– Запомните, – ее голос на том самом первом занятии зазвенел торжественными нотами, даже двоечники отвлеклись от своих мелких проблем. – Запомните раз и навсегда: не бывает правильного и неправильного мнения, когда мы говорим о литературе. Прочитав рассказ или роман, вы можете найти – и скорее всего найдете – то, о чем и не задумывался автор. Важное лично для вас: умное или глупое, отталкивающее или великолепное. Книга написана, она уже отделена от ее создателя, и только от вас зависит, как вы будете ее трактовать.
– Тише, коллеги, тише, – продолжала Нина Олеговна. – Толя имеет право на такую точку зрения. Действительно, псом князя Льва Николаевича никто не называл: ни генерал Епанчин после скандальной встречи Аглаи с Настасьей Филипповной, ни даже Ганя Иволгин, который в гневе не раз терял контроль над своими словами. Есть ли среди вас те, кому Князь Христос, как еще называл его Достоевский, наоборот, не понравился?
Взметнулась тонкая красивая рука с красной нитью на запястье, Юля Серикова. Отличница, проницательный живой ум, десяток поклонников и годы тяжелой изматывающей борьбы с внезапно уверовавшими родителями.
– Мне.
– Хорошо, Юля, расскажи. Толя, ты можешь выйти, если тебе нужно.
Пономаренко обернулся:
– А? Да не, спасибо. Мне уже лучше.
Серикова встала, и беспокойные взгляды нескольких одноклассников обратились на нее.
– Дело даже не Мышкине, – сказала она уверенным резковатым голосом. – А в том, что Достоевский использовал положительного персонажа – к тому же, главного героя романа – для рассказа о собственных славянофильских убеждениях. Русский народ Достоевский считал «народом-богоносцем», то есть единственным народом, сохранившем верное представление о боге. Мышкин и говорит это прямым текстом во время приема на даче у Епанчиных, и раньше там тоже что-то такое было. Еще он Рогожину это рассказывал. Достоевский через Мышкина обвиняет, например, католичество в том, что оно запрещает людям думать своей головой. А православие чем лучше, если только у русских есть истинный бог?
Бедная девочка. Мать ее как-то явилась в школу, глаза мечут молнии. В кабинете биологии при завуче приперла к стенке бедную старушку, Софью Алексеевну: «Какое вы имеете право отрицать сотворение животных и птиц Богом? Вся эта ваша, с позволения сказать, эволюция – выдумки Запада, чтобы лишить нас духовности!» С трудом ее домой спровадили, директриса помогла. Фанатики двадцать первого века. А Юля с ними в одной квартире. Вот теперь и досталось от нее отнюдь не праведному Федору Михайловичу.
– Спасибо, Юля. Я должна сказать, что очень ценю твое мнение. Между прочим, уже через несколько лет после выхода романа появились критические статьи, где известные литературоведы той эпохи говорили буквально то же, что и ты. Так что, видишь, ты не одинока.
Юля широко улыбнулась, впервые за урок. Не одинока. Нина Олеговна ответила на улыбку и приготовилась задать новый вопрос. Дверь открылась, на пороге стоял запыхавшийся пятиклассник. Вторая смена.
– Нина Олеговна, вас Екатерина Андреевна вызывает.
– Хорошо, спасибо. Я сейчас подойду.
Странно, что за срочность у директрисы?
– Скоро вернусь, не разбегайтесь. У нас еще минимум полчаса.
Большая часть класса разочарованно застонала. Золотые мои. Надо их подбодрить.
– Зато, когда вернусь, будет «угадай персонажа по цитате», в этот раз я приготовила трудные.
Она вышла из кабинета под довольный гул. В коридоре ее окликнули:
– Нина Олеговна, подождите! – к ней бежала Серикова.
– Юля, что такое?
– Я должна вам сказать, – слезы на глазах. – Я хочу, чтобы вы знали: вы лучший человек из всех, кого я знаю. Мы вас очень любим, правда. Вы сильная, вы со всем справитесь, они вам ничего не сделают.
– Кто не сделает? Ты о чем?
Девочка закусила губу, с досадой топнула ногой, развернулась и побежала обратно в класс. Юной учительнице стало не по себе.
Секретарь, усталая женщина с отросшим каре, бросила на Нину Олеговну быстрый взгляд и отвела глаза.
– А, здравствуйте, – сказала она, сортируя какие-то листки на столе. – Екатерина Андреевна вышла на минутку, вы проходите пока, присаживайтесь, подождите.
Она указала на открытую дверь с золотистой табличкой. Плохая примета. Если секретарь деканата не смотрит в глаза, значит, грядет выволочка от декана за тот кальян в общаге. Если прячет глаза медсестра, значит, анализы опять плохие. Вот теперь и тут на меня не смотрят, за три года такое впервые. И впервые я не понимаю, в чем дело.
Нина Олеговна кивнула, пересекла приемную и вошла в кабинет директрисы, сев на стул у самого входа. Цветы на подоконниках, бездушная современная мебель, почетные грамоты в грошовых рамках. Монитор прикрыт белым синтетическим чехлом, пользуется нечасто. Президент. Складная серебряная икона за стеклом. Кипы бумаг в шкафах. Папка «На подпись». Календарь с логотипом местного мясокомбината. Чисто и пусто.
– Ниночка Олеговна, здравствуйте, – директриса вошла незаметно.
Учительница поспешно поднялась со стула.
– Здравствуйте, Екатерина Андреевна.
– Присаживайтесь сюда, поближе, пожалуйста. Вот так. Разговор у нас с вами предстоит долгий и серьезный. Люба, меня нет, – велела она секретарю.
Директриса плотно закрыла дверь и уселась в высокое черное кресло, а Нина Олеговна оказалась за столом для совещаний напротив нее. Из папки «На подпись» Екатерина Андреевна извлекла несколько листов, скрепленных степлером.
– Вот, ознакомьтесь, пожалуйста. Это вчера поступило в департамент образования, в министерство образования области, в федеральное министерство и, насколько я поняла, в комитет Госдумы по среднему образованию и в прокуратуру.
Холодея, Нина Олеговна узнала на черно-белой распечатке свою фотографию из социальной сети. «Уважаемые… прошу провести проверку деятельности учителя русского языка и литературы Бессчастной Н.О., работающей в БОУ г. Омска… по поводу указанных ниже злоупотреблений и систематических нарушений ТК и КоАП РФ…» Далее на пяти страницах проводился косноязычный разбор ее профиля в социальных сетях. Подписка на новостные паблики означала сочувствие деструктивной оппозиции и потенциальную агитацию детей участвовать в несанкционированных митингах. Музыкальные группы в разделе «любимая музыка» пропагандировали религиозную и расовую нетерпимость, политический экстремизм, но по большей части суицид. Владимир Семенович Высоцкий призывал к алкоголизму и наркомании. Особое внимание неизвестный автор уделил Инстаграму. У меня закрытый профиль, странно. Мы с Верой летом на Алтае. Мы с Верой в Крыму, прошлый год. Мы с Верой в Питере, клуб «Она». Мы с Верой в баре в Новосибирске, это совсем новое. «Через аккаунты в социальных сетях осуществляет систематическую пропаганду лесбиянства и распущенного поведения, что несовместимо со статусом педагога, имеющего допуск к работе с несовершеннолетними детьми, и является прямым нарушением статьи 6.21 КоАП РФ…» Как вообще к ним попали фотографии из закрытого профиля? Неужели кто-то поделился? «На основании всего вышесказанного прошу принять меры по пресечению подрывной и аморальной деятельности Бессчастной Н.О. и привлечь ее к ответственности в соответствии с…»
– Мне звонили отовсюду. Из департамента, из областного министерства, из каких-то газет, – Екатерина Андреевна с трудом сдерживала гнев, зло сверкали бриллианты на золотом обручальном кольце. – Я уже второй день, со вчерашнего вечера, как девчонка, вынуждена все это выслушивать. Но этого мало. Сегодня утром пришли трое родителей из комитета школы, и с ними еще эта блажная, мать Сериковой из одиннадцатого «а». Я заверила их, что мы примем меры. Ну, что скажешь?
Нина даже не заметила внезапного перехода на «ты».
– Это… бред какой-то. То, что здесь написано, – это моя частная жизнь, какое отношение это имеет к школе, к детям?
Директриса ухмыльнулась:
– Ну я-то не совсем еще старая дура, да? В соцсетях разбираюсь. Вот тут, – тычок красным ногтем. – Ты своей подружке только что в штаны не залезла. Это как? И, не приведи Господи, дети это увидят, поставят лайк – это уже одобрение разврата, это уже пропаганда. Это уже статья.
Вся ситуация была абсурдной и страшной, словно сон. Нина автоматически перелистывала страницы со скриншотами, в глаза бросались орфографические ошибки в злобных и лживых комментариях. Зачем? Кому я сделала плохо? Она не понимала.
– В письме нет шапки. Кто… кто все это написал?
Екатерина Андреевна пожала плечами:
– Какой-то Аркадий Петросов. Просто обеспокоенный гражданин. Знаешь его?
– Впервые слышу.
– Ладно, не будем отвлекаться. Чтобы тебя тут долго не держать, перейду сразу к делу. Либо ты пишешь заявление по собственному желанию, либо я тебя увольняю по статье трудового кодекса. За аморальное поведение.
– Но в чем аморальное поведение-то? – почти крикнула Нина. – Это же бред, бред тут какой-то написан, это домыслы все, это незаконно!
В кабинет заглянула секретарь. Директриса успокаивающе махнула ей рукой.
– Не знаю, – сказала она тихим голосом, будто самой себе. – Может, и незаконно. Найдешь адвоката, тоже какую-нибудь активистку, ославишься на всю страну. Нас ославишь, журналисты тут каждый угол обнюхают. А о детях ты подумала? Детям каково? Это ведь им потом с этим жить: учительница-извращенка.
– Они как раз знают, что я ничего не пропагандировала, они могут подтвердить!
– А за спинами детей тебе прятаться не стыдно? И даже не в этом дело. Предположим, хорошо, засудишь ты нас, реабилитируешься. Ты вот о чем подумай, – Екатерина Андреевна наклонилась ближе, была видна обширная дряблая шея и серые мешки под стеклами очков. – Тебя. После всего этого. Ни в какую школу. Не возьмут. Какому директору это надо: девка только из института, почти без опыта, без категории, а проблем и грязи с ней уже выше крыши, предыдущего работодателя опозорила, на всю страну скандал.
Нина из последних сил сдерживала слезы.
– А так, – директриса откинулась на спинку кресла. – Напишешь заявление об увольнении по собственному желанию. По семейным обстоятельствам. Месяц май, год, считай, закончился. И уйдешь, тихо-мирно. Без скандалов. Хочешь – тебя с твоим талантом в любую школу возьмут, не думая. Я же знаю, ты умница, каких поискать. Не хочешь в школу – все дороги открыты, молодость. И будет тебе с твоей подружкой счастье.
– Могу… – отвечать было трудно, быстро билось сердце, то и дело накатывали рыдания, нет, при ней не стану. – Могу я подумать, хотя бы до завтра?
– Можешь, – милостиво разрешила директриса. – В девять утра жду тебя здесь. А сейчас иди домой, Зуева тебя подменит, я договорилась.
Нина шла домой окольным путем, через гаражи. Пешеходы не любили это место, она плакала, не скрываясь. За что? За что со мной так? Кому это нужно?
Радостно подпрыгивая в расшатанном кресле, он в двадцатый раз перечитывал свое сообщение на закрытом форуме и комментарии к нему.
«Кароч минус лесба. Уволилась вроде как сама, дворник сказал что все тихо. На сайте школы ее фотку убрали, пруфы тут…»
«Есть инфа что с хаты съехала, мой кореш там в подъезде одну бабку знает. Говорит, вообще из города уехала, с вещами…»
«Красава!»
«Все четко сделал, норм»
«Побольше бы таких, которым не по барабану»
«Слуш тут есть еще пара наколок. Вроде тоже лесбы но я хз. В лс скину тебе»
«Мужик, уважаю!»
Самым счастливым днем его жизни стал тот, когда он зарегистрировался на этом форуме. Здесь можно было скачать подробную инструкцию, как выводить на чистую воду безнравственных женщин, как правильно составлять донос, и куда его отправлять. Фактически, уже готовые шаблоны, только скопируй скриншоты и фото в текст, да еще имя вбей.
Стремясь поделиться успехом, он, как сумел, изложил эту историю в контакте, на одном из своих мужских аккаунтов. Здесь его почти не похвалили, а даже наоборот. Комментарии казались очень грубыми и обидными, он опять подумал, что добрых людей в мире куда меньше, чем злых. Сначала он забанил всех комментаторов, а потом на всякий случай удалил аккаунт.
Это только начало, думал он, я им еще покажу. Ночью он трясся под одеялом, лелея новые планы о том, как вновь станет, словно в третьем классе, популярным и любимым.
Жизнь вечная
Владимиру Алексеевичу было шестьдесят шесть лет. Последние двадцать два он жил с супругой на тихой улочке в центре Омска. Покупал фрукты и орехи в одном и том же ларьке у знакомой азербайджанской семьи, пешком ходил по Тарской на родную кафедру, стригся в старенькой парикмахерской на Фрунзе. Студенты когда-то побаивались его, но годы смягчили строгого профессора, и теперь во время экзамена любой третьекурсник надеялся отвечать билет именно Владимиру Алексеевичу, заведующему кафедрой патологической анатомии.
Мрачная, преимущественно мужская область медицины интриговала, привлекала внимание. Патологоанатомы испокон веку считались немногочисленной и довольно замкнутой кастой, члены которой ревниво следили за новичками, не упуская случая подметить неточность, бескомпромиссным приговором раздув ее до профессиональной непригодности. Владимира Алексеевича ценили и уважали ученые всей страны. Он не был знаменитостью, но его мнение имело вес – это нехотя признавали даже недруги, по большей части, завистники. Ведь, как известно, человек может простить ближнему своему все, кроме интеллектуального превосходства.
Об этом думал Владимир Алексеевич, неторопливо шагая по улице Орджоникидзе прохладным августовским утром. Мысли – медленные, исполненные созерцательности и спокойствия – проплывали, как осторожные автомобили по разбитому асфальту справа: светофоры здесь стояли через каждые пятьдесят метров, и водители никогда не разгонялись. Хорошо бы после обеда Булгакова почитать, «Театральный роман», никогда не надоедает, а завтра уже на кафедру, везде догляд нужен. Туфли хорошие, идешь, словно босиком. В Петербурге какой-то поэтический конкурс имени Александра Блока, Алеша рассказывал, когда приезжал к нам в воскресенье. Сейчас из Блока лепят мученика, которого кровавые большевики не пустили за границу для лечения, считай, убили. А на самом деле он свел себя в могилу наркотиками. Морфий, кокаин. Сердечная недостаточность. Современники писали, он на себя был не похож, кричал, бредил. Это не грипп. С другой стороны, дочка Менделеева, Чуковский… Неужто они признались бы: король поэтов убил себя сам. Никогда. Обшарпанный какой фасад, ну что ты будешь делать. Вот этот дом, сталинский, а за ним наше общежитие, модерн. Но в каком кошмарном состоянии. Зря я начал, Блок еще этот. Вопрос воли, Булгаков переборол зависимость, без драк и драм. Канцелярский магазин. А, что же это я, нужную вывеску прошел.
Владимир Алексеевич вернулся к невысокому крыльцу. За стеклянными дверьми располагалась модная современная парикмахерская. Сюда, недолго думая, записал его на стрижку сын: Елизавета Ивановна уехала в отпуск до конца лета, а привести себя в порядок перед началом учебного года было совершенно необходимо. Двенадцать, стрижка под машинку, старший мастер Александр. Ну что ж, посмотрим. Он вошел, аккуратно придержав дверь, хотя нужды в этом не было из-за доводчика.
В просторном отлично освещенном помещении играла совершенно непонятная музыка, парень за стойкой темного дерева помахал рукой – это такое приветствие сейчас?..
– Добрый день, вы на стрижку, записывались?
– Здравствуйте, – звучным лекторским голосом ответил Владимир Алексеевич, приближаясь. – Совершенно верно, я записан к старшему мастеру Александру на двенадцать ноль-ноль.
– Да, вижу, – парень заглянул в ноутбук. – Владимир, все верно? Простите, Саша еще не подошел, подождите немного, пожалуйста. Чай, кофе?
– Нет-нет, благодарю вас.
Профессор огляделся и сел в удобное кресло у окна.
– Да уж, – заметил он, увидев часы на стене. – Должно быть, у вас принято, как в Италии, никуда не торопиться и опаздывать.
Парень смущенно развел руками. Что с него взять. В конце концов, он-то как раз на рабочем месте, в отличие от этого старшего мастера. Десять минут первого, потрясающе. А если бы я пришел за пять минут до назначенного времени, как всегда делаю, – лучший барбершоп, так Алеша сказал? – ну-ну! А неплохо тут, вот не было бы еще этой безвкусицы из колонок. Голова лося на стене, хм. Охотники подарили, должно быть. Плакаты, все в наклейках, как холодильник в ярких магнитах. JVCR – что за аббревиатура? Jesus… Jesus valiantly conquers Russia? Или это не по-английски? Фотографии почти все черно-белые. Когда-то… когда-то весь мир был таким, черно-белым. Или, если повеселее, сухая сепия. Владимир Алексеевич опустил голову и прикрыл глаза: он проснулся, как обычно, в пять утра, и сейчас его клонило в сон.
Они приходили именно в это время. Дневная дрема – бесполезная, муторная, вязкая, предательски отнимающая силы – приманивала их, призраков прошлого. Тот мир исчез навсегда, оставшись лишь на черно-белых фотографиях, и не докажешь ведь, что когда-то в нем были цвета. Отец, огромный, властный, еще без трости и одышки, возвышается на пороге – вставать, срочно, пока он не окликнул! Половина пятого, декабрь, нужно по чистому фосфоресцирующему снегу двора идти в сарай, наполнять ведра углем, горсть за горстью отвоевывая у в камень смерзшейся кучи, потом дрова, потом дома топить печь. Чтобы было тепло и горячая вода, мыться и завтракать. Пальцы ноют, рукавицы все черные от угольной пыли. Белый снег, черные следы валенок. Частный дом, где жила тогда семья. Вроде бы город, даже не окраина, а луна в бездонном небе, собаки воют. Он родился в пятьдесят третьем, страна хоронила Сталина. Когда сняли Хруща, Володе было одиннадцать. Мама подарила килограммовую упаковку пластилина, он начал создавать собственный мир в редкие минуты досуга…
– Добрый день, меня зовут Александр! – совсем молодой парень протягивал покрытую татуировкой руку.
Вообще-то, руку протягивает старший младшему, никак не наоборот, ну да ладно. Не стоит в чужой монастырь, подыграем.
– Здравствуйте, меня зовут Владимир Алексеевич, – профессор медленно поднялся с кресла – тяжело – и пожал руку парикмахеру.
– Очень приятно, – учтиво и несколько стесняясь ответил тот. – Владимир, я только пришел, буквально на пять минут выскочу покурить, хорошо?
Профессор пожал плечами:
– Консуэтудинис магна вис эст.
– Что-что? Это по-немецки, вы немецкий знаете?
– Латынь. Велика сила привычки.
Пальцы ноют. Рукавицы черные, черные, угольная пыль. Нельзя спать, нужно топить печь. Горячая вода. Отец, высокий, презрительный, окликает, ну и долго ты намерен лентяйничать? Белый снег. Черные пальцы в прорехах старых рукавиц. Черные.
– Идите, конечно. Какой может быть разговор. Я подождал десять минут, подожду и еще пять, никакой разницы.
– Спасибо, – просиял и был таков.
Владимир Алексеевич глядел на щуплого парня, вчерашнего подростка, как он торопливо вдыхал дым, стоя у крыльца на ветру. Глядел – и думал о своем. Они приходили именно в это время. Призраки прошлого.
Брякнула дверь, Александр вернулся.
– Ну что ж, приступим?
Владимир Алексеевич молча кивнул и снова – тяжело – поднялся, подошел к парикмахерскому креслу:
– Вот, вы знаете, нужно оставить ровно пять миллиметров со всех сторон, – длинные пальцы его скользнули по волосам, чуть торчащим по бокам от лысины на макушке. – Пять миллиметров, чтобы было идеально ровно. Сделаете?
Александр улыбнулся широко и беззаботно:
– Да вообще не вопрос, конечно, сделаем!
Бумажный воротничок, пелерина. Вроде бы, все чистое. Хотя о чем это я, он ведь только начал работать сегодня. Ох, Лене забыл написать. Владимир Алексеевич выпростал руки с телефоном из-под белого двора пелерины, следов еще нет на снегу. Ловко двумя пальцами настучал по кнопкам смску жене. Александр деликатно подождал и принялся смачивать волосы, подравнивая редкой расческой.
– Какой у вас олдскул. Кнопочный. Нокия?
– Зименс, – профессор отчего-то всегда называл эту компанию по-немецки. – Я все понимаю, конечно. Мне и коллега из Первого меда как-то реприманд сделал, мол, что же это вы, Владимир Алексеевич, с дедофоном?
Посмеялись, стало как-то проще и легче. Обрадованный разговорчивостью клиента, Александр перехватил инициативу и начал рассказывать что-то свое, от телефонов перешел к путешествиям, а потом – к своей летней поездке в Петербург.
Ленинград. Сколько лет я провел в этом городе, среди руин заклейменной истории. Школьником родители отправляли к бабушке, маминой маме, на все лето. Эта сторона улицы наиболее опасна, но как несли себя взрослые и старики, прохожие в летних пальто, у каждого второго что-то во взгляде, без суетности, без пошлости – я выжил, я пережил блокаду. Так уже никогда не будет, и кто не умер тогда, – тому жизнь вечная. Столетние дубы в Павловске, екатерининский дворец в Пушкине, и ангел делает на караул крестом. Музей атеизма в соборе. Мне двенадцать, я иду с бабушкой летним утром, вот как сейчас. Комарово – ее любимый пригород. Каждый советский интеллигент должен хотя бы пару дней отдохнуть летом в Комарово, говорила она. Солнце и холодное море, дачи и санатории.
– Я другану тогда говорю: ну окей, все эти эрмитажи твои я посмотрел, в барах потусил, зачетно. Покажи мне теперь такую, ну типа темную сторону города, что ли. Он говорит – да базара ноль, поехали в субботу. В общем, приезжаем мы на окраину города, там какая-то реально промзона. Ни фонарей, ни указателей. Ну, друган-то знает, куда идти. Приходим, короче, в клуб. Огромный заводской цех, его какие-то немцы выкупили. В центре танцпол, вроде, как обычно. Музыка… ну, я так скажу: не мое. Вот вообще. А народу там, по ходу, вообще по барабану, колбасятся только так. У дальней стены бар, где, кроме минералки, ничего нет. В общем, ясно…
Десять утра, воскресенье, на улицах пустынно, куда спешить. Проходим мимо летнего кафе, бабушка украдкой кивает на странную троицу за крайним столиком. Очень необычная компания. Тучная, неряшливого вида пожилая женщина в летнем платье, волосы кое-как собраны, в руках отпечатанное на пишущей машинке меню, водит по строчкам неровным ногтем, близоруко щурится. А справа и слева – два парня, вот как этот Александр, не старше. Стиляги, пробы ставить негде. Узкие брюки, пиджачки, пестрые галстуки – мечта дружинника. Выбирают винцо на троих, чтобы и не слишком дорого, и повеселело с утра. Портвейн, что-то крепленое, наверное. Через пару кварталов бабушка объяснила – это Ахматова. А намного позже, узнав фотографии, я понял – с ней были Кушнер и Бродский.
– Ну, я сунулся в туалет. Первая дверца закрыта, вторая открыта, но лучше бы я ее не открывал. Темная сторона Питера, короче. В третьей кабинке никого, но что там на полу – я, в общем, вышел оттуда, стараясь ничего не касаться. Все, думаю, хватит с меня. Вот такие приключения. Мы потом оттуда еще и выехать полчаса не могли, какие-то знаменитости в этот клуб приехали, тоже отметиться в выходной.
Владимир Алексеевич вежливо улыбнулся:
– Да уж. Город, определенно, в чем-то стал иным.
Александр включил машинку для стрижки, беседа на какое-то время прервалась. Колючие волоски взвесью осыпались на лицо, профессор закрыл глаза – и тут же задремал под монотонное жужжание.
Друзья мои. Не друзья, впрочем. Я не знаю, как назвать такие отношения. Коллеги, учителя. Старая интеллигенция. Титаны в науке и печальные неудачники во всем остальном. Профессор Кузьменков, горький пьяница, в редкие дни трезвости – прекрасный ученый и очень мудрый человек. Володенька, я же пью из-за дисбаланса. Мытари и подхалимы получают места в Академии, им патенты и ордена, а я тут до морковкиного заговенья буду бомжей резать, кому это все нужно. Академик Хватов, тоже старик, в очках с толстой черной оправой, нелепая вязаная шапочка, свитер с протертым рукавом. Выдающийся ум, воля, вернулся из лагерей, создал собственную научную школу, ученики его учеников сейчас сидят в президиуме и редколлегиях лучших журналов. Старый желчный матершинник, никому спуску не давал, особенно, когда выпьет. Вовка, ты дыши ровно и осознай четко, что я тебе сейчас скажу: вся эта пиздобратия может хоть на жопу себе Орден Ленина повесить – умнее они от этого не станут, а у тебя голова светлая. Глупая, но светлая. Вот они и бесятся, старые пердуны. Ну ладно, давай, за здоровье! Юрий Моисеевич Вайнгартен. Учитель с большой буквы, тут и говорить нечего. До самой смерти сохранял кристальную ясность рассудка, девяносто три ему было. Вова, я вас порой решительно не могу понимать: как вы в должности проректора университета умудряетесь сохранять способность к нормальной мыслительной деятельности?! Всегда на «вы». Последние годы жил в Израиле. Руки у него дрожали, Паркинсон, сын купил специальную гигантскую клавиатуру. Переписывался на четырех языках с мировыми патологами до последнего дня. Вам, дорогие мои, жизнь вечная. Когда-нибудь и я. Хитро улыбается под хмельком Кузьменков, курит по-лагерному нервный Хватов, бурно жестикулирует громогласный Вайнгартен. Жужжание стихло, Александр сменил машинку.
Сименс выдернул его из дремы стандартной своей мелодией. Звонил профессор Степанов. Александр терпеливо ждал за плечом.
– Николай Николаевич!
– Владимир Алексеевич!
– Чем могу помочь? Надеюсь, вы в добром здравии?
– Скрипим помаленьку, тьфу-тьфу. Владимир Алексеевич, дорогой, не откажите. У меня тут один человек, дочкин сослуживец. Двадцать пять лет парню, мелкоклеточный рак легкого у него нашли. Но вот он до последнего не хочет верить, сможете биопсию пересмотреть? Может статься, они что-то напутали. А мы уж с любым вашим решением согласимся, да – да, нет – нет…
Это приговор. Без операции умрет через шесть-девять месяцев. С операцией станет инвалидом и умрет через двести семьдесят дней. Ничего нельзя сделать.
– Николай Николаевич, о чем тут может идти речь! Разумеется, отправляйте его ко мне на кафедру сейчас, я тут на Орджоникидзе в парикмахерской, сын меня записал, представляете, на молодежную стрижку.
Смеются.
– Спасибо, Владимир Алексеевич, я со своей стороны – вы же знаете.
– Ну что вы, что вы…
– Тогда он к вам со всеми материалами.
– Да-да, я часам к двум дойду, знаете, пока то да се, новые туфли разнашиваю.
– И не говорите, мне Галина на прошлой неделе купила туфли по акции, так я в них пошел гулять по набережной, оба мизинца стер. Я мазью мажу, как ее, забыл. Но я дома посмотрю, если нужно, сообщу вам. Ноги надо беречь!
– Хорошо, Николай Николаевич, созвонимся тогда. Я по результату вам сообщу, идет?
– Отлично, Владимир Алексеевич, и спасибо вам!
– Всех благ, всех благ.
Мелкая бритва, последний лоск. Через десять минут все было готово. Профессор, освобожденный от белоснежной пелерины и натирающего воротничка, пристально смотрел на себя в зеркало, проводя по волосам то правой, то левой рукой.
– Тц-тц, ну здорово, здорово, что тут скажешь. Спасибо вам, Александр! Я, как прозектор с сорокалетним стажем, могу оценить точную работу.
Парень, сметая метелкой в совок, поднял голову и покраснел от удовольствия.
– Да не за что. Я очень рад, что вам понравилось.
Владимир Алексеевич пожал руку парикмахеру, рассчитался и, довольный, отправился в путь по мокрому тротуару: удачно, дождик только закончился.
Приземистые мрачные коробки кафедры располагались на окраине Омской крепости. В восемнадцатом веке это было сердце города, от которого теперь остались лишь длинные казармы, конюшня да цейхгауз. Поближе – кафедра с учебными аудиториями, музеем, лекторием. Подальше – морг. С торца – помещения для ритуальных услуг. Широкими шагами профессор пересек мощеную плиткой улицу и вошел в здание. Громко и звучно, как он всегда делал, поздоровался с охранником, а затем с вахтершей. Битюг в темно-синей форме буркнул «здрасьте», обширная старуха радостно улыбнулась:
– Здравствуйте, Владимир Алексеевич, поработать решили?
– В точности так, Сара Иосифовна. Меня не спрашивали?
– Нет, – удивленно пожала плечами вахтерша. – Сегодня тишина, у всех еще лето.
– У всех, да не у всех… Ладно, спасибо, – с этими словами профессор повернул налево, в коридор, по которому прошел впервые полвека назад.
Тихо. Красочные иллюстрации из старинного немецкого атласа в рамках под стеклом. Fibro-myoma intraparietale, лейпцигское издательство. Стенды с черно-белыми фотографиями, история кафедры с самого основания. Владимир Алексеевич своим ключом открыл дверь с табличкой «Библиотека». Пройдя мимо стеллажей с прекрасной коллекцией анатомических атласов и монографий по патологии девятнадцатого и начала двадцатого века, мимо ярких толстых книг с современными классификациями, он остановился перед другой дверью, уже без надписей: кабинет. Скрыт от непосвященных, маленькая прихоть. Просторно, вдоль стены еще один книжный шкаф, корешки справочников скрываются за многочисленными фотографиями. Мужчины и женщины, улыбчивые и суровые, в пиджаках и белых халатах. Не герои, их не узнавали на улицах, о них не писали в газетах. Патологи, ведомые простой, но торжественной верой в то, что разум человеческий может и должен оказаться сильнее болезни. Владимир Алексеевич опустился во вращающееся кресло на колесиках. Можно, не вставая, перемещаться от стола с микроскопом к книжному шкафу и обратно, кресло движется плавно и бесшумно. Хорошо. На противоположной стене два портрета: Юрий Моисеевич кисти местного художника и на крупном фото братья Стругацкие, Аркадий и Борис. Любимые авторы юности, почему бы нет.
– Владимир Алексеевич?.. – стук в дверь.
– Да-да, войдите.
Дверь открылась, на пороге стоял рослый, прекрасно сложенный молодой человек в сером пиджаке и джинсах. Лицо бледное, с прозеленью. В дрожащей руке большой бумажный конверт.
– Проходите. Вас как зовут?
– Роман. Я от Николая Николаевича.
– Я так и понял. Биоптат привезли?
Роман протянул конверт:
– Да, вот тут все.
Крошечный парафиновый блок с биоптатом, да еще готовый подкрашенный образец на тонком стекле в прозрачном футляре.
– Скажите, когда… когда вы будете знать?
– Этого я вам сейчас сказать не могу, Роман. Оставьте ваш номер, я позвоню, когда буду уверен.
– Но хотя бы примерно, я с ума сойду!
Бедняга, что ему терять, совсем раскис. Владимир Алексеевич сочувствовал несчастному парню, но не испытывал жалости. Сочувствие было рациональным: чего-то не успел, что-то не завершил, не пожил еще толком. Профессор посмотрел поверх очков строго, сурово даже.
– Роман, возьмите себя в руки, пожалуйста. Я сообщу вам так скоро, как только смогу.
Пробормотав благодарность, парень нетвердой походкой вышел из кабинета. Как лечащие врачи с ними общий язык находят, ума не приложу. Ну что ж, посмотрим. Владимир Алексеевич включил микроскоп, установил стекло. Движения его, мгновение назад медлительные и расслабленные, вдруг преобразились, стали быстрыми, выверенными. Здесь повернуть, тут настроить… вот оно. Ага. Некоторое время он глядел в микроскоп, щурился, хмурил брови. Затем опустил очки со лба на нос и покатился в кресле к книжному шкафу. Последняя классификация, толстый том. Страницы плотные, глянцевитые, как листья фикуса. Цветопередача у них, конечно, шикарная. Так, оглавление. Слегка порезав палец о страницу, он раскрыл справочник посередине: так и есть, ну вот же оно. Да уж, они там, похоже, совсем деградировали. Мелкоклеточный рак, подумать только. Он вернулся к микроскопу, поглядел еще немного. Потом – снова к шкафу. Через несколько минут книги громоздились у него на столе стопкой, все раскрыты. Он в последний раз взглянул на образец и выключил микроскоп. Вовка, они сами пишут какую-то поебень в заключениях, типа козел-баран, там буквально каждым вторым подтереться можно, без малейшего вредя для задницы. Набрал номер: