Czytaj książkę: «Вовка», strona 2

В наших приключениях мы почти всегда были заодно, я попривык к выходкам моего товарища, но иногда, когда он перегибал палку, наши путешествия обрывались жёстко и надолго.

Как я и сказал, в нас был страх, и нам иногда нравилось его расшевелить.

Морг был отдельно стоящим домиком на задворках роддома. Он был всегда пуст и безлюден. Даже не знаю почему. Может быть, потому что был просто здесь не нужен, а может быть, потому что наш график никак не мог совпасть с графиком какой-нибудь смерти.

Он пах странно, какой-то неприятной химией. Внутри было темно, едва угадывались предметы через царапины в белой краске на его окнах. Обычно он был закрыт на висячий дореволюционный замок системы «наган» или что-то в этом роде, но в этот раз замка почему-то не было, а деревянную, со следами лака, оранжевую дверь подпирал валун, а вернее, кусок бетона, просто чтоб она не была открыта. Мы с лёгкостью отопнули камень, и дверь сама распахнулась, выпуская наружу химозный воздух. Первое, что я увидел, была коричневая белая кафельная плитка, которая пыльно квадратила пол сумрачного коридора казённым узором. Далее комната, где виднелись какие-то полки, склянки и край металлического стола с характерными бортиками. Картина заброшенного медицинского учреждения щекотала нервы почище вызывания пикового короля в комнатушке у Вички при свете одной-единственной восковой свечи…

Мы долго препирались, идти или не идти, наконец Вовка предположил, что внутри мы можем найти скальпели. Нет, они там точно есть! Блестящие, новенькие (ведь морг ничего не режет со времен царя Гороха!) и такие острые, что могут раскроить даже бетон! Скальпели – это хорошо, иметь свой личный скальпель, разрезающий бетон, – это очень здорово. А если их там много, то можно будет загнать их на школьной бирже за серьёзные деньги. Я пошел вперёд. Вовка за мной. Сделал всего несколько шагов внутрь, но очень скоро остановился у входа в большую комнату. Идти дальше мне категорически не хотелось. Было не то что страшно (страшно? безусловно) – меня накрыла какая-то безутешная тоска, которая, развязав мне пупок, высасывала из него все соки прямо в чёрное, крытое металлической решёткой квадратное отверстие под ужасным, напоминающим ванну столом.

Не успела в моей голове мелькнуть мысль «Ищи сам свои скальпели! А я отваливаю», как широкая полоска света, льющегося из-за моей спины, с деревянным хрустом схлопнулась. Я оглянулся. Это Вовка закрыл дверь и быстро припер её камнем. Я ринулся к двери. Дверь, к моему ужасу, не поддавалась, камень как-то заклинил её, так что я не мог её открыть до конца. Я кричал и тарабанил в дверь. Меня обуял панический ужас. Мне казалось, и моё воображение предательски удесятеряло ощущение, что позади меня что-то есть, оно медленно движется, сверля меня глазами, и вот-вот дотронется до моей головы… Откуда-то снаружи, со стороны окон, я услышал издевательский Вовкин крик:

– Сзади, сзади! Она идёт! У неё чёрная рука! Атас!.. Ууууу, кто вызваал чёрную даму?

Волосы зашевелись у меня на голове. Я инстинктивно оглянулся, но увидел лишь то, что пыль в луче света, проникающего через окно, медленно кружилась как ни в чём не бывало, только всё было ближе. Так близко, как будто я смотрел на всё через бинокль. Мне было физически больно такое виденье. Я стал ещё сильнее ломиться в дверь, а потом стал просто в отчаянии орать в щель:

– Дядь Занит! Дядя Занит!.. Занит-ака! Помогите!

Через мгновение я услышал, как камень зашуршал по асфальту, и я стал толкать дверь ещё сильнее и нетерпеливее. За дверью Вовка ругался:

– Отпусти дверь, дурак, я не могу вытащить камень.

Но я не переставал звать на помощь и толкать дверь, создавая тем самым усилие, которое ещё больше вклинивало камень между асфальтом и дверью. Наконец Вовке удалось выбить камень из-под двери, и дверь распахнулась с такой силой и так шарахнулась о стену, что сторожку морга тряхануло, как от землетрясения.

Первое, что я увидел, было глуповатое лицо Вовки. Он пытался отшучиваться и весело спрашивал: «Зассал? А?.. Зассал? Нашёл скальпель? Дай посмотреть-то».

Я скулил и терял слёзы. И тут до Вовки допёрло. Он перестал скалиться и замолчал. Я почему-то поднял глаза на грязно-жёлтый родильный корпус и в окне второго этажа увидел немолодую роженицу в синем домашнем халате. Она смотрела на нас, как на идиотов. Заметив, что я смотрю на неё, она открыла окно и стала костерить нас за бестолковщину, но негромко, почти шёпотом, словно боясь разбудить кого-то. Я быстро зашагал прочь, утирая слёзы.

Вовка бежал за мной по пятам, извинялся и совал мне окурки, которые мы до этого насобирали под балконами четырёхэтажки. Где-то у общаги я взял бычок «Родопи» и закурил. Меня начало отпускать, но тут Вовка, хитро улыбнувшись, сказал: «А ты, оказывается, ссыкло…»

Это был перебор. Мы крепко подрались и долго не общались после этого. То была самая длинная наша размолвка.

3

Сошлись мы вновь, кажется, тогда, когда на абрикосовых деревьях только-только появились зелёные начатки этого фрукта: шерстистые, с ещё нежной косточкой, кислые… Дети нашего возраста и намного меньше вопреки регулярным поносам не слезают в эту пору с урючин. Набивают даучой (зелёный урюк по-узбекски) карманы, поедая его вместе с солью. Я и мой товарищ Марлен сидели под облепленным тлёй абрикосом и поедали свою добычу. Марлен, кряжистый крымский татарин, интересующийся техникой, был буквальным антиподом Вовки и действовал на меня благотворно и успокаивающе. Он учился в так называемом гимназическом «А» классе и ходил в филармонию на класс аккордеона. Меня до невозможности забавляла эта его огромная гармошка с пианинными клавишами, на которые он грустно нажимал по вечерам после школы. Его график – не чета нашему – был плотно забит обязанностями, и вырвать его из их жёстких направляющих в те времена начальной школы бывало отнюдь не просто. Но то было воскресенье. Я не поехал к своим дедушке и бабушке на Чиланзар, как бывало каждые выходные, и вот мы здесь. На задках общаги, в тенистом закутке.

Абрикос здесь никому не принадлежал, то есть принадлежал какому-то гаражнику, чей гараж укрывался здесь же, но это всё равно что абрикос был ничей. Большая удача найти фруктовое дерево без какой-нибудь ведьмы на привязи, которая не иначе как трещинами на своих пятках чувствует таких ухарей, как мы, за целый километр и стережёт свои фрукты, как когда-то французы линию Мажино. Так вот, абрикос был ничей, и знали о нём немногие. Что тоже немаловажно. Но Вовка, конечно, о нём знал. Он неожиданно заявился сюда с соседским парнишкой Андрюхой. Вовка деликатничал со мной. Мы обходили острые углы. У меня и Марлена на голове были отцовские шлем-маски из прозрачного оргстекла для производственных работ, которые в нашем случае играли роль футуристичного военного костюма, и Вовку маски тут же заинтересовали. Он взял маску у Марлена, повертел, постучал, затем отдал Андрюхе и велел надеть на голову. Андрюха, странный заторможенный тип, который до сих пор читал по слогам и учился в спецшколе, весело напялил маску на себя. Вовка велел ему отойти на пять шагов, а затем, вытащив из кармана свою рогатку из проволоки и венгерки (тонко нарезанной резинки), стрельнул точно по маске, не дав Андрюхе сообразить, что происходит. Скобка из алюминиевой проволоки звонко отскочила от защитного стекла, и я и Марлен ощутили прилив гордости за наши спецдевайсы. Потом я, нахлобучив свою маску себе на голову, попросил стрельнуть и в меня. Вовка с удовольствием согласился проверить прочность и моей защиты. Он прицелился в меня, я увидел, как его узкие хитрые глаза загорелись. Он стал медленно водить рогаткой из стороны в сторону, как бы подыскивая цель на мне. Конечно, он не мог отказать себе в удовольствии устроить какую-нибудь провокацию и побесить меня. Наконец он выстрелил. Я вздрогнул. Скобка отскочила от стекла, и мы все радостно загоготали… Я дал Вовке свою маску и, в свою очередь, стрельнул в него. Маска держала удар, счастью моему не было предела.

Мы сидели кружком и болтали как ни в чём не бывало, поедая неспелый абрикос.

Вовка, сплюнув сквозь зубы избыток сока, вдруг сказал: «Хотите, покажу… гондон?»

Через минуту мы были у входа в подвал, который представлял собой крытое крыльцо, на десять ступеней уходившее вниз к широкой стальной чёрной двери, на этот раз запертой. Там внизу пахло лягушками, мочой и мокрыми окурками. Мы сидели на ступенях, а перед моим лицом в маске, связанный в узел под самую горловину, висел понурый презерватив, надетый на прут. Крепко стиснув губы, я с любопытством рассматривал резиновое изделие, внутри которого сопливилось что-то напоминавшее сгущёнку… Вовка сбросил презерватив с палки и, поддев ещё один, поднял его к защитным экранам наших масок близко-близко. Мы отшатнулись:

– Видали? А этот розовый… – сказал он.

– Агааа… Здесь их навалом…

– А тот вон с усиками…. Интересно, кто тут?..

Бросив презерватив в Андрюху так, что тому пришлось неуклюже отпрыгнуть в сторону, Вовка пожал плечами:

– Шалавы какие-нибудь, да, Андрюх?

Я с томительным любопытством рассматривал «место преступления», где следы недавней и регулярной сексуальной активности были такими близкими и живыми. Я принюхивался и прислушивался. Это место – чей-то грязный и сладостный секрет – будоражило меня, и в этот момент я не мог дождаться часа, когда стану взрослым и вся эта генитальная матерщина, которая давно уже стала частью нашего уличного лексикона, обрастёт наконец живым мясом…

Как-то, когда сумерки опустились на город и на нашей улице железобетонные столбы загорелись белыми лампами, которые мы ещё не успели хлопнуть из своих рогаток, ко мне прибежал Вовка и зловеще произнёс в форточку, откуда я высунулся по пояс:

– Они в подвале.

…Мы бежали, пригибаясь, будто разведчики-ниндзя. Я раздувался беззвучным хохотом, он щекотал мне рёбра и солнечное сплетение. Вовка был серьёзен и всё время подгонял меня. Мы обежали общагу вокруг. Залезли, тяжело дыша, по оконной решётке в форме хлопковой коробочки на одноэтажную крышу пристройки и проползли на карачках к противоположному краю, откуда мог быть виден внутренний двор и подвальное крыльцо.

Меня всегда удивляло, что в четырёхэтажном бледно-кремовом здании общежития проектного института совсем не было наших сверстников. Казалось, что его населяют одни фиолетововолосые вахтёрши в зелёных куртках с шевронами «БАМ» да длинношеие молодые девицы с младенцами в скрипучих колясках.

Плоская крыша пристройки, покрытая мягкой смолой и толем, была ещё теплая от дневного солнца. Из нескольких окон общежития, горящих телевизионной радугой, негромко доносились детские визги, «Вращайте барабан» и прочие команды.

Внизу было темно. Два чёрных силуэта близко друг к другу сидели на бетонном парапете под кроной старого тутовника… Силуэты курили. Я вперился в них с такой силой, что, кажется, стал терять скорость и ужасно замедлился. Огоньки сигарет медленно отпускались то вниз к коленям, то вверх к губам, оставляя в темноте красный памятный след о своём странствии. Не хотелось двигаться. Мне было хорошо и радостно лежать на тёплой, мягкой крыше. Вдруг раздался женский смех, и я, встрепенувшись, сразу же узнал этот характерный смешок. Я посмотрел на Вовку и прошептал: «Это… Наташка?!»

Вовка молчал. Он сделал мне знак «тише» и кивнул мне смотреть. Через какое-то время два силуэта сблизились головами. Они долго и нудно целовались. А потом, не расцепляясь и щупая жадно друг друга, поднялись и спустились по ступеням в подвал. Внизу их было совсем не видно. Вовка вытащил из кармана рогатку и велел сделать мне то же самое. У меня была большая жгутовая рогатка, стреляющая камнями и гайками (из неё я мог достать солидного сизаря из-под крыши четырёхэтажки). У Вовки была его, лёгкая. Из медной проволоки и трёх-четырёх скрученных в косу венгерок. Он шепнул мне стрелять во тьму. Я сделал вид, что зарядил камень и привстал на колено. То же самое сделал мой товарищ. Чернота у двери в подвал была почти непроницаема и притом заманчива, как бархат театральной кулисы, на которой я, тем не менее, различал какое-то движение или воображал, что различаю. И слышал как будто дыхание и иногда стоны. Хотя вряд ли… Во рту у меня пересохло, меня трясло от возбуждения. Ночь звучала так, как звучит море, запертое в валторну ракушки, – томительно и сказочно. Я понимал, что через секунду я разожму пальцы, и тончайшая паутина из шпионского счастья, взрослых тайн и чего-то ещё будет скомкана и сменится глупым шухером… Понимал, и мне этого не хотелось.

– А если попадём в Наташку? – спросил я умоляюще.

– Не попадём… На три-четыре… Три… Четыре!

4

До того, как я пошёл в первый класс русской средней школы № 93, что была на Тезиковке, мы жили на Чиланзаре в квартире у дедушки с бабушкой по материнской линии. У меня была там целая куча друзей, и мне там нравилось больше. Каждую субботу меня и мою младшую сестру дед увозил на своём болезненном зелёном «москвиче» к ним домой, а в воскресенье вечером, аккурат к началу «Утиных историй», привозил обратно.

…Я вставал раньше всех, пробирался на цыпочках в гостиную, брал, наверное, с румынской или гэдээровской стенки тяжёлый, с серебряной резьбой и узкой горловиной, медный жбан, набитый мелочью, и тихонько набирал из него рубля два-три. Одевался и без завтрака (если, конечно, дед не готовил яичницу с помидорами и мелко нарезанными сосисками) выбегал из дома и зайцем ехал на четвёртом трамвае на Фархадский базар, где покупал крепкий маслянистый насвай у знакомого торговца. Насвай, по назидательным слухам, ходившим среди европейского населения Ташкента, делался из куриного помёта. Это, конечно же, не так. С чего бы людям сосать куриные фекалии? Впрочем, если бы фекалии вставляли… Короче, нет. Но точного рецепта я не знаю до сих пор. Что-то там с негашёной известью, табаком, ореховыми листами… Не в этом суть. А суть в том, что для малолетних курильщиков насвая он интересен с той точки зрения, что, например, запах сигаретного дыма довольно въедлив, как известно любому курильщику, и нужно тщательно заботиться о месте и времени курения, чтоб не быть пойманным, с насваем же всё обстоит иначе. Во-первых, хотя он и пахнет отвратно, надо сказать прямо, тем не менее его душок к вам не цепляется. Достаточно просто сполоснуть рот. Во-вторых, его легко скрыть. Можно разговаривать с родаками или училкой в «закидке», если, конечно, вы натренированный пользователь и нервы у вас в порядке. И хотя употребление насвая наносило некоторый репутационный урон типа: «Фу, это же бабайская хрень…» и т. д. (бабаями презрительно называли старогодских и деревенских узбеков), нас это не очень волновало, вернее, мы легко находили в себе силы с этим мириться. Где репутация, а где кайф?! Тектонический сдвиг сознания пубертатной эпохи ещё не наступил, так что можно расслабиться, визжать и хрюкать, не думая, как к этому отнесётся какая-нибудь особа. И даже потом, когда эта самая Катюха или Настюха, словно по мановению волшебной палочки Фрица Перлза, превратится для нас из фонового заполнения интерьера в притягательную фигуру с модной стрижкой, бюстгальтером и остальным, даже тогда, тщательно скрываемая пагубная привычка курить насвай будет успешно конкурировать с более репрезентативной и соответствующей облику юного европейца привычкой курить сигареты с фильтром…