Czytaj książkę: «Фронтовое причастие. Люди и война», strona 2
Нам бы не попасть в их кровавое украинское шоу, где дочерей моих ждут пытки в подвалах и роли кремлёвских диверсанток!..
Ох и дорога! Еду по узким, разбитым асфальтным полосам шахтных посёлков и вдруг выезжаю на широкую дорогу, разделённую заброшенным газоном. Километра два еду смело, но чем дальше, тем слабее жму на газ – дорога подозрительно пуста, ни животных, ни людей. Только серое донецкое небо роняет капли на лобовое стекло, сквозь которое видны покорёженные рекламные щиты с выцветшими обрывками. Завёз дочерей в фильм Тарковского «Сталкер». Разворачиваюсь и – от греха подальше. Навстречу машина с дэнээровскими номерами! Опять поворот – и за ней. Навигатор говорит об изменении маршрута, но навигатор-то украинский. Съезд с широкой дороги, въезд на заброшенный шахтный двор. Еду по жирной шахтной грязи, оловянно блестящей, – смесь земли с угольной пылью. Летом эта грязь, прожарившись на солнце, превращается в чёрно-серую муку, которая плотным занавесом поднимается за машинами и ползёт по бурьянам, оседая на них. «Такая грязь бывает только на шахтных дворах», – думаю я со странным оттенком гордости за свои ничтожные, по сути, местечковые знания.
– Наверно, правильно едем, если рейсовый автобус встретили, – ослабляет тревогу старшая дочь. Тяжело переваливаясь, ползёт на боку жёлтый шкаф с табличкой «Донецк» на лобовом стекле.
– А откуда он?
– Не заметила, но в Донецк точно и номера не украинские.
Выезжаю на асфальтированную дорогу, которая, как мне кажется, идёт параллельно горловской трассе. Машин больше, номера наши, увереннее жму на газ.
Блокпост в поле!
– Мы на Горловку правильно едем? – спрашиваю. Военный подозрительно смотрит на меня. – Первый раз еду. – Заглядывает в салон и переводом взгляда на следующую машину отпускает нас.
Наконец-то, выезжаю на знакомую горловскую трассу! Знаю, в Верхнеторецком стоят украинские войска! Как мне не думать о политике, если она в любую секунду может разнести мне голову? Кто лучше меня знает, с какой стороны стреляют? Но меня никто не спрашивает, а если и спрашивают, то только для того, чтобы из часового интервью вырвать нужные им две фразы.
Давлю на газ: Пантелеймоновка, Пятихатки, Горловка.
Морг, церковь, кладбище.
Лица родственников, которых встречаешь только на похоронах. Три незнакомых старика – мужчина и две женщины – пришли проводить покойную. Смотрят и видят себя на её месте. Вспоминаю слова тещи:
– Родилась – была война и на старости лет – то же. За что нам это?
Кисть у соседа, который помогал тестю с тёщей, широкая, костлявая, мозолистая, с искривлёнными артритом пальцами. Я не знаю, кем он работал. Не знаю о нём ничего. Знаю, что ему восемьдесят – и он помогал им. Не за деньги и почести. Смотрит спокойно и жёстко глазами со слизистыми узелками по краям покрасневших белков. Но соображает хорошо. Хлопотливый, деятельный. Сейчас, на время похорон, замедлил бег и отражает серым, морщинистым лицом неброскую скорбь нашего края. У нас всё серое, особенно при плюсовой зимней погоде без солнца, с каркающей вороной на жёлтой газовой трубе.
Серый день дождит уныло на донецкие церкви и кладбища, на донецкие дороги и поля, на донецкие судьбы…
Могила новопреставленной рядом с ухоженным кладбищем немецких военнопленных: редкие группы из трёх чёрных крестов – средний выше крайних – обнесены чёрной металлической оградой, свежевыкрашенной. Красиво и строго. Пришли к нам, за две тысячи километров, чтобы ещё девочкой убить мою тёщу, забрать у меня жену и детей. Не удалось. Сгнили до срока, но прах их никто не тревожит. Современных рабовласныкив, клеветников России, надо, видимо, хоронить на немецком кладбище, среди нечуждых им гробов (если такое соседство не оскорбит Германию).
И всё-таки Горловка – заставила улыбнуться! Автобус, переваливаясь с ямы на яму, ползёт впереди. Я тащусь за ним, кручу руль вправо-влево, цепляюсь днищем и вдруг наезжаю… на свежеокрашенный лежачий полицейский.
– Наряд дали, вот и покрасили, а ямы – не их обязанность, – оторвавшись от телефона, объясняет дочь.
«Повзрослела, – думаю. – Уже привыкла к нашему придурковатому, мутно-кровавому миру».
Кафе в неотапливаем здании, когда-то многолюдном. Большой инфракрасный обогреватель греет протянутые озябшие руки. Жую вкусную горловскую колбасу и смотрю с тоской как серое, пасмурное небо за окном неумолимо темнеет. Если бы не ехать, то можно накатить соточку, помянуть тёщу по-человечески. Но я не запомнил дорогу с её десятком поворотов и с тревогой думаю о возвращении. «Надеюсь, на сегодня неприятности закончились», – утешаю себя, отхлёбывая компот. Марина говорит, что покойница всю жизнь работала, любила детей, внуков, помнила дни их рождения, жила семьёй. Она, видимо, не знает или знает, но молчит о том, что сбежавшая в Киев внучка, добровольно сдаёт деньги на обстрел Горловки. Её мама и папа сидят рядом со мной. Они сбежали в Краматорск и, скитаясь по чужим квартирам, ждут возвращения Украины в Горловку. Они даже всплакнут на наших похоронах. Я смотрю на их постаревшие лица и знаю, что собственные удобства и безопасность они ценят выше моей свободы и жизни. Сын короля-звездочёта считал трусость – самым страшным пороком. А я, в неотапливаемом помещении с холодными, провинциальными чеканками на стенах, не могу понять, чем трусость отличается от подлости?
Впрочем, всё это пустяки, в сравнении с тем, что через полчаса мне надо доставить дочерей домой в целости и сохранности…
Карты нет, еду наобум! Темень, дождь. Впереди смутные очертания блокпоста. Меня уже отчитали за включённые фары. Выключаю и медленно еду. Куда? А чёрт его знает! Прямо, чтобы не разбить машину о бетонные плиты. Зло думаю: «С включёнными фарами запрещают ехать военные, а с выключенными – ПДД. Кого слушать?» Дворники гоняют по лобовому стеклу потоки воды. «Я же не кошка и не собака, чтобы видеть в темноте». Останавливаюсь. Выхожу. Подходят мужики с автоматами. Включаю свет в салоне, осторожно беру мокрыми руками документы, иду за ними. Оказывается, я не увидел знак, который требует от водителя выехать на встречную полосу и ехать перед блокпостом.
– Я не вижу дорожных знаков в темноте.
– Но другие же видят, – возражает гаишник и говорит, что изымает мои права.
«Красавцы! – думаю я. – Требуют ехать ночью с выключенными фарами и видеть дорожные знаки! Отличная бизнес-схема!»
Вслух я об этом, конечно, не говорю, но перспектива остаться без прав не прельщает. Я дежурю по санавиации и попросил доктора подстраховать меня, пообещав, что к восьми буду дома.
– Вы умышленно разгоняете врачей, чтобы вызвать панику среди населения ДНР?
– А что такое?
– А то, что я один в отделении и завтра, когда я поеду выкупать свои права, семьдесят больных, оставшихся без врача, скажут вам спасибо. Я, между прочим, по вашему требованию выключил фары и не увидел знак.
– А вы какой врач?
– Психиатр и психотерапевт. Военных ДНР, между прочим, лечу, раненых и контуженных.
Гаишник созвонился, проверил моё свидетельство о регистрации и, отложив права, невесело смотрел, как я раздавал визитки военным. Вышли под дождь. Он вернул права и отказался от денег.
– А что так долго? – спросили хором дочери.
– Знак не увидел. Ты какой-нибудь знак видела, когда мы подъезжали к блокпосту?
– Нет.
– И я не видел.
– Это наш блокпост?
– А чей ещё?!
– А мы испугались, что украинский. Тебя долго не было и мы подумали, что уже задержали и всё такое.
– Детёныши вы мои, папа ещё в своём уме.
– Ты ж дорогу не знаешь.
– До следующего блокпоста знаю, а потом – с божьей помощью…
Слепят редкие встречные машины. Еду ощупью, но более-менее уверено, а после второго блокпоста сворачиваю с трассы на просёлочную дорогу. Я так ещё не ездил: за лобовым стеклом могильная тьма. Сосед мой Вадик, водила миномётного расчёта, ездит на охоту за нациками без фар и габаритных огней, с закрытой приборной панелью. Натрёт до блеска стёкла и вперёд. Но он – на Урале, а я – в консервной банке с мотором. Где-то в паре километров правее, за минными полями отличная, но смертельно опасная дорога, с которой нас согнали ещё четыре года назад…
Край родной долготерпенья, край ты русского народа!
…Впрочем, может, дорога эта разбита сейчас, как наша жизнь, которую коммунисты били, били – не разбили, дерьмократы крали, крали – не обокрали, а нацики прибежали, хвостиком махнули и – стоит Донбасс на краю России, держит гадину за хвост.
И долго ли стоять тут одному, воруя будущее у детей?..
Но я доеду на характере. Мне скучны ваши тихие города с заботой о вкусно пожрать. Вы и не подозреваете, как ваши представления обо мне – анахроничны! Опасность вплелась в мою жизнь, изменила её. Я остался, чтобы сохранить уважение к себе. Обращение: «Слышь, пацан, пошёл на хер отсюда» – со школы было вызовом на драку. Пацан постарел, но не изменился.
«Мы просто здесь живём», – говорит старшая дочь. Её раздражают разговоры о героизме. Я не спорю. Она боится собак, но не боится обстрелов. Боится заехать на украинскую сторону и не боится ехать со мной, не знающим дорогу. Просто слушает музыку в наушниках и тихо подпевает.
Я всматриваюсь в угольную темноту ночи.
– Доедем. Бог верен избранным своим.
– Что ты говоришь? – достаёт из уха наушник.
– Доедем, говорю.
– А куда мы денемся, – отвечает, закрывая глаза и ухо.
Фары вырывают из тьмы кусты и деревья, мокрый асфальт скользит навстречу. Стараюсь поспевать за красными фонарями, прыгающими впереди. Это не удаётся, и я снова медленно еду наобум, по дороге без разметки, поглядывая в зеркала заднего вида, в надежде увидеть сзади два белых круглых фонаря.
Появились, приблизились, превратились в красные и вмиг исчезли: значит, впереди поворот, сбавляю скорость, а после поворота – опять тьма.
Как можно лететь с такой скоростью по такой дороге? Я не рискую, с двумя дочерями, слушающими – каждая свою – музыку. Наконец-то, и я догоняю два медленно ползущих красных фонаря. Пристроился за ними, вспомнил о музыке. Ищу и еду. Водила впереди, видимо, знает дорогу ещё хуже меня. На спидометре – двадцать, до Донецка – двадцать.
– За час дотащимся, если наш Сусанин правильно едет.
– Главное, чтоб не на Украину.
– Шахта! Та, что мы днём проезжали, – кричит младшая, всю дорогу молчавшая.
– Я тоже эту шахту помню.
И я узнал – жирную грязь с антрацитным блеском в свете фар, чёрный силуэт заброшенного шахтного копра. Сейчас они кажутся родными. Джип, еле ползущий впереди, вздрагивает белой, забрызганной грязью, кормой. К счастью, сзади быстро приближаются очередные белые фонари. Они обходят нас. Включаю левый поворот, жму на газ и получаю в награду табличку «Ясиноватая» с жёлтым светом уличных фонарей. В другое время меня бы раздражали ясиноватские ямы, а теперь как родные.
– Макеевка по площади не меньше Донецка.
– Нам бы на дорогу попасть, что ведёт к дому. Ты поворот случайно не запомнила?
– Днём бы, может, узнала.
– Ладно, успеем до комендантского.
В дальних поездках я всегда остро чувствую, как мой мир проносится мимо чужих миров, понятия обо мне не имеющих. Скользнёт по ним, едва коснувшись взглядом или словом, и забудет.
– Прямо поедете, свернёте на светофоре и – на Мира, – сказал на заправке молодой, лет двадцать на вид, мужчина в камуфляжной форме.
«Для понтов одел или плюнул на жующую сопли армию?» – мелькнуло и кануло.
Я сел за руль и начал экономить бензин. Поймал себя на мысли об этом. «Только перестал волноваться за жизнь детей и тут же занялся копеечными расчётами, – с укором подумал и сразу нашёл себе оправдание: – Мы хоть иногда забываем о кармане, а сбежавшие от войны только о нём и помнят».
Ночью мне снились похороны, чистое немецкое кладбище, грязная дорога с куцым светом белых фар, прыгающие красные фонари, церковное молчание у гроба, тонкие восковые свечи в белых платочках, старики в дешёвом затрапезе… Всю ночь я хотел защитить их, но не мог придумать как. Четыре года страшной войны – на рассвете жизни, четыре года странной войны – на закате. А между ними – работа, работа, работа – на чужого дядю, жирующего за границей. Тёща так и не дождалась конца нашей гнусно-коммерческой войны, кончилась раньше её. А начиналось-то всё светло и празднично…
Русская весна…
Новороссия…
Вот бы сделать так, чтобы люди, как комары кровь, сосали деньги в брюхо. Насосал миллион, раздулся и лопнул, разбрызгивая купюры…
Ни войн тогда, ни бедности, ни беззвучно плачущих стариков…
Татьяна Столярова
ДОМОЙ
– Что ты молчишь и злишься, как дура?
Лера действительно от самого Донецка не произнесла ни слова. Не хотелось ей ничего говорить.
– Ты хоть представляешь, что тут начнётся вот-вот? И главное, смысла никакого! Куда им против армии!
Вдоль мариупольской трассы тянулись поля подсолнуха. Уже поникшие тяжёлые корзинки и тёмно-зелёные лопушистые листья…
«Вот, подсолнушки люди сажали… А придётся ли убирать?»
К Донецку стягивалась украинская армия.
– Ну ничего, психуй. Приедем, на работу пойдёшь, успокоишься. А к Новому году тут всё закончится, и вернёшься.
Лера сжала кулаки и сунула их за спину, чтобы не огреть ненароком Альку по затылку.
«Тише, тише! – скомандовала она себе. – На её машине едем!»
Если бы только машина! Жить предстояло тоже у подруги. После развода Алька благоденствовала с дочерью в трёхкомнатной квартире. И усиленно зазывала Леру к себе.
Дозвалась.
«Имела б я в виду такие гости».
До сих пор дамы тесно общались. Но теперь дружба грозила оборваться в любой момент.
Подсолнухи всё не заканчивались.
– Тебе жизнь дороже или ленточка георгиевская? Или папины ордена? Папочке на том свете легче станет, если ты досрочно с ним встретишься?
Подруга тоже заводилась – всё сильнее и сильнее. Сейчас Лера на неё смотреть не могла – не то что отвечать.
«Может, вернуться? Пока не поздно?»
Но, во-первых, работа, связанная с разъездами по области и регулярными визитами в Харьков, на глазах накрывалась медным тазом, а во-вторых, лицезрение зелёного вертолётика, по-хозяйски прошедшего над Южным вокзалом, оптимизма не вызвало.
Было это уже после взятия аэропорта украинским десантом. Лера ждала автобуса в Енакиево. И появился этот вертолётик. Низенько летел, вальяжно. Люди оцепенело застыли, задрав головы. Никто даже с места не сдвинулся, не попытался спрятаться в здании вокзала. Возможно, ещё не верили, что будет стрелять (хотя знали, что с таких же стрекозок поливали пулемётным огнём посёлок на Путиловке). А может быть, чувствовали, что бесполезно.
Стрелять не стали, презрительно развернулись и удалились. Как будто пригрозили: ждите-ждите…
– Вот, последний дыровский блокпост. Дальше украинские пойдут. Смотри, не ляпни там чего! А то сейчас молчишь, а где не надо, рот откроешь!
«Дыровский»!
Кулаки снова сжались.
Блокпост был основательный. Прямоугольное укрепление из бетонных блоков, с бойницами, обложенное мешками с песком. На обочине – пара шалашиков, костерок – еду, наверное, готовят.
Четверо ополченцев проверяли документы. Действовали споро, привычно, поэтому машин скопилось немного.
– Видишь, уже и очереди нет! Все, кто соображает, давно уехали. Только тебя надо месяц уговаривать!
«Выйти покурить, что ли?»
Обычно Лера курила очень редко. Под рюмочку, кофе, задушевную беседу. Пачка сигарет у неё жила два месяца. Но вот сейчас захотелось – до смерти просто!
Она выбралась из машины и закурила.
Алька выглянула, посмотрела косо, но ничего не сказала.
В поле на противоположной стороне, как раз напротив того места, где они остановились, торчал какой-то холмик, поросший кустарником. Непонятно было, сам он когда-то образовался или же был насыпан. Судя по размерам кустарника давно.
Лера смотрела на ополченцев. Она уже давно заметила, что при виде их успокаивается. С самого начала, встретив кого-нибудь в камуфляже на улице, непременно провожала взглядом. Небрежно закинутые за спины автоматы не пугали, наоборот – хотелось взять оружие в руки, взвесить, погладить, понюхать…
«Жалко, стрелять в своё время не научилась. Пошла бы сейчас добровольцем, и гори оно всё…»
Впрочем, можно обойтись и без стрельбы. Поварихой бы взяли – кашу стряпать.
Она подумала о том, что вот ещё минут пятнадцать пути – и своих она уже не увидит. Машину окружат люди в таком же камуфляже, но, скорее всего, в балаклавах, и взгляды у них будут сквозь эти дырки презрительные, начнут трясти багаж, отпускать грубости «мовою», ещё «сепаркой» обзовут…
Леру передёрнуло.
«Как я буду там с этим жить?»
– Отошли бы вы от машины. И вы, женщина, выходите.
Лера обернулась.
К Алькиной «тойоте» подошёл один из ополченцев.
«Ух ты! Какой мужик интересный!»
Лицо у ополченца было того типа, который Лере больше всего нравился – высокий лоб, выступающая челюсть, русые волосы и огромные светлые глаза. И борода – как у её с детства любимого артиста.
«Интересно, он дончанин?»
– А что? – Лера постаралась взглянуть на мужчину пококетливее. – Не положено?
– Не в этом дело. Укры уже несколько дней подряд неожиданно обстрел начинают. Мало ли что. Лучше от бензобака подальше быть.
– А вы давно воюете?
– С самого начала.
– А что ж на блокпосту? Я слышала, тут только новички дежурят!
– Это временно. Переформируют нас…
– Из Донецка?
– Макеевчанин.
«Уже хорошо!»
– Лерка, тебе говорят! – рявкнула Алька, выбираясь из машины. – Потом я виновата буду, если тебя пристрелят!
– Лера? – улыбнулся ополченец.
– Валерия.
– Очень приятно. А я… – мужчина внезапно замер, словно к чему-то прислушиваясь.
Откуда-то с запада донеслась пулемётная очередь. И тут же – звуки разрывов.
– Начали, вурдалаки, – сплюнул так и не успевший представиться ополченец. – От машины отойдите! – и ринулся куда-то вперёд.
Леру зазнобило.
«Какого чёрта я сюда попёрлась? – пискнул в ней маленький трусливый зверёк. – Дома ещё бабка надвое сказала, а здесь… Не хватало ещё в чистом поле сгинуть!»
– Ложись! – вдруг раздался чей-то истошный крик.
Какое там! Она и пошевелиться не могла. Буквально остолбенела. Противный свист парализовал её окончательно. Как при замедленной съёмке, в пятидесяти метрах расцветал пыльный цветок…
Грохот резко ударил по ушам. Лера отмерла, завертела головой, пытаясь сообразить – куда деваться? И вдруг ноги сами понесли её через дорогу к холмику.
Умом она понимала, что именно сейчас, сию минуту совершает смертельно опасную глупость. Твёрдо знала, что при обстреле или бомбёжке бежать нельзя ни в коем случае – падай, где стоишь, и точка! Покойная мама говорила, что так погиб её двоюродный брат. Дедушка, мамин папа, забрал в эвакуацию племянника, а на станции Красная Могила (в Донбассе же, в Луганской области!) эшелон стали бомбить немецкие самолёты. Мальчик испугался и побежал от насыпи в степь…
– Ему кричат: «Юра, не беги! Юра, падай!» – а он остановиться не может, – рассказывала мама. – Осколком убило… Дед твой всю жизнь себе простить не мог…
Нечто подобное сейчас испытывала и Лера. Она чувствовала, что если перестанет перебирать ногами, то упадёт поперёк дороги, а на ней страшно, на самом виду, надо непременно добежать до этого холмика и под ним укрыться!
– Стой, идиотка! – орала Алька сзади.
Опять этот противный свист!
Думала ли мама, что и её дочери придётся от обстрела прятаться?
Лера с размаху шлёпнулась у подножия холмика и вцепилась в траву.
Холмик доверия не оправдал. Через секунду он содрогнулся от глухого удара такой силы, что сердце стукнулось о грудную клетку (подобное ощущалось рядом с ударной установкой на рок-концерте). Земля стала осыпаться, поползла под руками. Лера зацарапала её пальцами, но задохнулась, в глазах посерело, заплясали радужные точки…
* * *
– Лера! Лера! Вы живы?
Кто-то тряс её за плечо.
Она с усилием передохнула, открыла глаза. Заморгала.
– Слава богу! Всё цело?
Над ней склонился тот самый ополченец, с которым они беседовали, казалось, целую жизнь тому назад.
– Кажется, всё, – просипела она, хотя была вовсе в этом не уверена.
– Вставайте… Осторожно! Куда ж вы рванули!
– С перепугу, – Лера слабо улыбнулась.
– Нельзя же так!
– Я знаю… просто от неожиданности…
– А вы знаете, что в рубашке родились?
– Почему?
– А вот сейчас увидите.
Он помог Лере подняться. Она оглядела себя и ахнула. Вся одежда перемазана землёй, на коленях и груди – зелёные следы от травы. В довершение удовольствия из волос посыпался песок.
– Какой ужас!
– Это не ужас, ужас – вот он!
На этот раз она не смогла издать ни звука. Медленно до неё доходило, что, собственно, произошло.
В двух метрах от места, куда плюхнулась Лера, из развороченных кустов торчал такой себе аккуратный конус.
– Что это? – наконец выдавила она.
– Это, извольте познакомиться, мина. Осколочная. Целенькая, к счастью. Иначе бы мы вас сейчас по кусочкам собирали и в коробочку складывали.
«Вот почему взрыва не было, только удар!»
– И что теперь с ней делать?
– Вам – отойти наконец отсюда. Сапёров уже вызывают.
И он с силой потащил Леру к дороге.
Там стояла разъярённая Алька.
– Дубина стоеросовая! Вот помогай таким! Тебя что, черт за пятку укусил?
– Женщина, помолчали бы! – неожиданно резко осадил её ополченец. – Вашей подруге и так плохо, а вы орёте!
– Я же ещё и виновата! Хочешь, как лучше, вытаскиваешь тебя из этого гиблого места…
– А не надо меня вытаскивать! – вдруг завопила Лера. – Сама проваливай к своим укропам! Никуда я не поеду! Открой багажник сейчас же!
Алька остолбенела.
– Ты что, умом тронулась? Хочешь, чтоб тебя вместе с этими, – она кивнула в сторону ополченцев, – зачистили?
– «Эти» нас своими жизнями прикрывают! От выродков-фашистов, которые в беззащитных людей минами пуляют! Никто в Донецк не войдёт, поняла? Давай сюда мои вещи!
Лера рванула дверцу, наклонилась и выхватила из машины сумочку.
– Ну ладно, – процедила Алька. – Пожалеешь, да поздно будет.
Она взяла пульт и открыла багажник.
– Давайте помогу. Какие тут ваши?
К удивлению Леры, мужчина сам вытащил её сумки и отнёс на обочину.
– А вы проезжайте, – холодно обратился он к Альке. – Дорога свободна. И вообще… поспешите, пока ваши друзья опять веселье не начали.
Не попрощавшись, Алька хлопнула дверью «тойоты» и подъехала к проверяющим. Через пару минут её уже не было.
– Ишь ты, – хмыкнул ополченец, – «гиблое место»… Из-за таких вот укры так глубоко и продвинулись. Вместо того, чтоб оружие в руки брать, здоровые мужики в Россию бегут. А бабы вместо поддержки… зачистку ждут!
– Ну не все же, – Лере вдруг стало весело. – Вот вы здесь. И я теперь точно никуда не уеду!
«Нервное. Хоть бы истерика не началась. Неудивительно».
– Как же мне теперь в Донецк вернуться? Не знаете, тут никто не возит?
– Да стоит тут один обычно… Если не удрал… Нет, вон он! Позвать?
– Да, пожалуйста…
Мужчина замахал рукой и свистнул.
Подъехали раздолбанные «жигули».
– В Донецк, дамочка? Поехали!
– А вы так и не сказали, как вас зовут… – растерянно сказала Лера. Она понимала, что людям сейчас не до неё, дорога и мина… но уезжать так не хотелось!
– Ах да! – спохватился ополченец. – Андрей! Лера, а вы… телефончик свой не дадите?
– Конечно! – возликовала Лера. – Записывайте!
Андрей поспешно вбил номер.
– Не знаю, куда зашлют, но позвоню обязательно! Надо же убедиться, – он хитро прищурился, – что с вами всё в порядке! После такого потрясения!
– Спасибо, вы мне так помогли!
– Да не за что. Ну, я побежал! Всего доброго!
– Ну так что, дамочка, едем? – стал проявлять нетерпение бомбила.
– Да, да… Вот сумки…
А ведь когда-то война казалась совершенно невозможным событием! Лера до сих пор не могла сообразить – как же так? Чтобы здесь, в рабочем Донбассе, в мирном и трудовом регионе, далёком от всех горячих точек, вдруг заговорили пушки? Чтобы Украина объявила Россию врагом и захватчиком? Появились гнусные, липкие словечки: «ватники», «колорады»?
В далёком советском прошлом в школе учили:
Проти ворога лихого
Подала нам допомогу
У криваві дні Москва.
А тепер у праці мирній
Помагають друзі вірні,
Шлють верстати й трактори.
Бо єдина ми родина,
Бо Росія і Вкраїна —
Нерозлучні дві сестри.
До определённого момента было безразлично, на каком клочке разорванного Советского Союза кто оказался – все привыкли считать его единым целым. Язык не вызывал раздражения. Стихотворение «Зима» Владимира Сосюры в четвёртом классе было её любимым!
Десь там осінь за горами
І, немов громи,
Б’є об землю копитами
Білий кінь зими…
«Тореадори з Васюківки» Всеволода Нестайко Лера считала самой весёлой детской книжкой, несмотря на то, что сама – русских кровей, в родословной украинцев не было…
А ещё на украинском неплохо читались переводы с польского. В годы, когда популярные книги на русском языке в Донбассе купить было почти невозможно ввиду насильственной советской украинизации, польскими детективами как-то обходились. Тадеуш Доленга-Мостович, Анжей Збых… А если «выбрасывали» хорошую русскую книжку, к ней «в нагрузку» обязательно цепляли что-нибудь «мовою»!
Но, несмотря на все усилия, «мова» не очень-то приживалась. Лере вспомнилось, как они с мамой, любительницей детективов, отстояв очередь, купили «Ставка більше за життя» Збыха. Она тогда разочарованно спросила:
– Мама, ну зачем их сюда привозят? Ну, в школе учим – понятно. Но читать-то лучше на русском!
– Наверное, украинцы читают, – ответила мама.
Лера даже посреди дороги остановилась.
– Украинцы? А где они?
«Співуча мова солов’їна…» Возможно. Когда на ней песни поют да стихи сочиняют, а не кричат: «Москаляку на гілляку!»
Мужик балаболил что-то своё – что такой обстрел был уже три раза, а он всё равно ездит, зарабатывать-то надо, и дома у него новенькая «Шкода», перед войной купленная, а эту развалюху хотел продать, да вот пригодилась, её не жалко…
«А себя тоже не жалко?» – хотела она спросить. Но в дискуссию решила не вступать – его жизнь, пусть как знает… К тому же накатывало какое-то странное спокойствие. Хорошо, что осталась! Всё своё, родное, и сама – на своём месте!
По свободной дороге в Донецк добрались быстро. Да и на улицах машин попадалось мало. Город пустел. И это оскорбляло Леру до слёз. Словно это от неё, попавшей в беду, убегали друзья и близкие…
«Зажрались! Привыкли к хорошей жизни! Чуть трудности – как крысы с тонущего корабля! Прав Андрей… Ну нет, мы не потонем, не дождётесь. Ничего, не пропаду. И работа найдётся».
В городе было очень чисто. Даже клумбы цвели, как ни в чём ни бывало.
Лера ехала домой.
