, уходило за Амур добро народное. Не спали, как видно, китайцы. Полуголодные и неодетые, они были готовы работать за мизерную зарплату, оставляя без работы русского мужика. Вот где крылась беда! Потому и молчал Витька. И участковый делал дело, как мог: писал протоколы с места рубок, да всё в большой стол районного начальства, и конечно, без толку.
Не мог Мишка понять Валентины; того, как она вдруг забыла, как кормился их лесхоз и она лично с его пасеки. Как рекой лился свежий мёд в их бидончики, как целыми сезонами жили под его крышей бездельники лесники вроде Тыквы, но то было давно. А у детей, как известно, и женщин на хорошее память короткая. Как выручил он их целой бочкой дизельного масла в трудную зиму. Отдал, а они потом словно забыли, расплатились взамен гнилыми досками: сучья сплошные да обзол. Только на сарай и сгодилось. Немало хорошего сделано было. И вот стоял Мишка посреди своего двора, как последний вор, и краснел не то от стыда, не то от злобы.
Потом были повестки в суд, но на это он плевал и не реагировал. Не ходил. Весь световой день хлопотал по дому. Работы было невпроворот.
Умом и сердцем Мишка понимал, что от него не отстанут, и всё ждал и надеялся, что не подведёт его приятель из города. И ведь не подвёл.
Ближе к весне прижали его, как следует. Даже судебного исполнителя прислали для изъятия леса. Технику подогнали, массой решили задавить непокорного и неугодного соседа. Прижали-таки к стене. А тут Катька, светлая душа, мимо проходила, со школы шла, письмо занесла, язык показала. А в письме бумага с печатью, да не одной. Теснённая, всё равно что грамота.
«Жди, Миша, в гости весной. Дату сам проставь где карандашиком пометил. Не испорть!» – наставлял Генка, описывая свою скуку по родной деревенской природе.
Пока от калитки шёл, читал. Загорелось в душе. Так захотелось ткнуть им эту бумагу, но удержался.
– Домой пошли. Там и будет вам документ, – не сдерживая радости и не скрывая достоинства, сказал Мишка. – А понятые ваши пусть проваливают. У меня свих найдётся.
Бумагу в руки не дал и не показал вида до поры. Ошарашил всех. Выходило, что пиломатериал ему привезли взаиморасчётом как списанный брак, шедший через таможню всё в тот же Китай. Ради такого дела он даже поллитру поставил за настоящую, заверенную, где надо, копию, предполагая, что от лесхоза можно ожидать всего.
Никогда не испытывал Мишка такой радости и вместе с тем напряжения от жизни, как в эти дни. Но всё прошло, и однажды, ясным солнечным утром, когда в воздухе уже разносились первые весенние запахи, он почувствовал вдруг пустоту и нелепость своего праздного существования. Возни, конечно же, хватало: дрова, хозяйство, свиньи. Утонешь, не вылезешь.
Не этого просила душа.
Сидели на крыльце, грелись первым солнечным теплом, и Мишка сказал:
– Знаешь, Маринка. А я опять поеду в тайгу.
Замыслив что-то коварное, но безобидное, он улыбался, как умел это делать очень давно.
– Опять, что ли? Опять за дровами намылился? Забыл, как не спал от нервов? Душу вымотал!
– Ага. Забыл. Там ещё четыре штуки осталось. Всё равно их кто-нибудь спилит. Чего добру пропадать?
Прищуренные глаза жены смотрели в упор и смеялись. Она видела перед собой прежнего Мишку и, наверное, радовалась.
– А может, обойдёмся? Хватит мне бессонных ночей! А документы где на этот раз возьмёшь? Опять Генку просить будешь?
– А у меня ещё один экземпляр есть. Генка два прислал, – с удовлетворением выдал свою тайну Мишка и рассмеялся от души. – Я на восьмое марта решил ехать.
Теперь они уже смеялись вместе. Потом смех прошёл, и жена тихо вздохнула:
– А мне одной сидеть дома?
– Зачем дома сидеть? Со мной поедешь. Праздник же!
Подарок для дочери
Больше всего на свете ему хотелось поохотиться. И обязательно что-нибудь подстрелить. По-настоящему поохотиться и, как выражались меж собой местные охотники, убить зверя.
У него даже ружьё своё было. Старенькое, правда. Но, как говорили знатоки, хлёсткое. Правда, кроме банок, ни во что другое он так и не стрелял за свою жизнь.
Работал он в школе учителем географии. Был у него свой кабинет, завешанный всякими картами, и своё собственное прозвище – Паганель.
Дети, конечно же, стеснялись при нём. А на мужиков он не обижался. Слишком уж неудобно звучали его имена – Григорий Григорьевич. Язык сломаешь. Куда проще, Гриня. Он и сам видел в себе сходство с героем детского романа Жюля Верна. Длинные худые ноги, очки, будь они неладны.
Гриня давно мечтал уйти из школы, считая, что достоин большего. Однако на фоне безработицы и нищеты его работа хоть что-то давала. Да и жаль было пять впустую потраченных лет учёбы в институте. Зарплату платили редко, и Гриня не отказывался от любой возможности, чтобы хоть как-то заработать на жизнь.
В доме уже давно не пахло мясом; скотину Гриня принципиально не держал. Учитель всё же. Поэтому, когда друг предложил махнуть в тайгу на охоту, его словно захлестнуло.
– Поедем, поохотимся, самогоночки попьем, а там, глядишь, и бог даст чего-нибудь, – поэтично рисовал в воздухе картины предстоящего действа его друг Пашка, большой бездельник и проныра, в прошлом тоже учитель. – Медведя в лесу море!
Последняя фраза особенно запала в его сознание. Медведь для Грини был существом непостижимым и коварным. Он никак не мог представить себе встречу с этим зверем, и его начинало трясти, когда он думал об этом.
Усевшись удобно в старом кресле напротив окна, он подолгу листал книгу, где было множество самых разных иллюстраций с подробным описанием жизни животных. Было там и про медведя. С книгой в руках Гриня погружался в сладкие представления и фантазии, где было много опасностей и удовольствий. Правда, ему всё время мешала Алёнка, его младшая дочка. Бесцеремонно усевшись на коленях, она всякий раз задавала множество глупых вопросов и без спроса переворачивала страницы, требуя новых картинок.
– А тиглы злые? А кто больсе, – щебетала она не переставая, – тиглы или медведи? А где ёзыки зывут?
Гриня терпеливо отвечал на Алёнкину трескотню, важно надувал щёки и выпускал пар.
…– А ты мне ёзыка пливезёф?
– Не ёзыка, а ёжика. Ежа. Скажи правильно. Ёжика, – учил Гриня маленькую Алёнку.
– Ты мне еза пливезёф? Вот такого! – Она сжимала маленькие ладошки в такой же маленький клубок и щурила глаза. – Пливезёф?
– Привезу, привезу. Если они в спячку не залегли. Иди к матери и помоги ей по хозяйству. Ты же у неё помощница.
– А ты пливези.
Кудри соломенного цвета мягко касались Грининых рук. Он любил дочку, а Алёнка и дня не могла прожить без Грини.