Вот из треногой избы переехала в город Мытищи,
где вечера подмосковные, даже уют.
Этот уют она мочит слезами, до тыщи
писем строчит ежемесячно в детский приют.
Нет ей ответа. Сиди целый день у газона,
тополь с Плющихи – столице укором торчи!
Сдать бы посуду… так нет и в посуде резона,
та у бабули идёт на анализ мочи.
Утром, когда просыпается весь мегаполис,
солнце на небе встает, как во рту леденец,
бабка – к иконам – креститься да кланяться в пояс…
Люди вздыхают: «Хреновый у сказки конец».
Последний ветеран
В мае громы – чем не залпы пушек,
что дрожат восторженно во мне,
будто судьбы беленьких старушек
не достались жертвами войне.
Где, по ком они рыдали в голос,
в рощах с кем берёз глотали сок?
Им пригладят выбившийся волос,
их схоронят в пепельный песок.
В небе птиц беспечная ватага
мчит весну в зеленых образах,
так неслись любимым от Рейхстага
похоронки – письма на слезах.
Боль – числом девятым – на подходе,
в шрамах битв – войны кровавый след…
Я хочу, чтоб вечно жил в народе
мой давно от ран умерший дед.
Ради мира, радости и смеха
до сих пор уходит время их.
Меркнет историческая веха –
глуше звон медалей боевых.
В праздник мира, горькая Победа,
фляга водки узкий рвёт карман,
с палочкой хромает ротный деда,
мой и твой последний ветеран.
* * *
Кто я такой, чтобы не верить в Бога?
Чем я владею, кроме двух гитар?
Одной щиплю я струны понемногу,
другая понемногу мне – пиар.
Не победил, не проиграл, не сдался,
на переправе не сменил коня…
Вот бы Господь со мной расцеловался –
как я в Него, поверил бы в меня!
* * *
И вот заграница закончилась домом.
Так волей, неведомой ею ведомым,
меня притянуло к горячей стране.
Но где в той стране… отогреться бы мне?
Заяц над бездной
Не ждать с надеждами вестей,
не рассуждать о Боге
и не искать красивостей
в случайном некрологе…
У очередности на смерть
нет логики железной:
смеяться заяц может сметь,
вися над синей бездной.
Про здесь и там
Человек, когда уходит близкий-близкий,
словно вороны рассевшись по кустам,
вы, придя за упокой пригубить виски,
убедитесь, что Вы здесь, а друг ваш Там.
Постелив себе постель, хмельные в меру,
вы зевнёте дома радостно в трусах…
…Хорошо, что неизвестно лицемеру,
как он Господа смешит на небесах.
Забытая зажигалка
Она ему в слезах писала
о личных глупых новостях –
что вот, собака искусала,
когда она была в гостях,
что жизнь такая злая штука! –
что хочешь – смейся, хочешь – ной!
Что без него не жизнь, а мука,
как у собаки бе-ше-ной!
Что было ей себя не жалко
швырнуть ему в его кровать,
что он оставил зажигалку,
а ту нашла в постели мать.
Она же вовсе не «давалка»,
как он про то подумал! Фу!
И не пропала зажигалка –
лежит в прихожей на шкафу.
Ещё писала про колготки,
что то малы, то велики,
что до получки – полселедки,
но очень хочется… трески!
Что на лице прыщи созрели!
Перед трюмо хоть волком вой!
Сказал ей фельдшер Метревели,
прыщи – от жизни половой!
Вернее, оттого, что нету…
Вернее, редко и давно!
А как одной настроить эту…
ту… половую – как в кино?
В конце послания – приписка:
«Изнемогаю, голубок!
Люблю тебя! Твоя Лариска.
Прислать ли спичек коробок?
Вернись ко мне, на нашу свалку,
где всюду рухлядь и херня –
Возьмёшь со шкафа зажигалку,
а между прочим – и меня!
Грустит один, как воин в поле,
мой новый прыщик на губе.
Тебе пишу – чего же боле?
Так… спичек выслать ли тебе?»
* * *
Зажгите лампу, Алладин!
Вы мой случайный господин,
я за столом всегда один,
стихом среди стаканов.
Ночами – тысячью одной –
идут безжалостной войной
ко мне немыслимой стеной
колонны истуканов.
Не жду от них ни похвалы,
что злее славы и хулы,
ни эдельвейса со скалы,
ни лжи, ни даже лести!
Хочу тепла очей и рук,
часов старинных мерный стук –
о блюдце звона ложки вдруг,
и чаепитий – вместе.
Чего бы впрямь ещё хотеть?
Ладони о стаканы греть,
шептать на ушко что-то… петь
или не петь… Светает…
Плесни нам водки – не серчай!
За рюмкой – мама, не скучай!..
….Моей мечты грузинский чай,
как сердце, остывает.
36 Любе
Ах, если он воспеть бы мог
её, собравшись с духом! –
но правит ею «Козерог»…
и не с его же слухом…
На тёмном небе звёзд расклад –
ночной источник света,
где эвкалиптов тихий сад
зимою дарит лето.
Огородив от бомб и мин,
проводят меж между цветами
её сто двадцать именин –
и потчуют мантами…
Любовь – загадочный полёт,
и штиль, и шторм, и качка…
Про дом родной душа поёт –
вздыхает сибирячка!
Свечей шаббатных – ей огни,
ей – певчих птиц вокал.
Но снова, мудрый искони,
зовёт её Байкал.
Когда же дальним бережком,
где Баргузин не слышен,
она гуляет босиком –
о ней тоскует Ришон.
Три печали
Живут со мною три печали,
как квартиранты, как бичи.
Чтоб не скучать, они украли
от сердца моего ключи.
Когда его не слышу стука,
молю, чтоб триптих тот затих!
Но бедный разум гложет мука,
что я имён не знаю их.
Всегда являются некстати
и застают меня врасплох
печали эти в белых платьях –
мои молитва, стон, и вздох.
То надо мною вместе млеют,
любовь взаимную суля,
то отступают и немеют,
боясь остаться без жилья.
А я при них и в дождь, и в стужу
себе любимому – жюри,
с веселой рожею наружу,
с тремя печалями внутри.
Белые ночи
Помню длинные белые ночи
в прошлой жизни длиннее ночей…
Только зрелые годы короче
поминальных еврейских свечей –
скоротечны любые разлуки:
на войну, в магазин, в ресторан…
Ненадёжно любимые руки
второпях укрывают от ран.
Из неснежной страны, не ледовой
не успеть долететь до Невы,
потому что Фортуне бедовой
на скаку не сносить головы.
Про неизбежное
Смеюсь над тем, что неизбежно,
как с неба падающий «ТУ» –
так – не подать руки скоту,
так – на могильную плиту
цветочки возложить небрежно…
Слабо над песнею заплакать,
вздохнуть от сущей ерунды,
когда в песке любви следы,
стрекозы блещут у воды,
зато в глазах туман и слякоть.
Не дожидаюсь – плачь, не плачь –
чтобы ни холодно, ни жарко!
Чтобы за стенкою гитарка,
а на столе свеча и «Starka»,
а рядом – опоздавший врач.
* * *
Вся жизнь – это то, что с трудом собираешь по крохам,
буквально по хлебным – крупицы чужой теплоты,
как летом в букет – на лугу полевые цветы,
как мелочь в кармане – на сдачу с мирской суеты,
и всё это, собственно, с радостью, реже – со вздохом.
Но если на чашечке с кофе губная помада –
бесстрастная метка разлуки с надеждой – любви,
как Судная клятва на верности, не на крови,
до слуха, увы, не доходит – зови не зови,
так может, той скудной любви и крупицы не надо?
Дай Бог ошибиться, как двоечник радостный с мелом,
как ждущий подсказки, певец, позабывший слова
из песни, где было про то, как примята трава…
Что если ещё не последняя – эта глава,
в которой любовь окаянная – так… между делом?
Женщина у окна
В той одной из известных республик,
где обычно бывает война,
нефти нет и не царствует рублик…
Но… Мадонна стоит у окна!
Не певица она, не икона –
чудотворно не льющая слёз,
не уходит подолгу с балкона,
невзирая на снег и мороз.
Боже мой, что за дальние дали
ей рисуют мечты-колдуны?
Миражей мы таких не видали,
что в печали ей были даны.
Всё бы вовремя, всё бы уместно,
да планида полынно горька:
и откуда пришла – неизвестно,
и уйдет, как алмаз с молотка.
Но пока заливаются птицы
голосистее певчих Марго,
остаются ей силы молиться –
за него… за него… за него…
Изможденное деревце краше
снова кажется, если во сне
он ей будто рукою помашет –
той Мадонне в далёком окне.
Надежда
Народ запасся траурной одеждой,
пил с горя водку – прямо из горла.
Я понимал: прощаются с надеждой,
что будто бы последней померла.
Кричали все: «Нам без подмоги оной,
небось, теперь питать одну тоску!..» –
И на веревке вешались казенной
по двое да по трое на суку!
Я брёл скорбя, с оркестром рядом, с теми,
кто жалость вымогал, тянул из жил!..
И тут шальная мысль стрельнула в темя –
что я саму надежду пережил!
Первые и последние
Как, скажем, третьесортный Крым,
или советская обедня –
вот так обидно быть вторым!
Тогда уж лучше быть… последним.
В конце концов, от вожаков
грязны потом вещдоки-пятна…
А я – за скромных мужиков,
чья не элитна жизнь, но – внятна.
Они меж нас трезвее всех –
поступком, словом или взглядом.
Они не прут вперёд и вверх,
круша собой того, кто рядом.
Накатит пламени стена –
чужого вытащат Сережу
или другого пацана –
с себя самих сдирая кожу.
Когда с трибуны прокричат,
что наступило время стачек,
они для чьих-нибудь внучат
спасут из проруби собачек.
Им утешение найди…
Им от ангины – в чай малину…
Тому, кто духом впереди,
найдётся тот, кто плюнет в спину.
18 декабря
Декабрь нежданно свежестью дохнул,
и улицы наполнились прохладой.
Осенний день последний упорхнул
озябшей птицей из ночного сада.
Поверь, не стоит зиму укорять,
что входит вдруг, без снега и без стука.
На ложе утра нового присядь:
с зимой короткой трепетна разлука.
День восемнадцатый – одна из дат,
которая, не сильно докучая,
плеснула водочки чуть-чуть, а ночью – чая.
Попил чайку – и будто вышел в сад.
А там, в саду, услышал божьих птиц,
поющих на миру, не из темниц.
Зимой твоею он недолго длился,
тот щебет их – о том, что ты родился.
Не дай Господь упасть однажды в грязь,
храни во мне воспоминаний крошки!
Позволь мне жить раскованно как, князь,
на чьи-то вновь заглядываться ножки.
* * *
Какое чувство-динамит,
любви и ненависти пламя! –
Отвратной ложью не дымит,
не угасает временами.
Те берега, где без интриг
горят души костры –
не разделимы ни на миг
две чувственных сестры.
Счастливая кефаль
Зачем старанья? Как увядшая гвоздика –
все письмена мои. Цена им три гроша.
Как не хватает мне по жизни Бени Крика! –
Его поддержки и улыбки: «Дима, ша!»
Засим живу пока на дорогом клочке,
кефаль счастливая не на моём крючке.
Война и любовь
Семь минут осталось до атаки,
автомат прижат к его скуле,
а в прицеле – рвы и буераки…
И коровка божья – на стволе.
Вспомнилось: вдвоём на сеновале,
Верочка-невеста… счастье с ней!
Там они дитя нарисовали –
спрятали рисунок меж камней.
Загнутые длинные реснички,
солнечное ушко, как огонь…
ягоды случайной землянички,
собранные милой на ладонь…
На кого получится похожим
первенец – рождённый… или нет?
Вот уже в прицеле вражьи рожи,
дикой пули свист… и – гаснет свет…
Господу досадно и неловко:
Не для всех Господни чудеса…
…Не успела божия коровка
до солдатской смерти – в небеса.
Светлой памяти отца –
Председателя Ассоциации евреев – ветеранов 2-ой Мировой войны, Председателя антифашистского Совета иммигрантов из СССР. США, Детройт.
Как мне жить и не думать, и как мне не помнить об этом,
осознать, уловить сердцем эту фатальную нить.
С глазу на глаз всю ночь я с отцовским зеленым
беретом, посижу просто так. А получиться-поговорить.
Говорить…Что слова? Не затянут они моей раны.
Кем для всех был отец? Собеседник, боец и комбат.
Вы простите ему, дорогие мои ветераны,
что Аркадий ушел, как уходит гудящий набат.
Те, кто тратят себя для других не для славы и чина,
с тех особый высокий у Господа спрос, стало быть.
В землю лег эмигрант – настоящий Боец и Мужчина,
и набат его будет греметь раздаваться и плыть.
Звон подхватят его не совсем молодые солдаты,
нет у праведных дел ни сроков, нет ни лет, даже дат.
Ах, какие уж там в нашей памяти могут быть даты,
если в сердце живут и печаль и тоска и набат.
…Мой израильский дом наполняется утренним светом,
а у вас в Мичигане, я слышал, гуляет метель.
Мне легко от того, что к отцу я пришел за советом,
и что там средь метелей качается мамина ель.
Сыну
Жизнь порой короче поворота,
но длинней портняжного стежка.
Впереди – известные ворота,
в прошлом – зов еврейского рожка.
За душой ни дерева, ни тени,
чтобы в полдень падала на дом.
Дома нет – вхожу в чужие сени,
мне напоминанием о том.
Только сын – от крови и от плоти –
не в Российском воровском раю –
на плоту еврейском… или… боте
правит родословную свою.
Оглянись со мною, сын, на храмы,
где оливы веточка тонка,
где души невидимые шрамы
всякого точнее ДНК…
Попроси – не много и не мало,
пересилив норов гордеца,
у икон – стыдиться не пристало! –
быть тебе счастливее отца!
Пусть не поседеет чья-то мама
в той стране, которой мы верны…
Сын с отцом, мы молимся у Храма –
с нашим Богом… молча… у Стены.
* * *
Не надо думать «что потом?»
и зря печалиться о том,
что с нами шёпотом, притом
простится век шальной.
Кому-то яблочный «Агдам»,
кто сам возьмет, кому задам…
Отмщенья всем не аз воздам –
(на мой ли мозг спинной):
одним – деньгами на суде,
иным – кругами на воде,
сынам – нигде или везде –
отцовством, между делом.
Что ж, Магендовид или крест –
кого съедят, а кто-то съест –
в один прогон, в один присест,
на сине-белом фоне.
Исчезнет всяк небесный знак,
с тобою мы исчезнем так –
Как унесённый ветром злак,
что вовсе не по Торе.
Зато под вечною луной
взойдём оливами весной
на территории одной,
где все евреи в сборе.
* * *
Самовлюбленных птиц так мало в небе нынче –
мышей летучих много… липких мух…
Давай взлетим с тобою, грустный пинчер,
и для себя с небес повоем вслух!
Прекрасен наш с тобою компромисс:
ты не тюльпан, я тоже не нарцисс.
* * *
Какой тому грозит застенок,
кто продаёт на потроха
чужое сердце за бесценок,
как на базаре петуха?
Такой сторгует даже веник –
учует спрос, урвёт навар.
Но если есть для сердца ценник,
так то не сердце, то – товар.
Газетный самолётик
Любой успех достоин уваженья,
как, скажем, к хлебу… или к старикам…
Но в двух шагах от славы – пораженье,
когда успех пускаешь по рукам.
Блажен, кто отстраняется в успехе
от треска барабанной ерунды.
Ты на коне? – бумажные доспехи
не скроют поражения следы.
В них, изнурённый чарами экзотик,
от жизненных просторов вдалеке –
что твой Успех?! – газетный самолетик,
не знающий ни взлётов, ни пике…
Памяти поэта Леонида Колганова.
Не спеши сойти с ума,
будь, старик, на страже,
если родина сама
не обнимет даже.
Там снега, когда зима,
там замёрзла речка.
Здесь же слово «обыма»
греет, словно свечка.
Обыма тебя, Поэт,
без полян-стаканов.
Зажигает в душах свет
Леонид Колганов.
Раздаётся строк набат –
строк живых и разных,
не для тех, кто стал горбат
от поклонов праздных.
Гибнет зависть над листом,
чьи-то экивоки.
Неизменными потом
остаются строки.
Хватит миру чепухи!
Пусть в строфе и фразе
восстают его стихи
словно Стенька Разин.
Время – вечный метроном,
днесь поэтов – рать!
Вот и плачу об одном –
некого обнять.
Осадки
Какая разница, какой-
такой погодой
я стану даже не рекой –
земной породой.
Дождем прольюсь в своей стране,
на стёкла падкий.
А люди скажут обо мне:
«Прошли осадки».
* * *
В груди, как среди пальм – ни ветерка,
кровь не бурлит, душа без метастазов.
И нет тебе ни секторов, ни Газов,
лишь шашлычок забыт у костерка,
лишь маленькая девичья ладонь,
лишь тлеющая в пальцах сигарета
подсказывают: на исходе лето
и на войну потраченная бронь…
И после нас народ совсем другой:
кто нас моложе, скоро с бОльшим правом
разляжется по этим рыжим травам
и будет Богу самый дорогой.
В груди, как среди пальм – ни ветерка,
обманчив штиль на Средиземном море.
Его на мирном маленьком просторе,
моя сегодня черпает рука.
* * *
Как это нелегко, почти убого! –
встав перед Ним, но не наедине,
заискивать и унижаться мне,
выпрашивать желанное у Бога.
Под сводами невзрачных синагог
не то чтобы я трушу и немею –
молиться я публично не умею:
сколь я наивен был бы, кабы бы мог.
Я верю: счастьем воздаётся лишь
когда не клянчишь милостей у Бога,
но рад тому, что надобно немного –
когда не просишь, а благодаришь.
Страсти по памятникам
Он стоит над землёй, рукотворный,
а под ним – с арматурой народ,
что сегодня другого проворно
сокрушал у Никитских ворот.
Генерала – в Америке даже! –
не расиста! – но… Роберта Ли! –
таки свергли… а был же на страже,
чтобы Юг их «не как Сомали»…
Балалаечка жалостно: «тум-ба…»
от Вирджинии аж до Курил –
«… ах, за что осквернили Колумба,
лучше б кто ему пива открыл!..»
И в России бульдозер холопа
прёт и прёт напролом по тропе,
чтобы завтра старушка Европа
голый зад показала толпе!
Я предвижу и «браво», и стоны,
что вот тут, мол, стоял Мавзолей,
где ни голубя – только вороны,
ни церквей, ни крестов, ни аллей…
Кто обрёл свою славу в зените
без пощады к земным палачам,
запечатанный в красном граните
безголосо кричит по ночам.
Время бронзою гениев славит,
фонарей отражает лучи…
Здесь вандал, издыхая, оставит
лишь анализ вчерашней мочи.
Попираема Память! За травлю
изваяний мрачна – от стыда.
Им возлить бы ей совести каплю…
Возлила бы. Да только куда?
Ключи под ковриком
Господи! Советские привычки!
На веревках – маек белизна,
песни радиолы из окна,
четверым соседям – в кухне спички