Кацетница

Глава 2. 1939

Это просто какой-то непрекращающийся ужас. Я не хочу. Я хочу, чтобы все было как раньше. Хочу, чтобы мама была доброй и красивой. Чтобы играла музыка. Чтобы приходили в гости красивые дяди и тети.

Мама думает, что я маленькая, что я ничего не вижу и не понимаю. Я все понимаю. Вчера я читала листовку большевиков. Они приказывают всем пройти регистрацию, иначе отправят в тюрьму. А сегодня я нашла в подъезде листовку ОУН. Они просили всех честных граждан воевать против оккупантов. Уходить в леса, отбирать оружие, стрелять. Интересно, я – честная гражданка? Не знаю. Я – честная католичка. Должна ли католичка держать оружие в руках?

ОУНовскую листовку я отнесла папе. Он сказал, чтобы я никогда не подбирала и не читала такие вещи.

Мама говорит, что, может, еще не все так плохо. Может, русские дадут работу. Что лучше русские, чем немцы. Я не знаю. Я не видела немцев, но русские мне не очень нравятся. Вчера я встретилась с двумя солдатами – они были пьяными и приставали к какой-то польской девушке, а она их совсем не понимала. Я тоже не очень хорошо понимаю их язык – он почти как украинский, но непонятный.

Русские солдаты разместились в казармах Стрыйского парка. А офицеров расселили по квартирам. Мама боялась, что к нам тоже кого-нибудь поселят, но пока обошлось. Офицеры мне нравятся больше, чем солдаты. Они веселые, не такие пьяные и от них хорошо пахнет одеколоном.

Мама пошла на регистрацию. Говорит, что ничего страшного. Она хотела узнать, надо ли регистрировать меня, но ей ничего не ответили, сказали только, что скоро откроют школу. А папа не пошел регистрироваться. И на работу он тоже не ходил. Сидел дома и свистел разные песенки из тех, что раньше играла и пела мама. А по вечерам они все время спорили с мамой за запертыми дверями кухни.

После одного такого спора мама позвала на кухню меня. Папа как-то странно на меня посмотрел и вышел. Мама долго сидела и смотрела мне в глаза, потом сказала:

– Оксана, ты уже взрослая.

– Да, мама.

– Понимаешь, сейчас такое время, что приходится быть взрослой.

– Да, мама.

– Обещай, что если с нами что-нибудь случится, ты сразу же уедешь к бабушке в деревню.

– А с вами что-то может случиться?

– Обещай.

– Хорошо, мама.

– Так вот, дочка. Папе надо уехать. По очень важным делам. Надолго.

– Зачем?

– Я не могу тебе сказать. Но есть очень важная вещь, которую ты должна запомнить. Кто бы и что бы тебя не спрашивал – говори, что не знаешь, где папа.

– Я и так не знаю.

– Вот и говори. Что он поссорился со мной и уехал давно, когда началась война.

– Поссорился?

– Ну нет, конечно. Но так надо сказать.

– Мама, но врать – грех.

– Я знаю, дочка. Но я замолю этот грех. Не бойся. Это – ложь во спасение.

– Хорошо, мама. Но…

– Все, доня. Все, – она заплакала и обняла меня.

В эту ночь папа исчез. Исчезли и все его хирургические инструменты. Я долго думала, куда он мог уехать, но так ничего и не придумала.

В ноябре всем объявили, что Западная Украина решила присоединиться к СССР. В этот день мама очень долго ругалась с бабушкой, так, что бабушке стало плохо с сердцем. Как я поняла, бабушка ругала маму, что она не уехала со мной в Варшаву. А мама говорила бабушке, что в Варшаве сейчас еще хуже. Я не знаю, как может быть еще хуже. У нас кончились все продукты. Мама каждый день ходила менять припасенное мыло на какую-нибудь еду, но на рынке тоже ничего не было. Кончились дрова, их теперь никто не продавал. В ноябре в Львове уже холодно, я хожу даже по дому в толстой кофте и сапогах. И все время хочется есть…

Правда, когда мне было шесть лет, было в самом деле гораздо хуже. Я плохо помню – скорее, по рассказам мамы, что в Львове люди умирали от голода. Мы тогда выжили только потому, что уехали к папиным родителям в деревню, в Бобрки. А папа рассказывал, как они отбивались от голодных городских жителей, которые по ночам грабили деревенские огороды. Их, конечно, тоже было жалко, но я иногда думаю, что если бы тогда нас тоже ограбили, мы бы все умерли с голода.

Мы часто сидели с Алей у меня в комнате и вспоминали старые времена. Как вкусно и хорошо ели, как здорово играли, какие праздники устраивались в городе на Рождество. Только от разговоров о еде все равно хотелось есть, даже еще больше. Но отказаться от этих воспоминаний мы не могли.

Господи, как страшно было в первый раз после всего этого идти в школу. Школа была вся в каких-то дырках – говорят, в ней прятались ОУНовцы, и по ним стреляли из пулемета. Внутри школа была разрисована всякими лозунгами. Но, самое плохое – не было половины учителей. Нам не говорили, где они, но Кристинка сразу же сказала, что их арестовали и увезли русские. А еще она сказала, что отца Станислава, нашего ксендза, русские расстреляли прямо во дворе школы.

Аля мне говорила, что все взрослые мужчины ушли в ОУН, в леса. При этом она так странно смотрела на меня. Я не сразу поняла, что это она думает о моем папе. Не знаю. Я не представляю себе, чтобы папа стал с кем-нибудь воевать. Он же врач. И католик.

А Алин папа не ушел в ОУН. Он еврей. Он всю жизнь играл на скрипке вместе с моей мамой, а сейчас тоже сидит без работы.

В городе откуда-то появилось много странных, чужих людей. Они шли с котомками, тележками, иногда ночевали прямо на улице. Мама сказала, что это евреи, сбежавшие из Варшавы и Кракова. Она не объяснила, зачем они бегут, и почему бегут к нам – но и без этого было страшно.

На этих людей никто не обращал внимания, и они тоже ни с кем не общались. Постепенно они исчезали, на их место приходили новые – я не понимала, куда они деваются, но потом, проезжя мимо кладбища, совсем на окраине, увидела много деревянных сараев, вокруг которых суетились те самые люди…

В гимназии было все по-другому. Только это уже была не гимназия, а обычная школа. У нас стало много русских учителей. Они были вроде неплохие, но никто из них не знал ни по-украински, ни по-польски. А из нас никто не знал ни слова по-русски. Все уроки теперь проходили очень странно – учитель что-то говорил у доски, потом вызывал кого-нибудь по журналу, путая фамилии, ученик выходил, говорил, что ничего не понял, и садился обратно. Аля первая придумала говорить что-нибудь смешное по-польски про учителей. Если украинский они еще немного понимали, то польский не знали вообще. Теперь на всех уроках мы то и дело смеялись, а учителя злились и ставили нам двойки. Ну и что. Зато в школе нас бесплатно кормили, правда, совсем мало.

Еще в школе был новый директор, русский мужик, который ходил почему-то в военной форме. Он понимал по-украински и немного по-польски. Каждый неделю он строил нас на улице, без пальто, несмотря на холодную погоду, и долго ходил вдоль строя взад-вперед, ругая поляков, фашистов, Пилсудского и Рыдз-Смиглы. Мне было стыдно, когда он ругался. Стыдно смотреть на Кристинку и других поляков. Я не задумывалась, что мы с ними – разные нации.

А под Рождество к нам пришел папа. Правда, я спала и его не видела. Сквозь сон я слышала, как ко мне в комнату кто-то тихонько входил, и чувствовала, как на меня смотрят. Потом слышала, уже совсем ночью, смех в спальне. Утром мама была веселая, напоила меня шоколадом, долго молчала, пытливо глядя мне в глаза, потом сказала:

– Вчера приходил папа.

– Ой, – обрадовалась я. – А почему не разбудили меня?

– Нельзя было. Он приходил по секрету. Только, доня, ты никому ничего об этом не говори, иначе нас всех посадят в тюрьму.

– Хорошо, мамочка. А папа когда вернется?

– Ох, господи, хотела бы я тоже это знать. Ладно, пей какао, папа принес немного продуктов. И еще, доня…

– Да, мама?

– Не ходи гулять в парк.

– Почему?

– Просто не ходи – и все.

Мне было жалко. Стрыйский парк был нашим с Алей любимым местом. Мы забирались в самую чащу, залезали на дерево и мечтали. Русские солдаты нам не мешали – они все время ходили строем по дорожкам.

Через два дня меня разбудили выстрелы и взрывы. Они были совсем рядом. В общем-то, после прихода русских на улицах стреляли часто – но это было другое. Обычно раздавался окрик, затем стук подметок о брусчатку, затем один-два выстрела – и все. Сейчас же раздавалась настоящая непрерывная пальба.

Я встала и подошла к окну. В районе парка что-то светилось, вспыхивало, кричали люди – кричали страшно, как от дикой боли. Мне стало жутко. Я заткнула уши и села около окна.

Господи. Я чувствовала, что там – мой папа. Господи, только не дай ему умереть. Он хороший. Он сражается за нас с мамой. Против русских.

Мое сердце колотилось как бешеное. Мне было так жутко, как никогда. Даже тогда, когда я увидела мозги на брусчатке. Тогда я упала в обморок – мне было легче. Сейчас меня просто колотило.

В комнату тихонько заглянула мама. В свете зарева она казалась похожей на смерть. Господи, прости меня за такие мысли. Она так похудела. Бедная, она совсем ничего не ест. Она обняла меня, прижала к своей груди. Мамочка. Как мне хорошо с тобой. Как мне тебя жалко. Умная, красивая мама.

Утром в школе вездесущая Кристинка рассказала нам под страшным секретом, что на казармы русских солдат напали ОУНовцы. Говорят, убили кучу народа. Но несколько наших попали к русским, и их теперь пытают в подвалах военного управления.

Значит, мама знала, когда не пускала меня в парк. Значит, там действительно был папа. Господи, только бы он не попал к русским.

Послезавтра Рождество. Директор школы сказал нам, что праздник отменяется, будем праздновать Новый год. Еще он сказал, что Бога нет, его придумали ксендзы для того, чтобы брать больше денег с народа. Он слеп. Он не крещен и не ходит в церковь. Я сама чувствовала Бога на первом причастии. Я чувствовала, что Бог – со мной, что он охраняет меня. Как и сейчас.

Мы стояли молча, не глядя на директора. А директор сказал, что он будет всех нас проверять, чтобы мы не носили крестики. Будет раздевать и проверять. Мамочки, я боюсь.

Я сказала маме, что больше не пойду в школу, потому что директор обещает меня раздеть и проверить, нет ли у меня крестика.

В эту ночь мама не ночевала дома. Она сказала, чтобы мы ее не теряли, очень красиво нарядилась и ушла. Она была такая красивая…

Я плохо спала ночь. Мне снилось, как директор школы расстегивает на мне платье, и мне почему-то хочется этого и в то же время безумно стыдно… Утром у меня болела голова. Я уже уходила в школу, когда пришла мама. Она поцеловала меня в лоб. От нее пахло очень странно – чужими духами и табаком.

– Мамочка, ты курила?

– Нет, дочка. Извини меня. Так было надо. Не ходи на Рождество в школу – у нас будет праздник дома. Я напишу директору, что ты заболела.

Я не знаю, где была мама, но мне все это совсем не нравится. Надо что-то делать, где-то взять денег. Консерватория не работает. Василий Александрович тоже сидит без работы, хотя он директор консерватории. Но на уроки к нему я все равно хожу, хотя холодно и приходится ехать несколько остановок на трамвае. Он не берет с нас денег, говорит, что потом отдадим.

Накануне Рождества в школе был скандал. Всех построили и директор приказал снять крестики и положить перед ним. Некоторые младшие послушались. Им было стыдно, на них смотрели все, но они все равно сняли крестики и положили их на пол.

К остальным директор подходил сам и срывал крестики со всех. Мальчишки стояли красные, сжав зубы, но молчали. Я знала, что им хочется его убить. А директор все приближался и приближался ко мне. Вот он уже около Кристинки. Кристинка – из очень верующей семьи, ее папа – ксендз. Кристинка стояла бледная как смерть и молилась – я видела, как шевелятся ее губы. Я знала, что она просит о прощении для директора.

Директор протянул руку к Кристине. Она помотала головой и прошептала:

– Нет.

На ней было очень красивое шерстяное платье. Я знала, что оно досталось ей еще от бабушки, с тех пор, когда та ходила в свою гимназию. Директор схватил ее за ворот и рванул к себе. Потом выругался по-русски, схватил двумя руками и рванул еще раз. Все ахнули. Платье на Кристинке разорвалось пополам. Блеснуло голое тело. Кристинка вскрикнула и зажала платье на груди. Директор рванул еще раз. Платье разлетелось в стороны. Кристинка стояла в одной рубашке сверху и в зимних рейтузах снизу. Рубашка тоже разорвалась. Кристина испуганно прикрывала руками свою грудь и плакала. Директор схватил за крестик и дернул. Раз, другой. У меня крестик был на такой же веревочке, что и у Кристинки, нам их дал ее отец после первого причастия. Веревочка была очень прочной, я бы не смогла ее порвать. Директор смог. Наверное, Кристинке было очень больно, но она смолчала, только на закушенных губах выступила капелька крови.

Она так и стояла, мужественно, голая под взглядами всей школы, вся в слезах, пока директор не прошел весь строй. Каюсь – я струсила. Я боялась, что буду так же стоять голая среди всех. Я отдала крестик сама.

Аля не носила крестик. Она была иудейкой. Однако директор ей не поверил. Он залез ей за воротник и долго там шарил. А потом сказал по-русски… я не могу повторять такие слова. Хотя у нас ругаются так же.

В Рождество в школу не пошел почти никто. Это мне потом сказали – я тоже не пошла. Я проплакала почти всю ночь на плече у мамы, потом мама дала мне какие-то пахучие капли, и я проспала до обеда. А когда проснулась – светило солнце и наступило Рождество. Конечно же, я проспала мессу, и мама с бабушкой сходили без меня. Но это не страшно – наш ксендз, покойный отец Станислав, всегда говорил, что в случае болезни мессу пропустить не грех. Бедный отец Станислав… Сейчас в костеле служит его помощник, но кто знает, что будет с ним потом. И что будет со всеми нами…

Вечером дома был праздник. Красивый стол, пирог, свечи. Мне налили немного сладкого вина, и я забыла про ужасное происшествие в школе. Не хватало только папы. Папа всегда любил Рождество, он говорил, что это самый главный семейный праздник, и его должна встречать вся семья вместе. И вот…

Утром нас не пустили в школу. Вход караулили русские милиционеры, кто-то ходил с собакой, все были злые и ругались на всех вокруг. И ругали Галичину.

Директора убили прямо у него в кабинете. В рождественский вечер. Я не видела, конечно, и не стала бы на такое смотреть – видела Аля, которая пришла в школу раньше всех и заглянула через плечи учителей. Она говорит, что кто-то разломал стул, одну ножку вбил директору в рот, вторую – в сердце. Наверное, это ужасная смерть. Наверное, я плохая христианка – но мне его не очень жалко.

Почти все поняли сразу, кто его убил. Конечно, это были не ОУНовцы. Те просто расстреляли бы его и повесили табличку «Смерть оккупанту». Это были наши мальчишки из десятого класса.

Через два дня их арестовали. Всех, вместе с родителями. У одного из мальчишек, Раймонда, была сестра в нашем классе. Ее тоже арестовали. А еще через день по всему городу были расклеены русские листовки – на этот раз на украинском и польском языках. Там были фамилии наших мальчишек и написано, что их приговорили к расстрелу, а их семьи сослали в Сибирь.

А еще в НКВД водили всех наших учителей. Но никто из них не был на линейке и ничего не видел, а рассказать мы еще не успели. Наверное, кто-нибудь успел, но все равно все молчали.

Глава 3. 1940

Оксана перестала понимать себя. Раньше все было просто – семья, город, гимназия, она. Сейчас внутри, в голове, как будто все разладилось. Все время хотелось есть, взрослые стали какими-то странными, мальчишки стали относиться совсем по-другому. Сильно болела грудь – еще вчера маленькие бугорки, почти не видные под платьем, набухли, увеличились и пульсировали в такт биению сердца. Она даже подумала, что заболела. Набравшись решимости, сказала маме, но та только посмеялась и сказала, что все в порядке и она просто становится взрослой.

Она стала нервной и раздражительной. Ей не нравилось то, что мама теперь раз в неделю уходила куда-то по вечерам и возвращалась только утром. Правда, у них теперь стало больше денег, но от мамы все время пахло вином и табаком, и она гораздо чаще плакала по ночам, запершись у себя в комнате.

Бабушка со всеми проблемами стала совсем плохо ходить. Теперь она почти не выходила на улицу и только готовила поесть, когда было из чего.

В середине января случилось страшное. Маму вызвали в районный совет и сказали, что квартира теперь принадлежит не им, а государству. А так как они буржуи и слишком хорошо живут, то им оставляют только две комнаты, и пусть скажут спасибо, что у них есть ребенок, иначе им оставили только одну.

Мама проплакала всю ночь, а на следующий день Оксана, вернувшись из школы, увидела в коридоре кучу вещей и сидящего на них толстого пацана чуть младшее ее. Пацан грыз пряник. Увидев Оксану, мальчишка весело сказал по-русски:

– Здорово, фашистка. А мы теперь у вас жить будем. А когда вас посадят, нам всю квартиру отдадут.

Оксана уже неплохо понимала по-русски, хотя говорила и писала с ошибками. В школе их заставляли говорить только по-русски, за украинскую, польскую и немецкую речь наказывали, заставляя мыть полы во всей школе. Больше всего страдала Кристинка, для которой даже украинский был чужим, а русский она вообще не понимала.

Оксана смерила пацана взглядом, отчего он замолк и посерьезнел. Затем подошла и с размаха врезала ему кулаком по лицу. Она никогда раньше не дралась, но сейчас ее охватило такое бешенство, такая ненависть ко всем русским сразу, что она готова была убить этого мальчишку.

Пацан упал на пол и заорал. На крик из комнаты – ее комнаты! – выскочили незнакомые мужик и женщина. Мужик, в военной форме, и женщина, очень худая, со злым изможденным лицом.

– Олег, что случилось?

– Мама, папа, она меня ударила! Она фашистка, ее надо расстрелять!, – вопил пацан. Мужик злобно посмотрел на Оксану, схватил ее за волосы и потащил на кухню. Оксана от неожиданности взвизгнула. В коридор выскочила бабушка, ошеломленно глядя на происходящее.

Затащив Оксану на кухню, мужик закрыл за собой дверь, швырнул ее в угол, так, что она ударилась головой о ножку стола, и сквозь зубы прошипел:

– Еще раз тронешь мальчика – убью. Поняла?

Оксана всхлипнула. Ей было больно и обидно.

– Поняла или нет, сука, тварь бандитская?

– Да, – сквозь слезы сказала она.

– Смотри мне. Всех сгною в тюрьме.

Теперь они жили в маминой и бабушкиной комнате. Гостиную, кабинет и ее комнату занимала новая семья.

Мама рассказала, что мужик – командир военной части, только что приехал с какой-то войны в Китае, был ранен и поэтому очень злой. Она попросила Оксану быть осторожнее, потому что их в самом деле могут выгнать из дома.

На кухне теперь хозяйничала жена командира. Она забрала почти всю их посуду, и сказала, что они должны появляться на кухне только тогда, когда она там не готовит.

Пацан стал ходить в ее школу. Оказалось, что он только выглядит младше, а на самом деле он старшее ее на год и учится в седьмом классе. В школе вообще стало очень много русских. Они поселялись в больших квартирах, где было больше двух комнат, потеснив жильцов. Весь город был заполнено военными и милицией. Милиция постоянно кого-нибудь арестовывала, и очень часто после этого этих людей никто уже не видел. В их пустые квартиры тоже вселялись приехавшие русские.

Всем немцам, которые до сих пор не были арестованы, русские власти разрешили уехать в Германию. Галичане никогда особенно не любили немцев, которые все называли по своему, даже город называли не Львов, а Лемберг, однако жили с ними мирно. Немцев в городе было много, даже в маминой консерватории был немецкий пианист. Теперь все эти люди бросали свои дома, мебель, машины и брали штурмом поезд Львов-Варшава. В течение двух месяцев все немецкие дети исчезли из школы, а на их место пришли дети русских военных и милиционеров.

В городе закрыли все костелы, синагогу и православную церковь. Папа Кристины теперь сидел без работы, они тоже голодали, и Оксана иногда приглашала Кристину на ужин. Они честно делили между собой хлеб, картошку или размазню, которую готовила бабушка, а потом ложились вместе в постель, чтобы было теплее, и долго шептались между собой. Как ни было плохо, но жизнь продолжалась. Кристинка как-то призналась Оксане, что влюбилась в Степана из восьмого класса. Высокий симпатичный парень, он нравился всем девчонкам в школе – и Оксана была не исключением. Поговаривали, что он тоже состоит в ОУН, что придавало ему ореол мужественности и таинственности.

Но особенно Оксане нравился Микола из седьмого класса. И она ему тоже нравилась. Встретив ее в коридоре или перед школой, он незамедлительно краснел, смотрел в землю и не мог поднять на нее глаз. Невысокого роста, смешной, он вызывал у Оксаны какие-то странные чувства, которые она, будь взрослее, назвала бы материнскими.

Жизнь постепенно налаживалась. Открылась консерватория, мама снова пошла на работу. Платили ей мало, однако по сравнению с прошлым годом это было все-таки лучше, чем ничего.

В феврале случилось страшное. Умерла бабушка Анна. Она шла по улице из магазина, где отстояла длинную очередь, когда увидела, как русские солдаты бьют какого-то мальчика. Бьют сильно – ногами и прикладами винтовок. Бабушка попробовала вступиться, однако получила удар прикладом по голове, упала, потеряла сознание. Когда пришла в себя – увидела спины солдат, которые тащили мальчика куда-то за угол. Сердобольные прохожие помогли ей добраться до дома, где она слегла и через два дня тихо умерла.

Все два дня Оксана проплакала и промолилась перед ее постелью. Прежде она никогда не видела смерть так близко, и ее до глубины души поразил процесс перехода человека из живого состояния в неживое. Момент, когда бабушка, последний раз горестно вздохнув, испустила дух, потряс ее настолько, что она почувствовала себя причастной к вечности…

Бабушку хоронили тихо и страшно. Страшно – потому что вечером того дня, когда умерла бабушка, в их комнату без стука вошел сосед, подошел к кровати, на которой лежало тело, презрительно посмотрел на него и сквозь зубы произнес:

– Чтобы завтра этой падали здесь не было.

С похоронами помог Василий Александрович. Он же договорился и о месте на Яновском кладбище, где были похоронены все их предки. Теперь, при русских, обо всем приходилось договариваться по знакомству.

Идя за телегой с гробом, Оксана думала, какая странная вещь жизнь. Еще вчера человек был самым близким тебе, после мамы, конечно. Можно было прижаться к нему, почувствовать его тепло, уснуть у него на плече. А сегодня это – холодное мертвое тело, на которое даже страшно смотреть, не то что прижиматься. Погруженная в эти мысли, Оксана молчала, не отвечая на сочувственные слова бабушкиных подруг и маминых коллег. Идти было далеко, Оксана сильно замерзла, но гораздо больше она беспокоилась о маме, которая непрерывно плакала.

Бабушку Анну похоронили рядом с дедушкой, которого Оксана не знала – его убили в 1920 году. Стоя на коленях на холодной могильной плите и молясь о бабушкиной душе, Оксана вдруг почувствовала, что завтра здесь, у могилы, обязательно окажется папа. И твердо решила сюда придти прямо с утра.

Убитая горем мама даже не обратила внимания на то, что она ушла не в школу, оставив портфель и очень тепло одевшись. До вокзала на этот раз Оксана подъехала на трамвае, и едва взошло солнце, уже стояла под большим каштаном около бабушкиной могилы. На кладбище было тихо, как будто не было новой власти, как будто все было по-старому. Пройдет всего два года, и жители Львова будут вздрагивать при одних только словах «Яновское кладбище»…

Она уже сильно замерзла, когда на аллее показалась какая-то фигура. Старик-крестьянин, с котомкой за плечами, постукивая палкой, не торопясь шел прямо к ней. У Оксаны стукнуло и замерло сердце. Она шагнула из-под дерева навстречу старику, с трудом, но все-таки узнавая в нем отца, так странно одевшегося.

Обнявшись, они молча постояли над могилой. Потом отец вздохнул и сказал:

– Хороший был человек. Упокой, господи, ее душу.

– Папа, когда все это закончится? – задала Оксана вопрос, который уже несколько месяцев не выходил у нее из головы.

– Если бы я знал, доня… Когда-нибудь закончится. Надеюсь. Видишь ли, нам пришлось жить в очень трудное время. И мы должны быть мужественными, чтобы выжить…

– И тогда мы будем снова вместе?

– Конечно, доня… Именно для этого мы и сражаемся.

Оксана вернулась домой к вечеру. Весь остаток дня после короткого свидания с отцом она бродила по городу, думала, иногда плакала. Мама сидела в полумраке комнаты, сжимая в руке ее фотографию, и только облегченно вздохнула, увидев ее на пороге… и напряглась, увидев в ее руках котомку. Оксана поднесла палец к губам, чтобы пресечь неизбежный вопрос – двери были открыты, и в соседней комнате что-то делали соседка и ее неприятный ребенок.

Отец передал с ней консервы, шоколад и какие-то ампулы, которые мама, многозначительно покачав головой, тут же спрятала. А потом они вместе допоздна перечитывали отцовское письмо, прежде чем сжечь его на спиртовке.

Беды на этом не закончились.