Крест в круге

Учитель сразу обратил внимание на немногословного мальчика с умным, печальным взглядом и бледным, почти аристократическим лицом. Что-то родное почувствовал он в этом маленьком человеке, что-то созвучное своей собственной судьбе угадал он в его жизни. Быть может, раннюю боль потерь и утрат, а может – одиночество.

Обнаружив его страсть к чтению, Циклоп стал приносить из дома книги. Он небрежно вручал их своему удивительному ученику со словами:

– Мне вот здесь попалась занятная книженция… Ты не читал, Борис?

Тот вертел книгу в руках и отрицательно качал головой.

– Ну, почитай. Не пожалеешь.

Боря кивал и уносил книжку в общежитие. На следующий день он возвращал ее учителю.

– Не осилил? – удивлялся Циклоп.

– Я прочитал.

– Всю? – удивление смешивалось с недоверием.

– Всю.

– И каков результат?

– Мне понравилось. Спасибо.

– Понравилось… – задумчиво повторял Циклоп. – А что именно понравилось?

Крайне неохотно и очень сухо мальчик пересказывал прочитанное. Словно урок отвечал.

– Ну хорошо, – кивал Циклоп. – Я рад, что тебе понравилось…

«Он действительно читает все, что я ему даю, – размышлял учитель. – Почему же он так скуп на эмоции? Или его не задевает прочитанное? На сколько замков заперто сердце этого мальчика? И существует ли ключ от этих замков?»

Нередко он просил Бориса задержаться после уроков для короткой беседы и неизменно поражался его странной рассудительности и недетской серьезности.

– Скажи, Боря, – спросил он у него однажды, – а ты не хотел бы попробовать не только читать, но и писать?

Мальчик посмотрел на него и, секунду поколебавшись, признался:

– Я пишу, Николай Давыдович. Прозу.

Учитель оживился:

– Прозу? Очень хорошо. А ты никогда не писал стихи?

– Нет.

– А я – писал. Хочешь, дам тебе почитать?

– Нет.

– Ты не очень-то учтив, – улыбнулся Циклоп. – Впрочем, ну их, эти стихи. Таланта у меня никогда не было.

Мальчик посмотрел на него изучающе.

– Николай Давыдович… А как определить, есть талант или его нет?

– Ну… Нужно отдать свои произведения на суд читателей.

– И они определят?

– Возможно. Конечно, определят. Ведь единственные судьи поэта или писателя – это его читатели.

– А если их нет?

– Тогда говорят, что писатель пишет «в стол». То есть – для себя одного. Но подумай: можно ли его тогда назвать писателем?

– А если он пишет не для читателей и не для себя?

– А для кого же тогда? Или – для чего?

Борис пожал плечами:

– Для того, чтобы исправить судьбу.

Однажды мальчик задержал у себя книгу, которую ему дал Циклоп, дольше обычного. Он не вернул ее ни на следующее утро, ни через день.

В конце недели после уроков Боря не спешил уходить в общежитие и топтался в нерешительности возле класса.

– Ты хочешь мне что-то сказать? – спросил Циклоп.

– Мне понравилась книга, – неожиданно ответил Борис, и глаза его загорелись.

– Вот как? – Николай Давыдович попытался скрыть охватившую его радость.

«Вижу, что сейчас действительно понравилась. Лед тронулся».

– Там про будущее, – продолжал мальчик, – и про то, что человек – «хозяин своей судьбы»!

Циклоп кивнул.

– Это верно. Человек – кузнец своего счастья.

– Или несчастья…

Учитель удивленно поднял на него единственный глаз.

– Что ты хочешь сказать?

– Я… тоже пишу про будущее. Но мои герои – несчастны. И я подумал…

Циклоп напрягся, ожидая услышать что-то очень важное. Но Боря замолчал.

– Подумал – что? – с непритворным интересом переспросил учитель.

– Я подумал: могут ли они сами стать кузнецами своего счастья? Могут ли изменить написанное мною? – закончил Борис и смутился.

Циклоп перестал улыбаться и очень серьезно посмотрел мальчику в глаза:

– А ты сам не можешь их сделать счастливыми? Ведь это в твоей власти как писателя.

– Не могу.

– Тогда им придется самим выпутываться, – вздохнул учитель.

Боря задумчиво кивнул:

– Мне тоже придется выпутываться самому. Спасибо вам, Николай Давыдович.

– За что?

С этого дня учитель почувствовал, что открыл сложный замок. Они стали ближе друг другу. И оба искренне дорожили этим.

Сразу после похорон Эльдара Фатехова Борис ворвался в учительскую, где Циклоп проверял тетради с домашними заданиями, и выпалил с порога:

– Николай Давыдович! Мне нужно с вами поговорить!

– А это не ждет, Борис? Через полчаса я закончу, и тогда…

– Не ждет! Я… Я приношу людям смерть!

Что-то гулко стукнуло в наступившей тишине. Это Циклоп уронил на пол учебник.

– Сядь, – сказал он как можно спокойнее. – Объясни толком, что произошло?

Боря присел на краешек стула и с мольбой взглянул на учителя:

– Помогите мне, Николай Давыдович!

Циклоп отодвинулся от стола и, сложив руки на коленях, уставился единственным глазом на мальчика.

– Ты был сейчас на похоронах?

Боря кивнул.

– Понятно. Видишь ли, мой дорогой, жизнь и смерть соседствуют друг с другом так близко, так тесно, что иногда становится страшно… Тебе, в твои юные годы, уже довелось увидеть смерть очень близко. Это и взрослому тяжело, не то что ребенку.

– Дело не во мне, Николай Давыдович. А в том, что я пишу…

– Не понимаю.

– Я пишу, что с людьми произойдут несчастья, и эти несчастья действительно происходят! А недавно я сказал Эльдару, что его голова его погубит…

Учитель задумался.

– Он обижал тебя?

Боря неохотно кивнул:

– Да, но я не хотел ему зла. Честное слово!

– Послушай меня, мальчик. Ты здесь ни при чем. Просто… так уж случается в жизни. Мы теряем близких и виним себя в их смерти.

– Вы что, не понимаете, Николай Давыдович? Все, что я пишу в своей тетради, – сбывается!

– Понимаешь, Борис, настоящий писатель – а я уверен, что ты им станешь, – всегда переживает и проживает написанное. Фатальные совпадения тоже случаются. Тем ярче его талант. Это значит, что писатель понимает и видит жизнь. Он как бы угадывает жизнь. А иногда и пророчествует. Мы с тобой знаем из литературы, как много великих свершений и открытий были предсказаны писателями и поэтами. Художник мечтает о лучшей жизни, и такая жизнь строится людьми.

– Но я-то предсказываю плохое.

– Не внушай себе того, чего нет на самом деле.

– А землетрясение? Я все предвидел заранее – и странный свет, поднимающийся от земли, и разрушения, и гибель Галинки!

Циклоп на секунду замолчал и с сомнением покачал головой:

– Я так не думаю… Боря, тебя когда-то потрясла смерть любимого человека. Это понятно… Но не наговаривай на себя. И людей не пугай. Атеисты – они, знаешь, тоже боятся всякой мистики.

Боря не ответил. Он страдальчески зажмурился и опустил голову. Циклоп встал, подошел к окну и долго смотрел в него, барабаня пальцами по стеклу. Потом повернулся к Борису:

– Тебе кажется, что ты каким-то образом предсказываешь события, правильно? И тебя пугает то, что эти события трагические, а не счастливые. Ты чувствуешь себя ответственным за них, так?

Боря кивал, не поднимая головы и опустив глаза в пол.

– Ты испытываешь вину, – продолжал Циклоп, – перед теми людьми, которые оказались жертвами этих несчастий?

– Ни они, ни я ничего не смогут с этим поделать… – сказал Борис едва слышно.

«Вот где настоящее несчастье, – думал Николай Давыдович. – Мальчик всерьез чувствует себя виновным в трагедиях других людей! Он сам несчастен и одинок, но тяготится чужими невзгодами. Он отказывается верить в совпадения и от этого страдает еще сильнее. Чем помочь ему? Объяснять, что жизнь на самом деле еще более жестока, чем все его фантазии? Или доказывать, что миром правят красота и любовь?»

Он опять повернулся к Борису:

– Как ты думаешь, что тебе может помочь?

– Только крест может разорвать круг… – неожиданно выпалил тот.

– Крест? – удивился Циклоп. – Какой крест?

Борис досадливо поморщился:

– Я не знаю. Наверное, кинжал.

Учитель растерялся. Но через мгновение ему пришла в голову интересная мысль.

– Знаешь что, – сказал он преувеличенно бодро, – я был бы тебе очень признателен за доверие, если бы ты дал мне на один день почитать твою тетрадь. Это возможно?

Борис на секунду задумался, потом медленно вынул из-за ремня свернутый в трубку клеенчатый переплет.

– Возьмите…

Спустя два часа, у себя дома, сидя за письменным столом, Циклоп открыл Борину тетрадку, пробежал глазами неровные карандашные строчки и растерянно откинулся на стуле:

– Все гораздо хуже, чем я предполагал…

Глава 7

После пятого класса многие мальчишки оставляли школу и шли работать учениками на авиационный завод. Класс, в котором учился Борис, опустел почти наполовину. После разговора с Циклопом мальчик старался как можно реже брать в руки тетрадь в клеенчатом переплете. Но иногда странные и пугающие картины вставали у него перед глазами, выплывали из ниоткуда образы и предметы, тревожно и гулко звучали диалоги, звенели фразы, и Боря в отчаянии сдавался и хватался за обгрызенный чернильный карандаш.

Он стал посещать «Литературные четверги» во Дворце пионеров.

Преподаватель, ведущий эти занятия, хороший приятель Циклопа, развел руками:

– У меня все-таки кружок литературы, а не волшебства. Чего ты добиваешься, Коля?

– Я хочу, – ответил Циклоп, – чтобы мальчик научился различать добро и зло.

– Он все время пишет в тетрадь, – заметил преподаватель. – Ты видел написанное?

– Да, – вздохнул Николай Давыдович. – Надеюсь, со временем он перестанет писать…

Но Циклоп ошибся. Через месяц Борис сообщил ему, что опубликовал два своих рассказа в газете «Пионер Ташкента» и в молодежном журнале «Юность Востока».

Учитель к этим событиям отнесся сдержанно. Он должен был гордиться своим любимым учеником, но на самом деле испытывал чувство, не имевшее ничего общего с радостью.

Это был испуг. Странная тревога вползла в сердце Циклопа и угнездилась там, время от времени оживая и шевелясь от новых успехов Бориса.

– Николай Давыдович, – с лица мальчика не сходила озабоченность, – может быть, это неправильно…

– Что именно?

– Понимаете… Я начал новый рассказ. И он – о вас.

– Ну что ж, – вздохнул Циклоп. – Мне очень лестно.

– Я боюсь, – неожиданно признался Борис, – что вы… возненавидите меня, когда узнаете, что я приношу несчастья и беды и делаю людей беспомощными перед опасностью.

«Опять… – подумал Циклоп. – Он боится своих мнимых пророчеств. Боится людей. И боится себя. Он внушил себе, что ему на роду написано быть несчастным, и он как будто опасается заразить этим несчастьем окружающих». А вслух сказал:

– Неправда. Ты любишь людей. А люди всегда это чувствуют. Тебе не о чем тревожиться.

Но тревожиться все же было о чем. И Циклоп сам испытал что-то, похожее на холодный озноб, когда в один из дней Борис почему-то вдруг спросил его:

– Николай Давыдович, а дом, в котором вы живете, – деревянный?

Учитель почувствовал легкую тревогу, но заставил себя усмехнуться:

– Нет, он сделан из кирпича. А… а почему ты спрашиваешь?

Мальчик словно не обратил внимания на этот вопрос, и продолжал с нетерпением:

– А вы часто бываете в деревянных домах?

– Что ты имеешь в виду? В домах, сделанных из досок? Из фанеры?

– Нет. Из таких… квадратных бревен.

– Из бруса?

Циклоп вдруг поймал себя на том, что испуганно перебирает в памяти такие дома.

«Что со мной? – подумал он. – Чего я вдруг так переполошился?»

– Я не бываю в таких домах, Борис, – сказал он как можно спокойнее. – Ну а теперь ответь мне все-таки…

И вдруг Циклоп похолодел: «Бываю! И нередко!»

Вот уже полгода, как он по поручению комитета по культуре при горисполкоме занимается разбором архивов, оставшихся в Ташкенте еще с войны. Старое здание районной библиотеки, приспособленное под хранение этих архивов, действительно, сделано из бруса! Удивительное открытие, на которое он никогда не обращал внимания. Ведь таких домов в городе не так уж и много!

«Да что со мной? Почему это рядовое совпадение так испугало меня?»

Циклоп почувствовал растерянность. А за ней следом тонкой, нервной змейкой вползло раздражение. Он злился на самого себя за то, что не мог дать простого и логичного объяснения своему беспокойству.

«Я начинаю верить в его пророчества!»

Как только эта мысль со всей очевидностью сверкнула в его мозгу, как только он прочел в своей душе это простое признание, отбитое с телеграфной сухостью и лаконичностью, – он понял причину своего страха.

«Николай Давыдович… Я начал новый рассказ… И он – о вас… Я боюсь, что вы возненавидите меня…»

Циклоп ощутил на какую-то секунду, что усомнился в собственной правоте, в своем жизненном опыте, в своей мудрости и житейской искушенности. Он испугался, что фатальные пророчества могут оказаться правдой! Он позволил спросить самого себя: а вдруг… А вдруг мальчику ничего не мерещится? А вдруг он и впрямь способен плеснуть в чужую жизнь бедой, как кислотой из пробирки?

«Я испугался за свою судьбу!» – с горечью сформулировал сам себе Циклоп, и ему стало противно. Он – умный и сильный человек, самостоятельно кроивший свою судьбу, которая все равно не желала гнуться под его волей, человек, прошедший войну, потерявший семью, одним решением зачеркнувший свое яркое и многообещающее прошлое ради трудного, но правильного будущего, – вдруг испугался за эту самую свою судьбу. И из-за чего? Из-за простого, наивного, ничего не значащего вопроса тринадцатилетнего мальчика, которого он любит и который любит его!

«Мне должно быть стыдно за свое малодушие! – убеждал себя Циклоп. – Мне нужно выбросить из головы эти позорные тревожные мысли. Я – взрослый и умный человек…»

Но чем больше Николай Давыдович успокаивал себя такими заклинаниями, похожими на речевку, тем сильнее страдал от гнетущих раздумий и беспокойств. Минула уже неделя с того дня, как он услышал безыскусное: «А дом, в котором вы живете, – деревянный?» И этот простой и вместе с тем странный вопрос ни на минуту не выходил у него из головы.

Между тем Борис размышлял – нужно ли рассказать Циклопу про его будущее?

Неделю назад он вывел чернильным карандашом в своей заветной тетради:

«Жизнь отбирает у меня тех, кого я люблю. Она так договорилась со смертью. Заключила с ней свою маленькую сделку. А я – монета в этой сделке. Жизнь дает мне любовь, а смерть отбирает ее у меня. Мне страшно, что так будет всегда. Всегда – это не отрезок, это – круг. Я не успею разорвать его до того, как треснет и рухнет эта проклятая деревянная балка! Я не смогу помочь своему единственному, любимому учителю. Но я хочу спасти его! А будет все – наоборот. Это он спасет юную жизнь. Это он самоотверженно накроет собой маленького мальчика, которого любит. А старому, ветхому дому – все равно. И черной, скользкой балке, оторвавшейся от потолка, – все равно. И смерти – все равно. Они договорились. Они отбирают у меня тех, кого я люблю…»

После долгих колебаний Боря решил ничего не рассказывать Циклопу.

«Николай Давыдович когда-нибудь сам все прочитает в моей тетради, – подумал он с грустью, – и, возможно, изменит свою судьбу…»

Спустя месяц Борис обратился к учителю со странной просьбой:

– Возьмите меня с собой в архив…

– Зачем? – удивился Циклоп. – Что делать мальчику в скучном и пыльном хранилище? Уверяю тебя: нет ничего интересного или даже занятного в сортировке бумаг.

– Но это ведь – московские архивы, – возразил Боря. – А я родился в Москве!

– Не только московские, – пробормотал Циклоп и растерянно кашлянул. – И ленинградские, и смоленские, и брянские… Помнишь, я тебе рассказывал: это – горы всякой всячины, привезенной во время войны в Ташкент. Я перебираю эти горы. Нужное и ценное с точки зрения истории и культуры откладываю в одну сторону, незначительное – в другую.

– Это очень интересно, – настаивал Борис. – А еще я знаю, что в архиве меня ждет удивительное открытие!

– Нет, Боря, – решительно ответил Циклоп, – тебе там делать нечего. Кроме того, я не смог бы тебя туда провести, даже если бы захотел. Архив – режимное учреждение!..

– Значит, не возьмете?

– Нет.

«Режимное учреждение» находилось в здании районной библиотеки, которое вот уже почти десять лет не использовалось по назначению. Неприспособленный к восточному климату деревянный дом с надстроенным чердачным помещением рано состарился. Безжалостное солнце сушило и жгло его стены, а зимой он разбухал от сырости.

В двадцатые годы здесь размещался всеобуч и работали секции по ликвидации безграмотности. Позже сюда переехала библиотека, которая делила помещение с кружком юных барабанщиков. Такое соседство оказалось недолгим. На смену барабанщикам пришли сначала горнисты, потом чтецы-декламаторы. Последние выглядели чуть ли не молчаливыми сфинксами на фоне своих предшественников, поэтому все сотрудники библиотеки всячески оберегали их от возможной замены на каких-нибудь юных взрывотехников или дрессировщиков петухов.

В начале войны библиотеку закрыли, и в доме поселили ответственного товарища из Москвы, отвечавшего за эвакуацию и размещение архивов, документов, предметов интерьера и прочих материалов, имеющих хоть какое-нибудь отношение к истории страны. Из прифронтовых городов вывозили, спасая от врага, все, что могло представлять хоть какую-нибудь ценность. Содержимое архивов и хранилищ спешно грузилось в составы и отправлялось в глубокий тыл. На восток тянулись вагоны, набитые тем, что раньше составляло фонды и библиотеки, резервы и музейные архивы, «документальные склады» и «культурные ангары». Особо следили за тем, чтобы на оккупированной территории случайно не остались документы или материалы, связанные с жизнью «бывших» – дворян, купцов, помещиков, землевладельцев. Специальные фонды национализированных усадеб и дворцов, доходных домов и дворянских имений вывозились целиком, до последней бумажки.

Ответственный товарищ из Москвы поначалу пытался проводить селекцию прибывающих в Ташкент фондов на «очень нужное», «просто нужное» и «возможно представляющее интерес», но вскоре стал распихивать бесконечные ящики, коробки, пакеты и папки куда придется. Квадратные метры любых помещений, не приспособленных для жилья, но имеющих стены и крышу, в одночасье обрастали массивными грудами сырого картона, на котором подтеками чернели гордые клише «Архив Культурного фонда СССР», «Архив документального фонда СССР» и зловещие императивы: «Не вскрывать!», «Вскрывать только в присутствии уполномоченного сотрудника НКВД».

Часть материалов ответственный товарищ складировал непосредственно в доме, в котором жил. Он обнаружил в одной из комнат стеллажи и антресоли, оставшиеся от библиотечного хозяйства, и приспособил их под хранение коробок с грифом «Возможно представляющее интерес».

После окончания войны про архивы, спрятанные в тылу, вспомнили и стали потихонечку возвращать их на прежние места. Теперь, когда не было спешки, во избежание транспортировки «ненужного хлама», приняли решение «отсортировать» эвакуированный груз в Ташкенте и отправить в Москву только действительно важное и ценное. С этой целью в Узбекистан командировали ученых-архивистов и тех самых «уполномоченных сотрудников», о которых предупреждали надписи на картоне.

Впрочем, Ташкент привлекал и собственных специалистов для этой работы. В горисполком приглашали историков, лингвистов, культурологов и торжественно вручали предписания.

Среди таких приглашенных был и Циклоп. С тех пор каждую неделю по вторникам и субботам он приходил в этот потемневший от солнца и сырости деревянный дом, пристраивался в одной из комнат за длинным столом, вывалив на него содержимое очередной коробки или папки, и углублялся в многочасовое пролистывание, просматривание, чтение и прощупывание.

– Вы как всегда пунктуальны! – расплылся в улыбке сероглазый молодой человек, одетый в щегольский двубортный костюм с черным широким галстуком.

– Здравствуйте, Иннокентий Петрович, – буднично приветствовал его Циклоп.

– А это кто с вами? – поинтересовался молодой человек, кивнув на Бориса.

– Это мой ученик. Боря Григорьев. Он будет мне помогать.

– Ученик – это хорошо, – равнодушно отреагировал сероглазый и посмотрел на часы. – Сегодня как обычно, часика на три-четыре?

– Как получится, – пожал плечами Циклоп. – Пока не устанем.

Молодой человек кивнул и достал из кожаной папки какой-то листок.

– Значит так…

– Инструкцию можете не зачитывать, – улыбнулся Николай Давыдович. – Мы с Борей и так знаем, что нам можно, а чего нельзя.

– Вообще-то я обязан… – почесал в затылке молодой человек. – Но вы товарищ грамотный, все и так понимаете…

– Понимаю, понимаю, – заверил Циклоп.

Сероглазый убрал листок обратно в папку и наклонился к Борису:

– Надеюсь, парень, ты такой же понятливый, как твой учитель?

Он выпрямился, достал связку ключей, погромыхал ею, отыскивая нужный, и ловко, как фокусник, один за другим открыл три замка на двери – два навесных и один врезной. Они зашли в душный предбанник, в котором помещался огромный стеллаж.

– Что из личных вещей принесли с собой? – поинтересовался сопровождающий.

Циклоп порылся в карманах:

– Вот. Только ключи, футляр для очков и расческа. Еще – лупа.

– Хорошо, – кивнул молодой человек и вопросительно посмотрел на Бориса.

– У меня… ничего, – смутился тот. – Только тетрадка…

– Какая тетрадка? – нахмурился Иннокентий Петрович. – Никаких тетрадок, книжек, блокнотов и папок! И вообще – никаких бумаг!

– Но это… – попытался возразить Боря.

– Нельзя, – отрезал провожатый. – Положи сюда, на стеллаж. Когда будешь уходить – заберешь обратно.

Поколебавшись, Боря достал свою тетрадь в клеенчатом переплете и аккуратно, как драгоценность, положил на полку стеллажа.

Они прошли в просторную комнату, служившую когда-то абонементным залом библиотеки, и Борис поморщился: здесь пахло сырой пылью и мышами. Заколоченные наглухо окна не пропускали дневных лучей, а единственная стоваттная лампочка, вкрученная под самым потолком, едва разбавляла полумрак ядовито-желтым светом.

– Здесь так темно! – вырвалось у Бориса.

Провожатый посмотрел на него неодобрительно:

– Конечно, темно. Документы не любят света.

– И тайны не любят света, – улыбнулся Циклоп.

Боря в растерянности посмотрел на учителя.

– Я обо всем давно позаботился, – важно произнес Иннокентий Петрович. Он извлек из-под стола тяжелую настольную лампу, обмотанную длинным черным проводом. – Специально для Николая Давыдовича принес. Свою… Собственную. А другие и так работают. В полутьме.

– Да-да… – быстро согласился Циклоп и взглядом призвал Бориса разделить с ним благодарность. – Спасибо вам, Иннокентий Петрович.

Молодой человек размотал провод, водрузил лампу на единственный в комнате стол, поискал розетку на стене и воткнул штепсель. Лампа под полукруглым алюминиевым абажуром весело вспыхнула и озарила рабочее пространство на столе, уютно выхватив его из желтого, болотного полумрака.

– Отлично, – оценил сероглазый свою работу. – Под такой лампой можно всю жизнь документы читать.

Борис похолодел. Он смотрел, не отрывая взгляда, на световой круг, в котором застыл письменный стол с бумагами, и ему мерещилось, будто он идет, пошатываясь, к такому же уютно освещенному столу с брошенными на нем медицинским журналом и стаканчиками с разноцветными пилюлями, по длинному, зловеще притихшему больничному коридору. Еще мгновение – и он услышит стоны, распахнет ненавистную дверь в ординаторскую, и знакомый голос Галинки задрожит в гулкой тишине: «Боря! Бориска!.. Ты что?..»

– Боря! Борис! Ты что? – Циклоп с испугом всматривался в побелевшее лицо мальчика. – Что-то не так?

Тот вздрогнул и виновато посмотрел на учителя.

– Нет… Все в порядке, Николай Давыдович. Мне просто показалось…

Молодой человек в двубортном костюме подозрительно уставился на обоих:

– Проблем не будет? Может, мне остаться? Для порядка…

Циклоп поспешно подхватил его под руку:

– Не беспокойтесь, Иннокентий Петрович. У нас тут будет нормальный рабочий порядок. Отдыхайте, прошу вас.

Сероглазый еще с секунду помедлил, потом кивнул и направился к выходу. Циклоп распахнул перед ним дверь, пропустил его вперед и вышел следом, моргнув Борису, мол, я сейчас, только провожу нашего куратора и вернусь.

В душном предбаннике сероглазый опять остановился:

– Вы уверены, что все будет хорошо? Что-то парень ваш мне не нравится.

– Все будет очень хорошо, – заверил его Циклоп. – Мальчик просто испугался полумрака. Но он уже взял себя в руки. Это мой лучший ученик. Без его помощи мне не обойтись.

– Ладно… – Сероглазый звякнул ключами. – Запираю вас на три часа. Когда вернусь – надеюсь, вы не заставите меня пожалеть, что я так вам доверяю.

– Не заставлю… – буркнул Циклоп.

Когда за молодым человеком закрылась входная дверь и щелкнули по очереди все три замка, Николай Давыдович все еще стоял в предбаннике. Он уже собирался возвращаться в комнату, в которой оставил Бориса наедине с архивами, но что-то задерживало его. Что-то заставляло его топтаться в нерешительности. Он знал, что именно, но не хотел признаваться в собственной слабости.

«Какая низость! – шептал себе Циклоп. – Как это мерзко, трусливо и подло!»

Но он уже схватил со стеллажа тетрадь в клеенчатом переплете, его руки дрожали от нетерпения.

«Ты трус! – кричало сознание. – Ты слабый, ничтожный человек! Ты не имеешь права учить детей тому, во что сам не веришь! Не имеешь права убеждать кого-то в том, в чем сам сомневаешься!»

– Нет, – сказал он вслух, стараясь заглушить душевный крик. – Мне это нужно. Это мое лекарство от сумасшествия. Я только взгляну… Мне нужно поддержать самого себя. Мне нужно просто убедиться, что все по-прежнему. Что все в порядке.

И он тут же убедился, что все совсем не в порядке. В одну секунду он нашел то, что боялся найти. Нашел то, во что не хотел верить, чего стыдился про себя, о чем догадывался с незнакомым доселе суеверным страхом.

Тетрадь в его руках ходила ходуном, и буквы скакали перед глазами. Нужная страница открылась сама собой:

«…черной, скользкой балке, оторвавшейся от потолка, – все равно. И смерти – все равно. Они договорились. Они отбирают у меня тех, кого я люблю…»

Пальцы одеревенели. Циклоп медленно закрыл тетрадь и положил ее на место с такой аккуратностью, словно боялся, что стеллаж рухнет под тяжестью написанного в ней. Несколько долгих мгновений он стоял, не в силах пошевелиться. Потом схватил тетрадку и, с жаром перелистав страницы, прочитал все снова. И опять медленно положил ее на полку.

На ватных ногах, разом постаревший и погрузневший, учитель вошел в комнату, в которой оставил Бориса. Тот сидел за столом и перебирал пожелтевшие бумаги. Когда Циклоп застыл на пороге, он поднял голову и воскликнул:

– Николай Давыдович! Я уже начал без вас. Извините… Так интересно!

Циклоп заставил себя улыбнуться:

– Очень хорошо, Боря… Продолжай.

С нечеловеческим усилием, морщась, он поднял глаза и сразу же увидел эту балку. Огромная, безобразная, черная и скользкая от сырости, она нависла прямо над столом, за которым ему предстояло работать и за которым сейчас сидел довольный Борис. Она выглядела зловещим надгробием большого фамильного склепа. Казалось, она вовсе не поддерживала потолок, а была лишь громоздким и бессмысленным архитектурным излишеством. Ее словно специально забыли там, под черным квадратным сводом, чтобы в один печальный день она рухнула вниз, погребая под собой чьи-то надежды, стремления и чаяния. Чью-то жизнь, полную смысла и радостных открытий.

«Как это глупо! Глупо и пошло. Хотеть, гореть, надеяться… Всю жизнь пытаться что-то себе доказать, рубить сплеча, начинать все сначала, падать, опять начинать, и вдруг погибнуть. Так ничего никому и не доказав, ничему не научившись, никого не простив. Погибнуть! Не под авиабомбой, не в перевернувшемся грузовике, не под шквальным огнем врага, а под нелепой и страшной в своей прозаичности деревянной балкой».

– Что с вами, Николай Давыдович? – теперь была очередь Бориса с тревогой вглядываться в потемневшее лицо учителя.

Циклоп тяжело сел за стол рядом с мальчиком, провел ладонью по лбу так, что сдвинулись чуть набок толстые очки, и вздохнул:

– Говорят, «нет правды на земле. Но правды нет и выше».

– Вы о чем? – не понял Борис.

Циклоп криво улыбнулся:

– Это Пушкин… «Маленькие трагедии». Вся наша жизнь, наверное, состоит из маленьких трагедий.

Боря внимательно смотрел на учителя, стараясь понять, уловить причину неожиданной перемены в нем. Циклоп снял очки, и мальчик впервые увидел страшное, слипшееся веко. Борис готов был поклясться, что заметил, как в уголке этого безжизненного глаза блеснула слеза. Но Николай Давыдович, спохватившись, быстро водрузил очки на место и, откашлявшись, спросил нарочито бодро:

– Ну что, мой друг, начнем?

Боря все еще не сводил глаз с его лица. Циклоп похлопал его по плечу:

– Давай-ка, дружок, неси сюда коробку… вон ту, перетянутую шпагатом. Сейчас узнаем, какие сокровища в ней сокрыты.

Борис послушно встал со стула и, перешагивая через груды разбросанного по полу бумажного хлама, стал пробираться туда, где небоскребами вздымались заваленные коробками и папками стеллажи.

– Какую, Николай Давыдович? Эту?

– Да. Давай эту, – безучастно ответил Циклоп.

«В чем же правда и в чем справедливость? В чем мудрость жизни, если она позволяет себе так легко, так беспечно оставлять тех, кто любит ее, кто предан ей, кто верит в нее? Почему она так легкомысленно бросает тех, кто ради нее шел на мучения, на утраты? Неужели ей не страшно расставаться с теми, кто сумел выковать свою судьбу из слякотной и мелочной суеты, из плюшевого характера и уязвленного самолюбия? С теми, кто сделал свою судьбу, может, не очень красивой и не совсем правильной, но честной и прямой? Кого же тогда любит жизнь?»

Багровея от натуги, Борис водрузил на стол большую картонную коробку, перетянутую крест-накрест веревкой.

– «Арнаус», – прочитал он вслух надпись на приклеенной сбоку бумажной этикетке и вопросительно уставился на учителя.

– Архив национализированных усадеб, – машинально перевел тот. – Открывай, Боря. И выкладывай содержимое на стол с правой стороны в одну стопку.

Циклоп наблюдал, как мальчик пытается подцепить короткими тупыми ножницами прочный, ворсистый шпагат, и ему вдруг захотелось кричать:

«Боря! Борис! Мой дорогой мальчик! Неужели ты ничего не понял? Неужели ты не догадался, что мы с тобой сейчас – в том самом деревянном доме, о котором ты спрашивал меня с тревогой и о котором писал в своей заветной тетради в клеенчатом переплете?! Мы с тобой вдвоем, взаперти – в том самом месте, от которого ты меня пытался уберечь! В двух шагах от моей нелепой и страшной смерти, которую ты хотел опередить!»

Циклоп закрыл свой единственный глаз и тяжело вздохнул.

Боря между тем справился с бечевкой, разорвал слипшиеся картонные створки и извлек на свет первую стопку бумаг.

– Ух ты! – восторженно воскликнул он. – Глядите, Николай Давыдович! Здесь написано с твердыми знаками!

– Это не твердые знаки, а «еры», – устало пояснил Циклоп. – Была такая буква в русском алфавите до революции.