Прогулка
Олег сложил локти на стойку в киоске «Шаурма» у Политехнического университета. Ждал, пока зарядится телефон. Нечистое кисловатое дыхание вырывалось между лиловых длинных губ, туманным пятном оседало на холодном стекле. Негромко играла музыка: какая-то певица признавалась в любви очередному плохому мальчишке. Девушка в фартуке и кепке грызла мелкие желтые яблочки, уставившись в детектив. Она то и дело с неодобрением посматривала на Олега. Одно деление, два, три, четыре – и вот опять пустая батарея, снова одно, два, три. Он видел отражение девушки в стекле, оборачиваться не хотелось. Пластиковый кофейный стаканчик давно опустел, но Олег упорно делал вид, что прихлебывает остывшую свою утреннюю цикуту. Если она поймет, придется уходить. Денег на второй кофе не осталось.
Олегу тридцать лет, но выглядит он старше. Острое угловатое лицо было красивым пару сотен попоек назад. Нос с горбинкой и отросшая с мая борода делали его похожим на магистра тамплиеров, если бы тому захотелось надеть бесформенные джинсы, растянутый свитер с темной засаленной горловиной и потертую, но вполне еще приличную черную кожаную куртку вида «я не панк, я рядом стоял». Вся эта сбруя не подходила даже для начала октября, покидать киоск Олег не спешил еще и поэтому.
Зеленый силуэт идущего человечка, по переходу хлынула толпа студентов, все больше с тубусами – черчение у них, что ли? Проследил за симпатичной стриженой барышней, которая широкими шагами разрезала людской поток, пересекая улицу в противоположном направлении. Скрылась в маршрутке, как и все они. Длинная трещина на фасаде пятиэтажки, выше и выше, квадратные оконца чердака, голубиное царство – вон, сидят десятками в ожидании пищи. Крыша ржавая. А над всем этим небо.
Нигде нет такого красивого неба, как в Омске, в который раз подумал Олег. Когда-то давно случайно зашли с друзьями на бесплатную лекцию об атмосфере. В рюкзаке плескалось початое вино, и Валя сидела у меня на коленях, а я запустил руки ей под куртку и придерживал чуть влажную от пота талию, переводил взгляд с седенького лектора на верхний край татуировки у нее пониже затылка, где едва заметным бугорком напоминает о себе какой-то там по счету шейный позвонок. Старик махал руками, горячился. Говорил, Омск – один из самых плоских городов мира, скорее даже чаша, атмосферные потоки из Арктики и с юга создают здесь самые величественные облачные картины. А закаты какие. Рассветы не багряные, розовые. Впрочем, это избито.
– Мужчина, вы тут уже полчаса сидите, – скучающим голосом девушка подвела итог его воспоминаниям.
– А, и правда, – Олег усмехнулся, скрывая смущение. – Замечтался что-то.
Выдернул зарядку, сунул в карман, другой рукой схватил телефон – и был таков. Все это он проделал быстро, с поспешностью почти комической, об одном молилось нелепое сердце: только бы не сказала еще чего-нибудь вслед, холодного, оскорбительного, меня и так прошивает навылет свинцовыми пулями, коваными наконечниками стрел, суждениями, ярлыками да приговорами. Не надо, девушка, прошу вас. Взгляните, я и так побежден, мне холодно, и ваш ужасный кофе не дошел толком до желудка, он скользким комом встал где-то посередине, будто я ртути наглотался. Я знаю, девушка, жизнь у вас тоже не сахар, вы работаете три через один, чтобы каждый вечер возвращаться к какому-нибудь диванному тирану, или кого вы там себе выбрали. Но меня – молю – здесь и сейчас пощадите. Что вам стоит промолчать?
– Бомжара немытый, – пробормотала продавщица в немилосердном мгновении от того, как захлопнулась дверь киоска.
Баюкая очередную рану, Олег прохаживался вдоль бордюра, потому что стоять было холодно и больно. Внутри, где-то чуть выше поясницы, в районе диафрагмы, словно поселился слизень, высасывающий остатки тепла и без того продрогшего тела. Жирный школьник засовывал в рот обломок сосиски в тесте. Может, у меня панкреатит? Да нет, тогда бы жгло, а тут словно выстуживает. Подъехал полупустой троллейбус. Олег медлил, сколько мог, потом запрыгнул в заднюю дверь, которая тут же закрылась.
Пара свободных сидений смотрела на широкое окно, красивый вид удаляющегося Городка Нефтяников несколько портила лесенка и болтающиеся веревки, ведущие к рогам троллейбуса. Темно-серые, набухли от влаги, почти чувствуешь запах псины. Хорошо, что они по ту сторону стекла. Старушка-кондуктор с трудом преодолела неблизкий путь от своего места, в голосе ее звучала готовность вступить в конфликт по любому поводу:
– За проезд оплачиваем, – сердитый взгляд из-под очков, глаза водянистые, бегают, ну что ж вы так.
Олег улыбнулся, протянул банковскую карту. Старушка несколько раз приложила ее, без видимого эффекта. Троллейбус дернулся и трубно просигналил, затормозив перед каким-то лихачом.
– Денег нет, ваша карта в стоп-листе. Платите наличными.
Я прекрасно это знаю, но и наличных нет.
– Да что вы говорите? Ох, это моя вина. Забегался, забыл денег на карту кинуть. Я тогда сейчас выйду – и сразу к банкомату. Простите, Бога ради.
Ложь, произносимая заученной скороговоркой пятнадцать раз на дню. Одну остановку все же проехал бесплатно. Медицинская академия, мерзнуть, ждать последнего момента, запрыгнуть в дальний от кондуктора конец салона, протянуть карту, соврать, выйти на Автодорожном, повторить. Давно я так перемещаюсь по городу? Летом все больше пешком ходил, погода позволяла. Гулял с утра до вечера, полный плеер аудиокниг. С удовольствием переслушал всего Ремарка, принялся было за Майринка, но там диктор не понравился. В начале сентября «Наутилус», это уж как водится. А потом сдохли наушники, то ли от холода, то ли от чего… Олег часто проводил спонтанное мысленное гадание. Он пробовал предсказать исход какого-нибудь пустяшного дела, и если преуспевал, значит, день благоприятен, и ничего слишком плохого произойти не могло. Например, мужчина заходит в подъезд, за ним медленно закрывается магнитная дверь: успею я ее поймать, или нет? Сейчас Олег подумал, высадит она меня на самой остановке или крикнет водителю открыть двери тут же?
– На, бери, – кондуктор протягивала ему грязноватый билет. – На полу нашла, обронил кто-то. Езжай, куда тебе надо.
– Спасибо… – Олег не верил.
– Ты на сына моего похож. Он тоже шебутной был у меня.
Не дожидаясь продолжения разговора, она медленно двинулась в обратный путь, качаясь в такт движению троллейбуса, перехватывая облезлые поручни. Что-то загудело в салоне, должно быть, включили печку. Олег скрестил руки на груди, втянул голову в ворот свитера и закрыл глаза.
У Аграрного университета он, вздрогнув, проснулся. Поежился. Щурясь от солнца, посмотрел в окно. Мощеная бетонными плитами аллея вела к учебным корпусам в окружении голубых елей. Помню, мы тут еще в студенческую пору деревья сторожили под Новый год, чтоб не спилил кто-нибудь себе домой. Патрулировали эти дорожки, на дворе черная ночь, фонари через один выбиты, не видать ничего. Одно спасение, компаниями ходили, грелись водкой, а от нее только в сон клонит, как всегда меня от крепкого. Олег выпрямился на сидении, холодный слизень никуда не исчез, даже наоборот, он словно раздулся больше прежнего. Случайно задел локтем пенсионера, который уселся рядом, пока Олег спал.
– Простите, пожалуйста.
– Бог простит, – хрипло ответил старик, не отрываясь от судоку.
Бог, как странно это слышать. Зайду тогда к Васе, все одно к одному. Надо прислушиваться к сигналам мироздания. Проводил взглядом садовую ограду за окном и покосился на толстую книгу в руках соседа. Страницы плохие, тонкие. Самураи. Наверное, эти судоку автоматически генерирует программа. И какой интерес тогда в разгадывании? Расставлять по местам цифры в одной из миллионов комбинаций. Еще раз. И еще. Новая страница. Тычет пальцем по квадратикам. Семь да четыре. Бумагомарательство. Как с дурной прозой. Серые листы, тот же ограниченный набор знаков, только вместо цифр буквы. Расставь, уж как сможешь, в верном порядке. Каждая что-то да означает. Нет, сидеть невозможно, отчего ж так ноет диафрагма? Олег поднялся, перешел в середину салона и встал у дверей. Телефон квакнул в кармане джинсов, прося электричества. Знаю, брат. Мне тоже поесть не мешало бы. Стараясь притупить голод, принялся оглядываться, изучать пассажиров. Хэм говорил, что бедность делает писателя зорким. Ну что ж, нищета превратила меня в экстрасенса.
Нестарая еще женщина в платке непрерывно трясет головой, словно отрицает все и вся. Болезнь, по сторонам не глядит, погружена в личный колодец, где мысли одни и те же, по кругу, по кругу. Девушка красивая в круглых очках, повернулась, вся шея в розовой сыпи, какая досада. Светловолосый мальчик держится за резиновую прокладку троллейбусного оконного стекла, возит носом и ртом по кукольным своим пальчикам, светящимся в утреннем солнце, красно-оранжевым, с белым ореолом, вот уж и руки убрал, прислонился лицом к пыльной черной резине, трется о нее, только что не облизывает. Бабушка, крашеная в рыжий, со страшными проплешинами на шишковатой голове, пристально смотрит на внука время от времени. Зачем смотреть, если не видит? Он разболеется потом. Ротавирус. Обвинят во всем пакетик сухариков, купленный на автовокзале. Выклянчил. Это все американцы нас травят, ух!
Городок Водников, двери троллейбуса раскрылись, диктор объявила остановку. Павильоны в ряд, прелестные дешевые едальни. Плакаты с сосисками, чуть высунутыми из хлеба, и прочими деликатностями выгорели на солнце, сплошь бело-синие, погожее было лето. Запах ванили и свежих блинов проник в салон, это невыносимо, она берет полный черпак жидкого теста, не белого, чуть кремового из-за маргарина и желтков, и отточенным движением распространяет его по дымящейся раскаленной конфорке, теперь шипящей, отзывающейся паром и дымом, как любой алтарь любому божеству, умащенный драгоценным маслом и влекущий голодных. Закрой ты уже двери, поехали.
Сибзавод, офисы. Немытые машины в ряд на парковке. Спит кто-то на водительском кресле, глаза в тени. Нищий в щегольских темно-зеленых полосатых брюках и в сером клетчатом пиджаке роется в урне. Что он ищет там, с утра банок не бывает. Коровьев, у кого еще в городе есть такой костюм?
– Я ему прямо так и сказала: ты давай решай уже что-то, я за тебя больше платить не буду!
Студентка разговаривает по телефону, скошенный подбородок, лицо с наглой обреченностью некрасивой девушки. Личная драма у нее, парень оказался ничтожеством, опять. Весь салон слушает, кто осклабился, а кто и сочувствует. Эпоха, когда разучились понижать голос.
Кивнув благодарно кондуктору, Олег вышел из троллейбуса у Библиотеки имени Пушкина. Здание растянулось меж двух улиц огромным грязно-серым прямоугольником, чуть позади – усеянная окнами, как инопланетный улей, башня книгохранилища. Интересно, каково там внутри. Лифты туда-сюда, наверное, гудят, скрежещут, на своем горбу книги не потаскаешь. Оставьте заявку – и ожидайте. Брат Хорхе принесет вам нужный том. Только не облизывайте кончики пальцев при чтении, литература может внезапно оказаться опасной, проповедуя несвоевременные вечные ценности. Восемь скульптур на фасаде библиотеки. Черные, вороненая медь, я где-то читал. Олег пригляделся. Пушкина узнаю, а остальные? Хламиды, рясы, сюртуки и пиджаки, усы и бороды, завитые парики. Кто-то воздел руку, а кто и обе. Тоскливо им, должно быть, глазеть на старенькую пятиэтажку напротив.
Хотел присесть на скамейку перед библиотекой и поговорить с учеными на фасаде, а может, выговориться до встречи с Васей, чтобы тому не так тоскливо было слушать, но солнце скрылось, налетел холодный ветер. Олег поднял воротник кожанки и быстрым шагом направился к подземному переходу. Справа здание общественно-политического центра, недавно после ремонта, аскетичное и строгое. А когда-то весь первый этаж занимали киоски. И каких только компьютерных игр там не было. Пацаны, бывало, толпой набегали после школы, прикупить что-нибудь. Или хотя бы одолжить на денек. За витринами с яркими манящими упаковками очкастым сычом сидел хитрый Артур. Он промышлял дисками, потом – коллекционными картами, и не было, казалось, в сером как портянка городе девяностых ни одного мечтателя, исстрадавшегося по цветастой фантастике, который не был бы Артуру должен. Отдай. Все отдай. За возможность стать героем в стальном панцире со сверкающим мечом, за шанс взглянуть на ночные мистерии эльфийских прелестниц, за скопированный калужскими пиратами билет в страну грез с дурным переводом. Нет уже ни киосков, ни Артура. А билет в один конец скачивают в интернете, как, впрочем, и все остальное.
Олег часто корил себя за привязчивую ностальгию, но что он мог поделать, если воспоминания детства и юности так и остались самыми яркими? Последующая череда скитаний, съемных комнат, одинаковых женщин – все это проплывало, не задерживаясь, не оставляя следа. Нырнул в смрадный полумрак подземного перехода и вынырнул на площади перед кафедральным собором. Пересек сквер, где среди черного грунта клумб распластались гигантскими губками зеленые с желтыми подпалинами кусты туи. Не перекрестившись, подошел к массивной двери, украшенной литыми барельефами, и с усилием потянул на себя.
Снял кепку, оказался в тихом полумраке притвора. Начищенная прикосновениями латунная дверная ручка пестрит повязанными платками. Запахи, копившиеся здесь годами, по осени всегда трансмутируют в смесь яблока и вишни, настаивается смирна, дымок от искривленных желтых свечей. Поприветствовав знакомого старого охранника в полудреме у доски объявлений, Олег повернул направо и по лестнице с красивыми коваными перилами спустился в нижний храм. Здесь было еще тише и прохладнее. Обширная церковная лавка закрыта, несколько прихожан ждут у стойки, Олег присоединился к ним. Молчаливые лица, погруженные в себя. К Богу в час крайней нужды. Из бокового прохода вышла старушка из местных. Женщина в коротком дорогом пальто обратилась к ней:
– Простите, а здесь кто-то работает?
– Ой, отошла она, скоро подойдет, обождите.
– Да мне святой воды купить.
– А, ну давайте я вам со склада продам.
– Замечательно. И почем святая вода?
– Святая вода бесплатная, – строго ответила старушка. – А бутылочка стоит двадцать пять рублей.
Отошли. Олег разглядывал витрину: молитвенный щит и молитвенный покров, золотое тиснение, серебряные иконы, свечи по ранжиру, припасы для красного угла, Библия для детей, жития, утешение, сила и слава. Сбоку от витрины фанерная коробка, где в четырех отделах стопками белеют листки для просьб о молитвах. На каждом силуэт кафедрального собора отпечатан соответствующим цветом, в зависимости от назначения. Обладательница дорогого пальто вернулась с бутылочкой святой воды, за ней шла старушка, неся монетки в нежадной руке. Положила деньги на прилавок и ловкими точными щелчками отправила их через щель на внутренний столик по ту сторону стекла.
– Ну вот, так-то оно хорошо, – с удовлетворением проговорила она и снова скрылась, пообещав, что служительница, работающая в лавке, вот-вот вернется.
Так и случилось. Белоснежный платок, под ним седые волосы, в глаза не смотрит.
– Что вам угодно? – спросила она у Олега, отпирая бряцающими ключами дверь лавки.
– Дежурного батюшку пригласите, пожалуйста. Сегодня ведь отец Василий?
– Он. А по какому вы вопросу?
– По личному делу. Мы друзья.
Служительница достала из-под прилавка смартфон и набрала номер:
– Батюшка, – негромко сказала она. – К вам тут мужчина пришел. Говорит, по личному делу. Как?.. Вас как зовут?
– Олег. Он знает.
– Говорит, Олег. Да, он подождет. Хорошо, – убрала телефон. – Ожидайте, сейчас батюшка спустится.
– Спасибо, – благодарно улыбнулся Олег.
– Спаси Господи, – то ли ответила, то ли поправила служительница.
Спустя полчаса Олег и Вася сидели друг напротив друга на самом краю большого стола в длинной низкой трапезной. Юный дьякон серой мышью суетился в противоположном конце комнаты, собирая тарелки. Перед Олегом стояла вместительная миска гречневой каши с куском жареного минтая, рядом – кружка крепкого чая с сахаром, еще было варенье в вазочке, дешевые конфеты, блюда с хлебом, сухарями и сушками. Олег ел жадно, с шумом прихлебывал, после промозглого голодного утра блаженство ощущалось почти греховное. Ледяной слизень в области диафрагмы истаял, поверженный горячей кашей и горячим чаем, точно змей – копьем Георгия. Вася – или, как его звали теперь, отец Василий – деликатно помалкивал, изредка поднося к полным довольным губам свою кружку. Познакомились они в университете: Вася был на два года старше и закончил обучение на факультете теологии, когда Олег перешел на четвертый курс исторического. Следуя по стопам отца, поступил в духовную семинарию и очень скоро был рукоположен. Спокойный и уверенный, с приятным низким голосом, Вася располагал к себе людей. Жизнь его была определена кем-то раз и навсегда, поэтому причин для волнения попросту не существовало для этого высокого плотного человека. Что-то незыблемое и успокаивающее чувствовалось в нем, будто при виде основательно и на века построенного здания.
– Спасибо, брат, – искренне поблагодарил Олег, доев.
– Да не за что, – с приятной светскостью отозвался Вася. – Ты насчет работы, помню, спрашивал. Это еще актуально?
– Конечно, куда уж актуальнее, – с жаром подтвердил Олег.
Он закинул в рот конфету, отхлебнул чаю и добавил:
– До конца октября еще живу на старой хате, а потом финита. Денег нет, хозяйка недвусмысленно дала понять, что нищебродам не рада.
– Короче, смотри, – это был тот же Вася, с которым они сидели в столовке, смеялись, травили байки, разглядывали девушек. – Есть у нас школа в Саргатке, для больных детей. Им очень нужен учитель истории. Еще в августе просили, да не было никого. Вот я и предлагаю. Платят не то, чтобы много, зато еда местная – и главное, там же комнату дают. Это если согласишься до конца мая.
Одноэтажная школа, корова заглядывает в окно. Сельская жизнь, гонки на разбитых ладах по разбитой улице Ленина, единственной с асфальтом. Буколические радости Вергилия. Девушки с доверчивыми глазами. Очень некстати он вспомнил Валю, зрачки во всю радужку, ногти впиваются в спину.
– Идея хорошая, правда, – слова неловкого объяснения вязли на языке. – Но так уж вышло, что я унылый городской житель. Да и потом, не учитель вовсе. Скорее, вечный ученик. Брожу по улицам, веришь? Чем жив, сам не знаю. Книжками, фильмами.
– А стихи как, не забросил? – Вася не удивился отказу, теперь было видно, что и предложил-то он только для очистки совести.
– Не забросил, – Олег разломил сушку в кулаке и принялся подбирать с ладони кусочки. – Бывает, выступаю с ними, если приглашают. Если не приглашают, тоже выступаю.
– Ну, добро.
– А ты как? – сухой ответ друга заставил Олега покраснеть и спохватиться. – Что мы все обо мне, расскажи про свои дела.
– Да как, все в работе. По моей части, сам понимаешь, меньше не становится.
– Идут люди в церковь?
– А куда им еще идти? Приходят и уходят, а все это, – Вася повел сдобной рукой. – Стоит и стоять будет. Только знаешь, Олежа…
Он повернул голову, убедился, что дьякон ушел, закончив прибираться.
– Тяжело иногда бывает. С тобой одним этим и поделиться, а? Смешно сказать. Сейчас люди невоцерковленные думают, будто мы нечто среднее между инквизиторами и жандармами. Только и можем, что людей обирать, да учить их жить. Самодовольные стяжатели, жадные до власти. Как там у Эко, получаю удовольствие, смеясь над заблуждениями простецов. Помнишь, мы тогда с тобой поспорили, кто быстрее «Имя розы» прочтет?
– Да, – улыбаясь воспоминаниям, ответил Олег. – И нас уделала Валя, управилась за четыре дня.
– Ну так вот, а я – веришь? – иду порой по улице и такие взгляды ловлю, как сто лет назад. Как им всем сказать, донести, что такие, как мы, – не враги и не надзиратели их грехов, не тати крадущие, не мошенники? Я… я бы еще мог тебе сказать, но это совсем уж дурное, ну его, не буду. Людей отпугивают от церкви, от Бога. Натурально отпугивают, антипиар какой-то, иначе не скажу. Делают умные лица и твердят, что не верят в Бога, зато верят в науку. Большая часть, положим, верит в интернет: им напиши статью про то, что успешно клонировали динозавра – они и будут с ней носиться, лайк, репост. Вот она, бездоказательная вера в то, чего не существует. А, ладно, заболтался. Вечно не туда ухожу. Так что, Олежа, не хочешь в Саргатку?
– Нет, прости.
– Хорошо, дело хозяйское. Охота, как говорится, пуще неволи, а уж от неохоты и подавно спасу нет.
– Вася, слушай… – Олег старался говорить небрежно, но холодный слизень внутри вернулся и стремительно набирал силу. – Не одолжишь штуку да ноября? Мне там заплатить должны, за стройку…
– О чем речь, – Вася вынул из барсетки кошелек и положил на стол две сине-зеленые купюры. – Бери. Отдашь, когда сможешь.
– Спасибо, – ненавидя себя, Олег сунул бумажки в карман куртки.
– Спаси Господи, – строго ответил, отстраняясь, отец Василий.
Олег, повернувшись к собору спиной, шел через площадь в сторону Тарских ворот, его догонял ветер вперемешку с колокольным звоном. Со стороны реки тянуло сладким дымом. На аллее к ногам упал бурый дубовый лист, точно из гербария. Олег зачем-то подобрал его и сунул в карман – там лежал исписанный бисерным почерком блокнот, между страниц которого надежно спрятаны были две тысячи рублей.
Он миновал ворота, оставил позади памятник Достоевскому, и прогулочным шагом отправился по аллее вглубь сквера «Флора». У самого входа двое рабочих разбирали какую-то сварную конструкцию из толстых прутьев. Должно быть, на день города что-то сооружали, а теперь в утиль. В утиль. На фонаре прилеплено серое с фотороботом объявление о розыске. В последнее время все портреты на таких объявлениях стали напоминать одноклассников. Глаза как амбразуры дзота. Странно, что деревья здесь никогда не желтеют равномерно: они покрываются растущими яркими пятнами, точно зеленая губка, которую Валя окунала в желтый акрил. В тот год подарил ей настольный мольберт на день рождения, в самый раз для нашего тогдашнего жилья. Поставь в комнату обычный – он как раз займет все свободное пространство. Как она радовалась, за месяц новья накопилось на маленькую выставку. А потом лопнула батарея, работы сварились в кипятке, нас опять выселили, и мне пришлось устроиться курьером, чтобы выплатить хозяйке компенсацию. Тогда я начал пропадать надолго, обошел город из конца в конец, только начал что-то понимать в этом месте, а Валя – Валя однажды пропала навсегда. В Омске ей было душно, она все никак не могла понять, как мне удается находить на каждой улице, буквально в каждом встречном, историю – сильную, способную отозваться в миллионах сердец. В пылу последнего разговора начистоту она назвала то, во что я верю, утехой для скудоумных. Оправданием бездействия и лени. Валя не оставила моей созерцательности права на существование. И уехала. Сейчас, насколько я знаю, в Москве. Такая же съемная квартира, работает журналисткой, нашла себя в гражданском протесте. Не вляпалась бы во что-нибудь.
На отшибе, в безлюдном уголке сквера, сидел на скамейке и безмятежно пил крепкое пиво Леха Кочегар. Олег считал Леху самым гармоничным из своих друзей. Все черты этого человека логично дополняли друг друга: легкий алкоголизм, околобуддистские взгляды, умеренно антиэтатистские, список профессий длиной с хорошую новеллу и фамилия Кочегар.
– Привет работникам культурки! – с наигранной бодростью провозгласил Олег, усаживаясь рядом. – По какому поводу праздник?
– Вино на пиво – диво, пиво на вино – говно, – ответствовал Леха, пожимая Олегу руку. – Я сейчас допиваю – и иду на работу, я же не деградант какой-нибудь, в сфере образования и культуры занят. Нельзя, чтобы руки тряслись.
– А я думал, у тебя выходной. Что, вчера у Лупиноса тусили?
– Тусили. Альберт Робертович шлет тебе привет и заверения в совершенном почтении, – Леха покрутил бутылку в руке, оценивая оставшийся объем, и сделал хороший глоток.
– Ага, и ему не хворать. Лучше бы стихи мои в журнал принял, что ему стоит?
– Дык он объяснял вчера. Мне, говорит, олежкины стихи не позволяет печатать принцип. Вот напечатаю я их – и что? Окажется Олежка в дерьмовом журнале, среди прочих горемык с охами-вздохами про осинки-березки. А вот пока я его не печатаю – он остается непризнанным гением, которого такие чиновники от литературы, как я, в черном теле держат и роздыху не дают. Понял?
– Вот сука. И сколько ж он выпил, что так разоткровенничался?
– Он это трезвым рассказывал, в самом начале. А после первой же рюмки к Леночке полез, – Леха аккуратно положил пустую бутылку в урну.
– А, ну значит, ее напечатает, – пробормотал Олег вроде бы самому себе.
Кочегар покачал головой:
– Ай-яй-яй, не надо так. Ты выше этого.
Рыгнул, тактично прикрыв рот пятерней, поднялся со скамейки и закинул на плечо рюкзак.
– Ты спешишь? – спросил он, глядя сверху вниз и близоруко щурясь.
– Не-а, даже наоборот, перевожу время попусту, – ответил Олег.
– Как всегда, то есть. Ясно. Тогда пошли в музей, мы там выставку разбираем, поможешь.
– Не вопрос, – и двое приятелей отправились вдоль заборов и обшарпанных исторических фасадов к музею Достоевского.
Петрашевец Достоевский провел здесь четыре года на каторге, его воспоминания об этом времени нашли отражение в «Записках из Мертвого дома». В дневниках писатель ругал пыльный городишко, но причастность к судьбе великого классика льстит Омску. Университет носит имя Федора Михайловича, в старинном доме на берегу реки открыт музей с арестантской робой и кандалами. Что ж, и Чехова почитают в Томске. Олег и Леха прошли мимо баннеров с портретами омских поэтов и писателей (возглавлял их, опять же, Достоевский), немного задержались у Аркадия Кутилова.
– Вот это был настоящий, – уверенно заявил Олег.
Кочегар просто кивнул.
В музее они поздоровались с гардеробщицей и вошли в зал, где закончила работу выставка, посвященная Егору Летову. Леха объявил, что сегодня нужно успеть разобрать все стенды и упаковать как можно больше экспонатов.
– Я думал, этим занимаются хранители, – Олег озадаченно посмотрел вокруг.
– Так я, можно сказать, хранитель. Не по-настоящему, конечно, но мне вполне доверяют нехитрую работу. Разбирать ведь проще, чем оформлять экспозицию. Я тебе так скажу: сейчас нет понятия «подходящий» или «неподходящий», есть только «свой» и «чужой». Вот посмотри на нас со стороны: ханыги ханыгами – но поди ж ты, работаем в музее совершенно легально. Ибо – свои!
Длинноволосый человек с тяжелым проницательным взглядом смотрел на них с десятков фотографий и даже с портрета на высоком мольберте. Леха давал негромкие указания, руки у него в самом деле больше не дрожали, пиво возымело эффект. Олег изо всех сил старался быть аккуратным, чтобы ничего не задеть без нужды и не повредить. В голове у него слово «демонтаж» крутилось в вихре давно заученных наизусть песен. До хрипоты, под расстроенную гитару, пьяными голосами, не красоты, не удовольствия ради, а потому что невозможно иначе, невыносимо, потому что боль и гнев вскипают, им тесно в груди, тесно в голове, башка уже кипит, как кастрюля с пельменями, от наглого, беспардонного, самодовольного несовершенства мира, смеющего называться порядком и цивилизацией.
Перерыв. Курили в музейном дворике, опять остановились перед портретом Кутилова. У Олега болела голова, от сигареты слегка тошнило, холодный слизень тянул ложноножки по пищеводу.
– Слушай, Кочегар…
– Нет.
– Что «нет»?
– Я знаю, ты хочешь сказать, что стал совсем уже почти как он, – Леха указал дымящимся окурком на старого поэта с диковатым взглядом. – Так вот, нет. Ты – не он. Следуй своей дорогой, пока не выкрикнешь, выкашляешь, выблюешь все, что тебе определено. Загнуться в сквере напротив Транспортной академии – такая себе затея. Это, брат ты мой, слишком просто.
– У меня сейчас от банальности зубы зачесались, – объявил Олег, скривившись. – Я всего-то хотел предложить тебе сходить в НППО после трудов праведных.
– Достойно есть, яко воистину. А на какие шиши? Я на мели.
Олег достал из кармана блокнот со стихами и дурашливо помахал им:
– Ecclesia magistra artis. Церковь – наставница искусств, – объявил он. – Духовенство не даст художникам погибнуть от жажды. Как в Италии эпохи Ренессанса.
На сырую холодную землю приземлились у старых его берцев давешний дубовый лист и маленькая черно-белая фотография Вали.
Через пять часов с работой было покончено. За это время почти никто не беспокоил, разве что хранительница забегала проверить, как идут дела, светя стареньким пиджаком под твид. С недоверием посмотрел на Олега, но промолчал.
В начале восьмого друзья покинули музей, спустились по улице Достоевского мимо кирхи восемнадцатого века и музея УВД, повернули направо у здания военного комиссариата с нелепой деревянной башенкой и пошли по тихой, безлюдной Партизанской в холодном свете белых фонарей. Курили на ходу, разговаривать не хотелось. Олег с болезненным удовольствием смаковал подступивший голод: слизень требовал питательного бульона.
На перекрестке с Петра Некрасова их чуть не сбил катафалк, отчего-то несшийся в сторону моргов со скоростью, противоестественной для буднего вечера. Поворот на Музейную по-прежнему закрывал уродливый стальной забор – на стройплощадке уже, конечно, ни души. Слева, со стороны кофейни на Либкнехта, пахнуло свежей сдобой. Должно быть, вытяжку на кухне врубили. Оставив позади пустой и темный педагогический университет, Олег с Лехой нырнули в подворотню у органного зала.
Здесь вольготно расплылось праздное нутро улицы Ленина, бывшего Любинского проспекта. Изнанка. Старинные дома сходились хаотично, под углами совершенно питерскими, друг на друга накладывались дворы, дворики и арки. Стены нещадно исписаны, среди наркошифров встречались разрозненные крики, вопросы без ответов или ответы без вопросов. Это, знаешь, когда идешь, бывает, по улице, да как вспомнишь какой-нибудь момент из прошлого, за который тебе и сейчас смертельно стыдно, – и выкрикнешь или скажешь что-нибудь громкое в сердцах, потому что такой возглас стыд оттягивает слегка, и только странные взгляды прохожих возвращают тебя из невыносимого прошлого в посредственное настоящее, рождая новую неловкость, новый стыд: чего это ты на улице сам на себя кричишь? Повезет еще, если гуляешь в наушниках, тогда можно сделать вид, что разговариваешь по телефону, я так и поступал, и не раз. А если серьезно, Олег Сергеевич, что тебе мнение этих людей, встречных-поперечных, ты видишь их, быть может, в первый и последний раз в жизни, а хоть бы и не так, хоть бы ты и перед знакомцами так облажался, зачем, отчего ты всякий раз готов под землю провалиться, если о тебе подумают «не то»?