Czytaj książkę: «Вовка», strona 3
Но, строго говоря, насвай не курят, его кладут под язык или под губу, можно под нижнюю. Можно под верхнюю. Кладут, а зелёную, вобравшую в себя сок этой отравы слюну сплёвывают. Насвай – это зелёный порошок, скатанный в малюсенькие маслянистые цилиндры – баши. Держат их в целлофановом пакете или герметичном пузырьке, чтоб не засох. От засохшего – толку никакого. Берут немного, башей шесть, если переборщить, то стошнит. Поначалу всех тошнит. Потом приноровляешься. Главное, не глотать слюну. И, наконец, самое ценное: удовольствие от насвая несравнимо с наслаждением, получаемым от обыкновенного курева.
Вовку с насваем познакомил я, привезя пакетик этого зелья с Чиланзара. Это было в воскресенье. А почему я помню, что это было воскресенье? А потому что в то утро мы бегали во дворе церкви христиан-евангелистов на соседней улице, а воскресенье – день собрания.
Мы тёрлись возле пустого бассейна для крещения. Терлись и гадали, когда его наполнят. Мы не очень походили на мальчиков из паствы, но гнать нас никто не осмеливался, и даже наоборот…
Нас увидела Богомолка. Школьная подруга моей бабушки – высокая, смуглая, с впалой грудью и выпяченным животом старушенция в коричневом шиньоне, смердящем старостью, поверх которого был накинут газовый белый платок. Заметив меня, она оторвалась от группы таких же молитвенников и, мягко схватив за плечо, так что я чуть не рухнул в бассейн, велела мне и Вовке идти за ней.
Она не дала нам опомниться и была весьма настойчива, поминая всё время два слова: «благо» и «радость». Много лет подряд после воскресного богослужения тетя Инна, или Инка, или Богомолка, так звали эту женщину в нашей семье, ходила в дом к моей бабушке по отцовской линии, чтоб за тарелкой супа рассказать ей о летающих тарелках, великанах, ковчеге в снегах Арарата, о тысяче и одном рецепте из тыквы и, конечно, о «живом» присутствии Христа в их церкви. Но моя бабушка была из породы тех православных советских людей, для которых печь куличи, красить яйца и навещать покойников на кладбище в день светлой Пасхи (по григорианскому календарю, разумеется) являлось единственно понятной формой религиозного общения со Всемогущим Творцом. Сдвинуть её с этих позиций не смог бы ни Лютер, ни Кальвин, ни даже Якоб Арминий. Моя бабушка, царство ей небесное, была человеком цельным, завершённым или, проще сказать, была необновляемым девайсом. Тем более американской ересью. Но тетя Инна решила зайти с дугой стороны, увидев меня в Доме молитвы – так баптисты называли свою двухэтажную постройку, облепленную серой мраморной крошкой.
Она отвела нас на цокольный этаж, где у них была библиотека, столовая и что-то вроде актового зала. Нам сразу же выдали по детской библии с изумительными картинками на мелованной бумаге и усадили на пухлые скамейки рядом с нарядно одетыми детьми разного возраста. Всё было так непривычно и незнакомо, что мы сразу же съёжились и затихли. На сцене группа подростков, одетых в белые балахоны, тянула довольно мелодичную и жалостливую песню. Им аккомпанировал молодой мужчина-кореец на новеньком синтезаторе «Ямаха», и надо сказать, что актовый зал или игровая комната и вообще всё внутри церкви было оборудовано по последнему слову техники того времени. И всё сплошь иностранное. Это не какая-то захудалая, истоптанная тараканами хаза кришнаитов на Будёнке! Американское присутствие в этом Доме молитвы было более чем духовно. Ходили слухи, что количество полученных миграционных виз по душеспасительной линии настолько потрепали паству ташкентской церкви, что к десятым годам 21-го века от жирных, прямо-таки базарных толп прихожан девяностых годов осталась жалкая струйка не то престарелых патриотов, не то просто тех, кто не успел запрыгнуть в зелёный поезд до штата Виргиния.
Очень скоро простую и чувствительную песню подхватил весь зал, и без песни представлявший собой давно и хорошо сплочённую группу, в основном детскую. Только несколько взрослых находилось в зале.
Нам, конечно, стало бы стыдно за свою грязь под ногтями, репей на штанах, за рогатки, за незнание слов религиозного гимна чернокожих невольников США, но было реально не до этого… Меня уже начинало мутить, а Вовка был и того хуже: он был весь зелёный, как кулиса на сцене. А всё потому, что Богомолка затащила нас сюда как раз в тот момент, когда мы только-только закинулись насваем. Насыпав в ладошку Вовке всего два башика, я сказал: «Слюну не глотай, только почувствуешь кайф – сплевывай всё».
Теперь мы сидели в подвале, слушая хор с ртами, полными слюны. А в дверях стояла тетя Инна и благостно смотрела на меня, шамкая своим ртом припев: «Скоро, очень скоро мы увидим Царя! Аллилуйя, Аллилуйя, мы увидим царя!» Она особенно демонстративно открывала свой рот на слове «Аллилуйя», как бы приглашая меня присоединиться к общему пению.
Вместе с тошнотой к горлу подступало ощущение катастрофы под всё нарастающий всеобщий экстаз. Действовать нужно было уже 5 минут назад, когда, цокая по керамической плитке своими задеревенелыми от времени кожаными босоножками, она вела нас по длинному коридору мимо туалетов, а теперь надо было просто спасаться.
Я открыл «самую лучшую книгу на земле», выбрал первую страницу без картинок с надписью «Дар Гедеоновых братьев» и, стараясь быть как можно тише и незаметней, вырвал её. Сделав быстро неловкий кулёк, я, пригнувшись к полу, сплюнул туда всё, что у меня было во рту, и приказал сделать то же самое Вовке, но было уже слишком поздно. Даже не взглянув на куль, Вовка, качаясь, как пьяный, дёрнулся к двери, но, не успев сделать и двух шагов, согнулся пополам, и его вывернуло наизнанку прямо на новенький янтарный паркет. Зал тут же скис, как пробитый надувной матрац.
Мы выходили из Дома молитвы, Вовка всё ещё был бледный и шатался. Сердобольные евангелисты во главе с молодым корейцем Николаем (тетя Инна куда-то задевалась) норовили нас проводить, но я сказал, чтоб ни в коем случае не отвлекались из-за нас от своих насущных дел, тем более что мы местные. И вообще, соврал я, мы собираемся вернуться. Всю дорогу я испуганно вился вокруг товарища и пытал его вопросом, держа в руках наши две тяжелые детские библии:
– Как ты?.. Что скажешь родакам, если спросят?
– Скажу… погоди, – Вовка присел на траву. Его несколько раз рефлекторно дёрнуло спазмом, но он был уже совершенно пустой. Отдышавшись и утерев слюну, он продолжил: – Скажу, что переел…
Мне была не очень понятна такая отмазка, ну да ладно. Мы поклялись больше не употреблять эту дрянь, и я решительно и злобно выкинул пакетик с насваем на шиферную крышу ближайшего одноэтажного дома.
Но правосудие за святотатственный поступок всё-таки настигло меня. Дома, выворачивая карманы олимпийки перед стиркой, мама обнаружила раскисшие лохмотья мелованной бумаги и среди них зелёные баши насвая. Меня поставили в угол, а пред этим стыдили, называли «бабаём» и «навозником» и сказали, что лучше бы я курил. А отец добавил: «Это всё Вовка, его влияние!»
А тётя Инна, которая пришла точно к обеду, даже не вспоминала о Вовке, а всё хвалилась качеством библии, которую мне подарили в их церкви. Картинки и вправду были красивые. Библия понравилась всем.
На какое-то время мы перешли на сигареты.
5
– Ладно, прощаю, – сказал Вовка и мягко подкинул лягну мне в руки. Я без труда поймал её. И, сплюнув насвай на землю, он добавил: – Надо сходить попить.
Вовка и я, мы уже опытные, нам по одиннадцать лет. Насвай можем держать долго. А если он под верхней губой, то научились уже и слюну сглатывать без последствий. Так реально и целый урок высидеть… и баптистский концерт. Раздался звонок. Это баба Дуся старается. Долго жмёт. Специально для нас и тех, кто за воротами школы застрял в очереди перед дверью дяди Жени (предприимчивого соседа, превратившего свой дом в лавку со сладостями). Мы шли в гурьбе школьников через широко открытые металлические синего цвета ворота, одна из створок которых почти упиралась в трансформаторную будку. Размером та будка была с небольшой сарай. Вся металлическая, с двускатной крышей. Гудела невыносимо ровной нотой. Стояла она почти у самого бетонного забора, отделявшего школу от остального мира. Между ней и забором было пространства метра полтора. Когда школьные ворота были настежь открыты, как теперь, пространство между будкой и бетонной оградой превращалось в невидимый закуток, который использовали все, у кого была потребность скрыться от посторонних глаз.
Я не могу ответить на три главных вопроса относительно этого технического средства. Первый: почему она находилась на школьном дворе. Второй: не была огорожена. И, наконец, третий: кто, когда и зачем отпер металлические двери со стороны забора…
Да, двери её были открыты. И мы, а также остальные, кому не лень, прятали там свои секреты: сигареты, насвай, карты, порнокарты…
Вовка шмыгает за синюю дверь, я за ним. За дверью, перед раскрытой трансформаторной будкой, как перед распахнутым сервантом, стоят несколько одноклассников Вовки и, поглядывая на длинные изящные сигареты в своих пальцах, курят с важным видом. Перед ними, спиной к решётке, отделяющей гудящее нутро трансформаторов от случайного прикосновения и запертой на болт с гайкой, на стальном барьере сидят цыган Янош и его братец Вася. Пожав всем руки, Вовка вынул из кармана пакетик с наваем и сунул его в укромное место внутри будки, в буферную зону между бордюром и решёткой.
Янош сонно посмотрел на Вовку, на меня и улыбнулся. Весь рот – золотой. Ни одного белого зуба. Ходили легенды, что всё большое семейство Яноша, от распоследнего спиногрыза, у которого только-только молочные зубы сменились коренными, и вплоть до роскошного немецкого дога, носило исключительно коронки из благородного металла. Насчёт дога я лично сомневаюсь, но в остальном…
Янош был самым заядлым «первоклашкой» нашей школы. Он был одноклассником почти всех призывов, начиная с 89-го и заканчивая 93-м, с небольшим перерывом, когда табор переезжал на соседнюю улицу в дом попросторней. Наконец, когда щетина на его щеках стала требовать бритвы, родители деток здоровались с ним первые, путая его с поваром, а молоденькие училки младших классов стали отказываться оставлять его на дежурства, дирекция школы пошла на достаточно смелый шаг против директив района, перевела его сразу в пятый класс и тут же попросила старого барона забрать его из школы. Тем же путём решили идти со всеми отпрысками цыганского семейства, резонно доказывая барону, что нет смысла 9 лет (боже упаси 11!) тянуть лямку. Учить дальше его внуков – только портить. Хотя барон и был в своём сердце согласен с тем, что всё, кроме письма, чтения и счета, – арбузные корки, понимал и другое, что аттестат, как и паспорт, цыгану всё-таки нужен. И забрал всех своих отпрысков в другую школу. Но Яноша и остальных просто магнитом тянуло обратно в альма-матер. Может быть, потому, что в другой школе он не имел такого оглушительного успеха, как в нашей. Та была всё-таки школой со спортивным уклоном. И, может, у них там с юмором хуже.
У Яноша же было странное закулисное чувство юмора. Сядет где-нибудь тихонько в столовой, закажет гору беляшей, сидит ест. Других угощает. Потом как будто невзначай бросит скомканную донельзя купюру под ноги очереди и отойдёт в сторонку. Стоит… Выжидает. Какой-нибудь мелкий, который ни сном ни духом, об эту бумажку споткнётся, оглянется по сторонам, загорится от счастья и ну бежать из столовки к дядь Жене за чупа-чупсами и чокопаями, а он тут как тут. Цап-царап. Но, что характерно, не бил, не ругал, просто брал паренька за руку и говорил: отдай. И всё. Отдал – иди. В чём прикол? В чём хохма? Бог его знает. Загадочна душа цыгана…
Янош медленно пытается надеть целлофан на «голову» пачки «Данхилл», из которой все с восторгом дымят. Мне неуютно здесь. Это Вовка тут как свой, а у меня некоторое время назад вышел конфликт с цыганами, и не сказать, что он был исчерпан. Я засобирался уходить, но в это самое время Янош вдруг бросил в меня пачку со словами: «Ладно, на!» Моей реакции хватило, только чтобы неловко растопырить пальцы. Пачка ударилась о них и, вращаясь как вертолёт, перелетела через стальную оградительную решетку, застряв между какими-то проводами. У Яноша и остальных был такой вид, как будто я вытворил своими руками какой-то магический фокус.
– Эх ты… Ну, доставай теперь, – сказал он через значительную паузу и встал на свои иксообразные ноги. Большой, рыхлый. Джинсы почти сползли с бёдер. Подзатянув под животом кожаный плетёный ремень, он заговорил со своим братом, мешая цыганскую речь с русской, стреляя в него и в меня золотыми искрами. Вася стрелял в ответ.
Я промямлил, что у меня урок, достану потом, и засобирался уходить. Вася встал, ухватил меня за рукав моей джинсовой куртки и заговорил тихо-тихо мне прямо в лицо:
– Сейчас доставай. Чё курить будем?
Он был одет в длинный кожаный плащ и синие треники. И ещё он был кос на оба глаза цвета молдавского коньяка, и всегда, когда он глядел на меня, мне хотелось улыбаться, но я знал, что это чревато. Братья не кричали, не вопили, в них не было ни гнева, ни досады. Говорили тихо и гипнотически. Но было ясно, что они хотят зацепиться за меня.
Я смотрю на Вовку, как на спасителя, и он это видит, но его глаза хитро щурятся, а на лице блуждает лёгкая азартная ухмылка. Меня неприятно полоснуло внутри. Опять начнёт свои игры, думаю я, нашёл время… Его прямо подмывает устроить какой-нибудь кипиш, и ведь знает, на 200 процентов знает, что у меня с косым и его братцем нелады из-за того, что я отлупил их кентяру… Вовка доволен своей шуткой и тем, что поймал меня, изобразив готовность растравить бучу. В секунду изменившись в лице, он встал между мной и Васей.
