лИса

И помните о наших табу: запрещаются любые формы насилия, оружие, коммерция, наркотики и алкоголь.

И последний момент: деньги на покупку продуктов для общей кухни берутся из Волшебной Шляпы, которую каждый из нас пополняет по мере своих возможностей. В заключение скажу, что на Радуге можно просто жить, общаться друг с другом и получать от этого удовольствие.

Луи повернулся, оглядел весь круг и снова взмахнул Палкой-Болталкой:

– Хэй, пипл! – выкрикнул он.

– Хэй, Луи! – нестройным хором голосов откликнулся пипл.

Затем Палку-Болталку взял какой-то худощавый чувак. Энергично жестикулируя, он начал выкрикивать:

– Пожалуйста, пользуйтесь туалетами! Туалеты на Радуге устраиваются так: в скрытом от глаз случайных прохожих месте выкапывается яма. К ней протаптывается тропинка и вешается указатель на видном месте. Каждый побывавший в туалете засыпает землей или золой следы своей жизнедеятельности. Для пищевых отходов мы выкопаем несколько компостных ям на расстоянии не менее пятидесяти шагов от озера. Синтетический мусор надо складывать в мешки и по окончанию Радуги вывезти в город.

Уже через несколько минут мусорных речей, мы с Катей испуганно переглянулись, и повинуясь некому импульсу, тихонько встали с насиженного места и отошли от круга.

– Уфф, – выдохнул я, вытирая локтем лоб.

Катя засмеялась:

– Да-да, говно и фотографы – две вечные проблемы Радуги. Раз уж про туалеты заговорили, значит скоро и до «съемок без разрешения» доберутся. Она похлопала меня по плечу, прищурилась и хитро посмотрела на меня:

– Кстати, моя сестра – начинающий документальный фотограф, в этом году закончила журфак МГУ.

– Ого, здорово! – удивленно воскликнул я, – а где она сейчас?

– Здесь, но я так поняла, что лучше вас не знакомить.

– Почему это?

– Потому что, «не женское это дело, документалка», – передразнила она мой тон, – женщинам девочек «ню» надо снимать, борщ варить и свое место знать. А ей такой расклад вряд ли понравится.

Я опешил.

– Извини, Кать, не хотел обидеть, откуда же мне было знать…

– Ничего страшного, ты сказал то, что думал. И хорошо, что не знал, не было повода соврать. Не люблю подхалимов.

Я сник. Катя взглянула на меня и вдруг рассмеялась:

– Ладно, ладно, познакомлю. И не буду говорить ей про твои высказывания. Вернее, сам познакомишься, она завтра семинар будет проводить по Юго-Восточной Азии, в шесть вечера, на маленькой поляне. Но только без меня.

– Почему без тебя?

– Понимаешь, мы всю жизнь вместе. А на Радуге решили учиться быть самостоятельными, встречаемся только в палатке, когда спим. Вот видишь, я уже с тобой познакомилась – показательный эффект.

– Хорошо, Катя, я понял. На Рэйнбоу учишься не удивляться таким вещам.

– Надо всему, Дима, не переставать удивляться. Это ценное качество. Короче, ее зовут Лиса.

– А по-настоящему?

– По-настоящему, Лиса с ударением на первый слог, как Лиза или Алиса без А. Но все зовут ее просто Лиса, как лису. Все. Ты узнаешь ее сразу – мы близняшки.

У меня отвисла челюсть.

– Ну все, если удивлять меня будешь ты, то я точно никогда не перестану удивляться.

Катя засмеялась.

– Чао, давай на сегодня разбежимся. Может, у какого-нибудь костра вечером увидимся. Если нет, то привет от меня Лисе!

– Хорошо! – ответил я.

Мы хлопнули по традиции «пятюню» и пошли каждый по своим незамысловатым радужным делам.

Круг

Почти до вечера я просто бродил от стоянок до озера, затем по лесу и опять к стоянкам. Знакомился с людьми, здоровался со старыми знакомыми. Когда же вернулся к своей палатке, то на облюбованной мной опушке обнаружил, что там появилась еще пара палаток и одна типуха. Типи смотрелась действительно как маленький индейский походный вигвам, имеющий форму конуса высотой четыре метра, и около трех метров диаметром в основании. Вместо шкур она была обтянута парусиной, но впечатления это не портило, – все равно выглядело очень романтично. Из купола торчали несколько сосновых шестов. А дверное отверстие располагалось с восточной стороны, чтобы, как говорят индейцы, выходя утром из типи, первым делом поблагодарить солнце.

Возле костра сидел парень.

– Вася, – представился он, – твоя палатка?

– А я – Дима. Моя.

– Не помешаем?

– Конечно, нет. Напротив. А где остальные?

– Вон в той Славик, он покурил и дрыхнет. А в типухе Кирилл со Светой. Они еще не вылезали – перманентно в состоянии соития.

– В состоянии чего? Ах, да, понял…

– Ты будешь курить? Есть пяточка.

– А разве тут не запрещено?

– Ну да, как и везде. Но мы никому не скажем.

– Не, спасибо, давай я сейчас воздержусь, а потом видно будет.

– Оки, хозяин-барин, наше дело предложить.

Я достал пачку табака и свернул самокрутку.

– Ого, дашь попробовать? – оживился Вася.

Я протянул ему пачку.

– Держи, только фильтров нет, но табак и так мягкий.

Закипела вода в маленьком котелке, подвешенном над костром. Вася заварил по кружкам чай, и мы, прихлебывая его, закурили по самокрутке.

– Хорошо сидим, – заметил я.

– А ты чем в Вавилоне занимаешься? – спросил Вася.

– Я – фотограф-репортажник, работаю штатным стрингером в одном московском информационном агентстве.

– Ооо, я тоже репортажник, только в Киеве. Похоже, тут фестиваль фотографов организовался.

Мы рассмеялись.

– А что за агентство? – спросил я.

– Да, наверное, такое же, как у тебя. При совке было государственным, а сейчас, как и все остальное.

– С камерой приехал?

– Конечно. Только с пленочной. У меня правило такое: одна поездка – одна пленка. Это дисциплинирует, и снимки получаются совсем другими. Когда ты понимаешь, что у тебя есть всего тридцать шесть кадров, то думаешь над каждым щелчком затвора.

– Интересная позиция. А если вдруг что-то чрезвычайное, а пленка закончилась?

– Нет ничего «вдруг». Ты снимаешь, по сути, то, что у тебя уже есть в голове, ищешь в реальности свою картинку. И делаешь ее. Ловить что-то, что «вдруг выскочило», – это не относится к серьезной фотографии.

– Интересно. А ты часто на Радугу ездишь?

– Впервые. Я на каждый фестиваль езжу только по одному разу. Их слишком много, жизни не хватит. Зачем повторяться.

– Тоже верно.

– А ты почему штатным стрингером, а не в штате агентства?

– Ну наверное потому, что я не москвич, а понаехавший. На меня так легче надавить, соглашусь на любые условия. У тех, кто в штате, – хороший оклад. А сдельщина – такая штука… Стану брыкаться – перестанут работу подкидывать. А в Москве, как понимаешь, нет работы – нет денег. Нет денег – нет жилья. Потому что на съем жилья уходит большая часть моих заработков.

– Да, понимаю, конечно. Вопрос: нужна ли тебе именно Москва?

– Конечно, нужна. Все крупнейшие мировые фотоагентства имеют офисы в Москве. Это профессия. Я ничего другого не умею. Не картошку же сажать на малой родине.

– А я планирую завязать с профессией, надоело, – Вася подкинул веток в костер, вытащил кусок головни и прикурил от нее еще одну самокрутку. – Для себя хочу снимать, в удовольствие, – как-то обреченно пробормотал он, – уже профдеформация начинается, с этими агентствами. Да и на дядю работать надоело.

Смеркалось. Из-за отсутствия каких бы то ни было электроприборов и искусственного освещения, сумеречное пространство было естественным и по мере уменьшения света все более наполнялось различными лесными звуками. Затем постепенно к ним добавились отголоски тамтамов, маракасов, варганов и прочих радужных инструментов, доносящихся как от маленьких стоянок, так и от большого костра на центральной поляне.

– Сходим к кому-нибудь? – кивнул я в темноту.

– Да, семь минут посидим и пойдем, – откликнулся Вася, пристально глядя в огонь.

Через семь минут мы вместе поднялись и сквозь сумрак побрели в сторону ритмично звучащего большого костра.

На центральной поляне, вокруг костра расположился барабанный круг. Огромное количество народа с дарбуками, думбеками, там-тамами и прочими компактными барабанчиками, привезенными с собой. Часть людей извлекала медитативные звуки из алтайских комусов и якутских варганов. Все вместе это создавало безумный хаос звуков, прислушиваясь к которым, ты со временем все же улавливал и систему, и смысл, и красоту. Только мы нашли свободные пятачки травы и уселись на них, как на меня сзади кто-то навалился.

– Митяяяяй! – услышал я знакомый голос и развернувшись увидел Арсения, своего старинного знакомого. Именно он и его друг Паук когда-то давно, во время случайной встречи на Алтае, рассказали мне про Радугу.

– Я же говорил, что мы еще встретимся! – обнимая меня, радостно кричал Арсений.

– Я рад, дружище, – обнял я его, – а где твой боевой товарищ, Паук?

– Паучара, эх, он не смог, работу хорошую нашел, он же айтишник.

– Жаль.

– Да не то слово, Вавилон забирает лучших друзей.

– Значит, ты один приехал?

– Та девушка, с которой ты на кругу во время Пау-Вау разговаривал, помнишь? Я видел вас, просто подойти не смог. Вот с ней я и приехал.

– С Катей? – удивился я.

– Да, но вообще-то она не моя девушка, просто попутчица, – смутился Арсений.

– А, ну она говорила, что к Куокканиэми вас набралось с полсотни человек. Весело ж вам было через лес идти. Так ты и Лису знаешь?

– Лису? – Арсений тупо уставился на меня, – ну, я ж тебе говорю, что мы вместе приехали.

– Да, я понял, так она сейчас здесь?

– Не, не видел, наверное, отдыхает. Завтра у нее семинар будет, пойдешь?

– Конечно, пойду, интересно. Это же первый ее проект, наверное. Кстати, – я подался ближе к Арсению, – между нами… Катя, вот, сказала, что в каком-то офисе работает, ты не в курсе?

– Катя? – Арсений вновь впал в легкий ступор, но все же быстро где-то в своей накуренной памяти нашел нужный ответ, – да, конечно, она же подрабатывает дизайнером интерьеров, даже курсы какие-то заканчивала.

Несмотря на то, что они сестры, мне все равно стало легче от того, что Катя дизайнер, а не фотожурналист, как Лиса. «Ну хотя бы Катю не обидел… Какой же я все-таки дурак», – подумал я.

– А Лиса клевая, Мить, поверь мне, абсолютно безумная девчонка, – задумчиво произнес Арсений, – у вас с ней похожие интересы, и, мне кажется, вы стоите друг друга.

– Верю, всю жизнь мечтал именно о безумной девчонке. По-хорошему, конечно.

– Затянет, Мить, осторожно. По-хорошему так, и затянет.

– Не боюсь. Я даже тебя больше боюсь. До сих пор помню, как вы с Пауком конопляной кашей меня на Алтае накормили.

Арсений в истерическом смехе откинулся на спину.

– Ладно, Митяня, кто былое вспомнит… Живем здесь и сейчас, помни об этом. Здесь и Сейчас.

Кто-то подсунул мне в руки красивую резную дарбуку, и я, хоть и не умел играть на ней, но все же, постукивая в такт со всеми, через несколько минут магическим образом тоже умудрился пролезть в общий ритм тусовки и зависнуть там до четырех утра в трансово-медитативном полусне наяву.

Химия

Утро на Радуге наступает поздно, примерно в полдень. Но все равно в любое время дня и ночи все желают друг другу Доброго утра. Потому что никто точно не знает, когда именно проснулся тот или иной человек и проснулся ли он вообще. Конечно, для тех, кто по неопытности устроил жилище под открытым небом, утро наступает раньше – не позже восьми-девяти утра. К этому времени их палатки нагреваются до такой температуры, что лежать в них порой уже даже опасно. Мы же на опушке леса – под сосновой защитой. Засыпаем и просыпаемся, когда пожелаем. Народ готовит завтрак: некоторые у своего костра, а группа вызвавшихся с вечера добровольцев – на общей кухне. Никто никого ни к чему не принуждает. Все делается с энтузиазмом и на добровольной основе. Я не умею готовить, да и вообще мало ем, но с удовольствием хожу за дровами. И это всех вполне устраивает. Чистый отдых. Мобильник на дне рюкзака. Работа и связанные с ней заботы постепенно улетучиваются в астрал. Перед общим завтраком проходит медитация и утренний Пау-Вау. Но я ни разу там так и не побывал, потому что вылезал из своей палатки неизменно в полдень. Ну, когда еще отоспишься в Москве с побегушками в агентстве. Новости с Пау-Вау мне обычно в сжатом виде пересказывали первые встреченные знакомые. Новости включают в себя: обычные телеги (рыбаки здесь поставили сети, купайтесь осторожно). Обсуждение жизни в лагере (говно, фотографы). Сообщения о грядущих музыкальных тусовках и семинарах (на маленькой поляне Лиса в шесть вечера будет рассказывать, как она с камерой колесила по Юго-Восточной Азии на стодвадцатипятикубовом тайском скутере. А на центральном костровище вернувшиеся из Индии чуваки будут обучать холотропному дыханию, а после этого – ходить босиком по углям). Ну, и просто восклицания: «Как здорово, что все мы здесь сегодня собрались».

Ах, да, Лиса сегодня вечером. Я весь в нетерпении, жду этого, будто мы уже тысячу лет знакомы. Второй день хожу с камерой, словно прокаженный, но благодаря агентским навыкам мой Кэнон практически никто не замечает, он словно часть меня. Я и сам про него, бывает, забываю, – болтается себе на плече. Вспоминаю лишь тогда, когда чувствую легкость и понимаю, что оставил его в палатке.

К шести часам на маленькой поляне собралось человек тридцать. Она сидела посередине, разложив на пеньке бумажные фотографии формата А4. Сходство с Катей было поразительным. Разной была разве что внешняя атрибутика: отсутствие фенечек, цветная ленточка, вплетенная в длинную прядь рыжих волос и одна раста-косичка. Я подошел и уселся рядом.

– Привет, Лиса!

Она подняла голову и недоверчиво посмотрела на меня:

– Мы знакомы?

– Нет, извини, я – Дима. Мне Катя про тебя рассказывала.

– ЛИса, – с ударением на первый слог представилась она и улыбнулась, – но можно и как обычная лиса, так даже привычнее.

– Красивое у тебя имя. Из Таиланда фотки? – кивнул я на внушительную пачку фотографий.

– Спасибо. Да, из Таиланда и окрестностей: Лаоса, Вьетнама, Камбоджи.

– Интересно будет послушать. Я тоже фотожурналистикой занимаюсь.

– Ого! – совсем по-другому взглянула на меня Лиса, – истории снимаешь?

– Раньше историями занимался, а сейчас для агентства новостную ленту делаю.

– Понимаю, на что-то жить ведь нужно. Говорят, что агентский формат съемки деформирует фотографа. Ты как считаешь?

– Думаю, да. Наверное, все что угодно деформирует, если годами одним и тем же заниматься.

– Я за фриланс, – сказала Лиса и забавно подняла руку, словно в школе на уроке.

– Фрилансить, конечно, хорошо, но нужна какая-то система, сеть партнеров.

– Создать. Над всем ведь надо работать, само не придет.

К нам подошел парень хиппового толку:

– Лиса, ну что, начинаем? – спросил он.

– Да. Извини, Дим, после поболтаем.

– Конечно, конечно, рад был познакомиться.

– Я тоже очень рада.

Лиса встала в центре круга:

– Доброе утро! Я – Лиса. – Обращаясь ко всем, мягко произнесла она, – давайте, ребят, двигайтесь плотнее, чтобы всем были видны мои удивительные фотки.

Народ, посмеиваясь, уплотнил круг, и я снова оказался прямо возле Лисы. Удивительное сходство с Катей сбивало с толку, но ленточка в рыжей пряди и, как мне сразу показалось, более уверенный голос, явно давали понять, что это совсем другой человек.

Лиса отделила несколько фотографий с большими тиграми, положила их на пенек и начала рассказывать о Тигрином монастыре.

– Тигриный монастырь, или по-тайски – Ват Сыа, – рассказывала она, – находится в четырех часах езды скутером к северо-западу от Бангкока. В провинции Канчанабури. Когда-то это был просто буддистский храм, каких в Таиланде тысячи, но однажды в него принесли найденного в джунглях тигренка-сироту, которого монахи решили оставить у себя. Местные тайцы узнали об этом и стали приносить в монастырь осиротевших тигрят и других животных. Сейчас в Ват Сыа живут около тридцати взрослых тигров и с десяток тигрят. Чтобы понять всю внутреннюю кухню монастыря, я поехала туда не как турист, а на волонтерскую работу. Я совершенно не понимала, что это будет за работа, и нырнула в новую тему, словно в омут. В реальности оказалось, что это насквозь коммерческий аттракцион – с рекламными плакатами и кучей туристов у билетных касс. Я подписала все необходимые документы, снимающие ответственность с монастыря за возможные тигриные укусы, купила зеленую волонтерскую футболку и еще с пятерыми ребятами месяц проработала, ухаживая за тигрятами. Также в наши обязанности входило помогать туристам делать селфи с животными и зачастую быть гидами по монастырю. Целью моего внедрения в монастырь было узнать, чем же обкалывают тигров, что они становятся такими спокойными и к ним можно безбоязненно подходить. По итогу, опасения мои не подтвердились: сытная еда и изнуряющая жара делают свое дело, заставляя животных каждую свободную минутку мирно валяться в тени.

Лиса пустила фотографии тигрят по кругу и вопросительно посмотрела на меня.

– Прикольно, – сразу откликнулся я, – меня слово «месяц» впечатлило. Вот это уже погружение, оптимальный срок, не то что на день-два прискакать, поверхностно пощелкать и умчаться с искаженной информацией.

– Вооот, – радостно протянула Лиса, – гонзо-журналистика, участие – это то, что я считаю единственно правильным подходом.

Она отделила еще стопку фотографий и начала рассказывать о маленькой школе для детей камбоджийских нелегальных мигрантов в тайских джунглях, где она преподавала детям основы английского. А затем про деревню слонов в Аюттайе. И про вьетнамских рыбаков и пекарей в Лаосе. Я был впечатлен проделанной работой. Причем проделала это девчонка, которая на десять лет младше меня и еще только-только начала осваивать профессию. Сколько энергии, упорства и желания докопаться до сути. Когда Лиса закончила, я предложил сходить к нам – посидеть попить чай. Она легко согласилась:

– Почему бы нет? А ты расскажешь мне о своей работе?

– Конечно. Правда и рассказывать тут особо нечего: снимаю изо дня в день различные темы для новостной ленты. Протесты, награждения, презентации, спорт. Я универсал, за все берусь.

Тут, конечно, я малость покривил душой, сказав, что универсал, а не то, что в агентстве мне сливают сомнительные съемки – именно те, которые штатники не взяли в работу. Тут нет выбора, дают съемку – берешь. Бывает даже так, что приносишь отснятое, а эта съемка уже не нужна. Отработал впустую, и никто это не оплатит. Все просто: если хочешь работать на нас – снимай молча. Не нравится? Поищи другого работодателя. Но зачем об этом рассказывать симпатичной девчонке…

– Да, Лиса, я – универсал, – сказал я.

– Круто, – просияла Лиса, – жутко, интересно, наверное. А я не публикуюсь. Снимаю, печатаю, учусь, но обратной связи, к сожалению, никакой. Хотела было сунуться в одно агентство, но увидели – молодая девушка – и сразу отказали. Россия дико патриархальна. Сплошной сексизм.

Я вздрогнул. Надеюсь, Катя сдержит обещание и ничего Лисе не расскажет. Мы подошли к моей стоянке. У костра сидел Васек. И снова один. Я пока так и не видел остальных обитателей нашего маленького лагеря, – ни Славика, ни Светы с Кириллом.

– Василий, это Лиса, Лиса – это Василий, – представил я их друг другу. И мы уселись у костра.

– Пейте чай, я только что заварил, – показал Вася на котелок.

Мы разлили дымящийся чай по кружкам и уставились в потрескивающий огонь.

– Какая же магия этот огонь, правда? – тихо спросила Лиса.

– Не то слово, – ответил Вася и подкинул еще толстых сухих веток.

– А что для тебя Радуга? – спросил я Лису.

– Хм, Радуга, – она задумалась, – Радуга – это счастливое место между концом и началом. Мы здесь и сейчас, а за пределами поляны ничего нет, лишь наша безумная фантазия. И мы находимся именно там, где и должны быть, и с тем, с кем нужно. Это состояние души, магия, место встречи. Это не описать словами.

– Но ты прекрасно это описала, – сказал я, отметив про себя, как в ее карих глазах, отражая свет костра, забегали искорки.

– Спасибо, Дим.

– А ты что думаешь? – спросила Лиса у Васи, – что такое Радуга?

Вася помешал угли и повернулся к нам:

– Радуга – это секта нудистов-извращенцев, которые устраивают ночные вакханалии, – выдал он, и мы все дружно рассмеялись.

– Пойдем к центральному костру на вакханалию? – спросил я, глядя на Лису.

– Конечно пойдем, – весело ответила она.

– А я тут накурюсь и на огонь повтыкаю, – пробормотал Вася, – я люблю огонь, могу целую ночь на него смотреть. Индейцы считали, что огонь – тоже живой. Для него строить дом нужно: выкопать яму, обложить по краям ее камнями или илом. Правильно кормить – сухими дровами. А вы вот хабчики с фильтрами кидаете.

– Больше не будем – виновато потупилась Лиса, – это только я с фильтром курю, не могу самокрутки.

– Да ладно-ладно, расслабьтесь, шучу я, – Вася добродушно махнул рукой, выкатил из костра раскаленный уголек и прикурил от него сигарету.

Мы даже не заметили, как на поляну навалилась ночь, а вместе с ней карельский холодок, пробирающий до костей. Я забрался в палатку, вытащил из рюкзака джемпер и отдал его Лисе. Она тут же, через голову, его натянула, вытащив наружу свои длинные рыжие волосы. Джемпер был ей чуть выше колен, словно короткое платье. И выглядела Лиса в нем, в свете костра, просто потрясающе. Я надел старые джинсы с фланелевой рубашкой, и мы потопали через поле на свет большого костра и барабанные ритмы. Лиса шла рядом, держа меня за руку, чтобы не споткнуться, и вдруг увидела мои ноги:

– Ты почему обувь-то не надел?!

– Я решил месяц ходить босиком и не обуваться ни под каким предлогом, – начал рассказывать я, отгоняя от себя навязчивое чувство дежавю, – прошло не так много времени, но я уже чувствую себя по-другому. Мне кажется, мы в повседневной жизни ментально отрезаем свои ноги и не используем их как еще один орган чувств. Например, здесь я уже ступнями чувствую, когда вечереет.

– Это классно, мне очень нравятся твои идеи… – промурлыкала Лиса.

Подходя к большому костру, я осторожно приобнял ее, и мы вместе влились в общее медитативное пространство разнообразных звуков и силуэтов обнаженных людей, танцующих возле огня.

Карие глаза Лисы в алых отблесках пламени неожиданно приобрели густой болотистый оттенок. Я вглядывался в них, внимательно изучая рваные края радужки, а она, еле заметно улыбаясь, заглядывала между тем в мои. И только когда я уже окончательно утонул в ее глазах, с весьма туманной перспективой выбраться наружу, Лиса произнесла:

– Карие.

– А мне показалось, что зелёные.

– У тебя карие, – засмеялась она, – а у меня цвета хейзел.

– Что это за цвет такой?

– Что-то типа смеси зеленого с карим. Генетическая гетерохромия. С краю радужка одного цвета, а чуть глубже, ближе к зрачку – другого. И при разном освещении кажется, что цвет меняется. Поляки называют такой цвет пивным, а в русском – аналога просто нет. Наверное, в России он не так часто встречается.

– Мне кажется, в русском этот цвет называется болотным. Как интересно, а я-то думаю, почему твои глаза так затягивают…

– Да ну тебя, – засмеялась Лиса.

– Точно, сижу вот на радуге и тону в радужках твоих болотных глаз.

Она теснее прижалась ко мне, и мы зависли в паузе, погружаясь во внешние звуки.

К четырем утра Лиса стала клевать носом, и мы решили пойти выспаться.

– Не надо меня провожать, – сказала она, – по крайней мере не сейчас. Лучше давай тот фото-пенек на маленькой поляне, где мы познакомились, станет нашим местом. Там и будем встречаться.

Я не стал выяснять, почему сейчас нельзя проводить, а просто сказал: «Да, Лиса, конечно». Мы пошли на маленькую поляну, встали возле пенька и молча уставились друг на друга.

– Ну что, Дима, до завтра? – как-то неуверенно произнесла Лиса.

Я слегка наклонился к ней, она инстинктивно подалась навстречу. Выглядели мы в этот момент словно два неуклюжих подростка на первом свидании. Но я сделал решительное движение и прильнул к ее губам. Лиса обвила мою шею руками и прижалась ко мне. На небе сияла полная луна, а мы самозабвенно целовались, задействуя при этом все тридцать четыре мышцы лица и источая в пространство стойкий запах костра, пропитавший насквозь наши вещи, вперемешку с гормонами радости – эндорфинами и умиротворяющими молекулами любви – окситоцинами. Химия происходящего между нами была так безумно романтична, что если бы вдруг с неба закапал кленовый сироп, это нас бы уже нисколечко не смутило.