Русская литература: страсть и власть

«Пиковая дама»

«Пиковая дама» – первый русский триллер. И это очень непростое сочинение, относительно которого у самого Пушкина не было определенного мнения. Он высказывался об этой вещи как о безделке – и вместе с тем чрезвычайно гордился ее успехом. В разговоре с ближайшим своим другом Павлом Воиновичем Нащокиным называл ее самой большой своей прозаической удачей. И при этом сказать в чем, собственно, смысл «Пиковой дамы», очень сложно.

Прежде всего возникают жанровые трудности. «Пиковая дама» по сути своей новелла. Новелла отличается от рассказа по одному важному параметру. У нее есть четкий, законченный, острый сюжет. Рассказ может быть лирическим, туманным, похожим на сон. Новелла – это нечто увлекательное, сжатое, крайне динамичное. Пушкин вообще мастер новеллы. Большинство повестей Белкина, такие как, скажем, «Выстрел», или «Метель», или «Гробовщик», – это новеллы.

«Пиковая дама» – это вещь прежде всего остросюжетная. Но это произведение фантастическое или реалистическое? Если реалистическое, то почему? Ведь после того, как Германн до смерти запугал старуху-графиню и она умерла, он явился на ее похороны, и ему там показалось, что «мертвая насмешливо взглянула на него, прищуривая одним глазом». С чем связано это поверье? С тем, что при виде убийцы труп как-то реагирует. Это довольно старое поверье, которое у Пушкина приводится в «Борисе Годунове»: убийц царевича Дмитрия приводят «пред теплый труп младенца, / И чудо – вдруг мертвец затрепетал». А после того как Германн, сам не зная почему, сходил на похороны старой графини, он записал странное видение, которое с ним произошло ночью. Старуха является ему во сне и говорит, чтобы он играл, ставя на тройку, семерку и туза. В дневнике Пушкин удовлетворенно записывает, что после «Пиковой дамы», играя в фараона, «игроки понтируют на тройку, семерку, туза».

То есть элемент фантастического в «Пиковой даме» довольно силен. Старуха является, сообщает тайну, и после этого у Чекалинского первые два вечера Германн выигрывает огромные суммы: «Позвольте заметить вам, – сказал Чекалинский с неизменной своею улыбкою, – что игра ваша сильна». А в третий раз он странным образом обдернулся. Он поставил на туза, но вместо туза вышла пиковая дама. Это можно считать случайностью, а можно считать мистическим совпадением. Пиковая дама будто двоится. Она вещь как бы мистическая и как бы реалистическая. Я полагаю, все-таки мистическая, потому что речь в ней идет о мистике игры.

Пушкин был страстным игроком. Страстным и чрезвычайно неудачливым. Зато ему везло в любви – примета, что везение в любви не способствует везению в картах и наоборот.

Пушкин был удачлив в дуэлях. У него было больше двадцати дуэлей, и смертельной оказалась только последняя. Удачлив в любви. Чрезвычайно удачлив на войне – во всяком случае, во время арзрумского похода 1829 года. Но роковую неудачу в картах, это невезение он переживал очень мучительно.

Для того чтобы правильно понять «Пиковую даму», надо знать, что из себя представляет игра фараон. Тот самый фараон, который графиня, Венера московская, предпочитала любви.

Пушкин тоже играл в фараон. Игру абсолютно примитивную, сугубо азартную. Заключающуюся в том, что вистующий мечет карты на две пачки. Открывает одну, допустим вот тройка. Вы ставите на тройку, и, если в соседнем столбике окажется двойка, вы выиграли. А если, допустим, пятерка – проиграли. И так далее. В какой-то момент вы говорите «хватит» – и смотрите, что там во втором столбике. Вот и все. Игра абсолютно элементарная.

В чем смысл азартных игр, помимо, разумеется, денег? Выигрыш для настоящего игрока не самоцель. Настоящий игроман играет не для денег. Он как бы проверяет, в силе ли договоренности с судьбой. Это постоянная проверка, насколько ты удачлив, насколько ты угоден Богу, насколько у тебя все получается. Настоящие игроманы, такие как Маяковский например, играют все время и во что угодно: в билетики; в сколько шагов до ближайшего фонаря… То есть это постоянный процесс игры, постоянное запрашивание Бога: «А вот имею ли я еще право на существование?» И Пушкин в этом смысле фантастически азартный человек. Он тоже постоянно не уверен в правильности своего существовании, в своем будущем. Его неуверенность в будущем – одна из любимых тем:

 
Снова тучи надо мною
собралися в тишине;
Рог завистливый бедою
Угрожает снова мне…
Сохраню ль к судьбе презренье?
Понесу ль навстречу ей
Непреклонность и терпенье
Гордой юности моей?
 

Это для Пушкина очень важная тема: «Рок завистливый бедою / Угрожает снова мне». Это своего рода постоянный договор с судьбой. Его дуэли были той же природы. Это азартная игра, где ставка чрезвычайно высока. И честь, и жизнь, и все остальное.

Пушкин, как ни странно, хотя он «вольный сын эфира», художник, который противится всякой практической пользе, – довольно строгий моралист и в жизни, и в текстах. И уж конечно, в «Пиковой даме» моральный посыл есть, только он не сводится к тому, что надо беречь старость, уважать старость.

Кстати говоря, «Пиковая дама» – очень влиятельный текст в русской литературе. Один из самых известных русских романов, где молодой честолюбец-наполеончик убивает старуху, полностью заимствован из «Пиковой дамы». Это, конечно, «Преступление и наказание».

В «Пиковой даме» и «Преступлении и наказании» по крайней мере два совпадения. Во-первых, старуха – обладательница сокровищ. А во-вторых, Германн по типу своему сверхчеловек, наполеончик, который решает, что для его замысла люди совершенно не нужны. «У него профиль Наполеона, а душа Мефистофеля», – говорит о нем Томский. Он абсолютно легко перешагивает через Лизу. Смерть графини не вызывает у него ни малейших угрызений совести. Он сам себе говорит: не убивал же я ее, в конце концов. Хотя пистолет-то он ей показал.

Раскольников тоже меряет себя под Наполеона. Но разница с Германном в том, что он совершил преступление и осужден. Осужден не уголовным судом, а прежде всего судом своей совести.

В «Пиковой даме» проблема в другом. И эта проблема гораздо сложней и хитрей, чем у Достоевского.

В опере Чайковского мораль еще более заострена: Германн сделан виновником гибели Лизы, воспитанницы графини. У Пушкина же она сама берет себе воспитанницу и становится такой же домашней тиранкой, как старуха графиня. Лиза – тот же Германн, только в юбке. И по большому счету конфликт, который перед нами, конфликт глупый – конфликт брюзгливой старости и нарождающегося хищничества, циничной развращенной молодости. Ведь Лиза дает согласие увидеться с Германном, назначает ночное свидание, не зная его совершенно. И потому этот конфликт – не главная тема повести. А главная тема дана в эпиграфе, Пиковая дама означает тайную недоброжелательность.

У Пушкина роль эпиграфа огромна, эпиграф всегда наводит нас на тайную мысль, на стержень повествования. Эпиграф, который Пушкин предполагал дать к первой главе «Евгения Онегина», намекает нам, что отождествлять автора и героя чрезвычайно опасно. Эпиграфы к «Повестям Белкина» задают тональность и предсказывают финал. Эпиграф «Пиковой дамы» предупреждает нас, что Германна на каждом шагу встречает тайная недоброжелательность судьбы, которую он чувствует. И преодолеть эту недоброжелательность нельзя, на Германне лежит роковой отпечаток. Если тебе не везет, если ты чувствуешь этот роковой взгляд, эту подмигивающую старуху, то не помогут никакие секреты, никакие тайные знания графов Сен-Жерменов, ничто не поможет. Ты проклят. И это проклятие на тебе лежит вечно.

И Пушкин все время чувствовал – и это, пожалуй, главное – тайную недоброжелательность судьбы. Он как бы находился под постоянным недоброжелательным взглядом. Сколько бы ни называли Пушкина нашим всем, сколько бы ни восхищались его гением, жизнь его была крайне сложная и в каком-то смысле крайне неудачная.

Убитый в тридцать семь лет и умерший мучительной смертью, причем при почти всеобщем осуждении, потому что мнение света всецело на стороне Дантеса и его жены.

До этого он пережил две тяжелейшие ссылки. Одна в разгар молодости – южная, которая резко подсекла его карьеру и жизнь. Вторая – ссылка в Михайловское, откуда пишет Плетнёву: «У нас осень; дождик шумит, ветер шумит, лес шумит – шумно, а скучно». Попытки договориться с новым начальством, понравиться новому царю не ведут ни к чему. Как мы помним, записка о народном просвещении выливается в «мне вымыли голову». Лучшее произведение – «Борис Годунов» – он пять лет не может напечатать. А когда печатает – встречает резкую критику и полное непонимание.

Потом женитьба, несчастливая женитьба. Без взаимной любви, с совершенной отчужденностью. Смирнова- Россет вспоминает, как молодая жена говорила: «Пушкин, как ты надоел со своими стихами». И он, виновато улыбаясь, отвечал: «Она совсем дитя».

Дальше череда литературных, коммерческих, бытовых неудач. Полный провал «Истории Пугачева», полный провал журнала «Современник», который был затеян гениально, но стал популярен лишь десять лет спустя. В самое дурное, самое реакционное время «Современник» никому не нужен.

Пушкин ушел бы в оппозицию, но никакой оппозиции больше нет. Друзья развеяны, «иных уж нет, а те далече».

В общем, несмотря на весь его оптимизм, несмотря на весь его солнечный дар, жизнь его – это череда неудач, череда трагедий. И, что существенно, он всегда натыкается на почти всеобщую недоброжелательность.

После смерти Пушкина главный его Зоил, такой Иуда в русском христологическом мифе, Фаддей Булгарин, в частном письме пишет: «Ты знал фигуру Пушкина; можно ли было любить, особенно пьяного!» И это бездарнейший, подлейший писака, государственный изменник, перебежчик, доносчик, пишет о главном поэте эпохи, и не только эпохи, – о человеке, который создал русскую литературу с нуля практически. Вот такими эпитафиями Пушкина провожали. В кратком извещении о смерти Пушкина редактор «Литературных прибавлений к Русскому инвалиду» Краевский высказался: «Солнце русской поэзии закатилось!» – и получил выговор министра народного просвещения Уварова: «Но что за выражения! “Солнце поэзии!” Помилуйте, за что такая честь?..» Два – три, может быть, человека, такие как Жуковский или Пущин, находившийся в это время в сибирской ссылке, понимали масштаб произошедшего. Для большинства же Пушкин был жертвой собственного необузданного тщеславия, честолюбия и африканской своей ревности.

«Пиковая дама» – повесть о том, как со всех сторон за человеком следит его недоброжелательная судьба. Повесть о том, что переломить эту судьбу невозможно. Античная повесть. Рок – неодолимая сила. И пиковая дама – карта ли, название ли повести – знак того, что судьба тебя не любит, что мир тебя не любит. И что бы ты ни делал, у тебя в руке окажется вот эта ухмыляющаяся старуха.

Тут еще довольно страшный образ героя. Германн – это принципиально новый тип человека. Германн – это фамилия, имени героя мы не знаем. Германн – немец, а это целый набор символов: гордость, гордыня, расчетливость. Расчетливость прежде всего. Такая необычайная умозрительность, распланированность жизни, четкость ее. Германн – это своего рода новый Фауст, проходящий через искушение.

Обратите внимание: Германн до рассказа Томского о тайне графини никогда не играет, но следит за чужой игрой. «Игра занимает меня сильно, – сказал Германн: – но я не в состоянии жертвовать необходимым в надежде приобрести излишнее». Он беден. Он абсолютный прагматик. Но он одержим честолюбивыми мечтами. Люди для него ничто.

И вот теперь возникает вопрос, вероятно, самый любопытный.

У Пушкина почти в любом тексте есть камео, есть герой, за которым стоит такая авторская метка. Кто же Пушкин в «Пиковой даме»?

Отчасти немножко Пушкин ассоциирует себя со старухой графиней. Помните, она говорит: «А разве есть русские романы?..» А выслушав две страницы: «Брось эту книгу, – сказала она, – что за вздор! Отошли это князю Павлу и вели благодарить…» Пушкин-критик был довольно жесток к современной ему прозе.

Но Пушкин прячется не в графине. Ему жаль старуху, он сам стареет, переживает это очень болезненно – в тридцать пять лет у него появляется проплешина, он очень мучительно от этого страдает. Он всегда гордился кудрями, но «Поседели, поредели / Кудри, честь главы моей». Хотя он часто прячется в женских образах, но не в Лизе. Лиза старуху терпеть не может, она ее не жалеет. Она жалеет себя. Она страстно жаждет выскочить на свободу из своей постылой зависимости. Она, в общем, существо недалекое. А автор – это бог в художественном произведении. Он хозяин текста. И в «Пиковой даме» есть такой хозяин. Это Чекалинский, конечно. Чекалинский, который мечет карты и который, собственно, подлавливает Германна.

Чекалинский всегда легко проигрывает, хотя «руки его тряслись». Он доброжелательный, веселый. Его беседа привлекает всех. Он как бы бог этого мира. Он сначала приманивает Германна, а потом наказывает его: «Дама ваша убита» (замечательный каламбур: убитая старуха и битая карта). Он и есть носитель морального начала.

Чекалинский Германна не любит. И есть за что не любить. Бог любит людей более легких, менее расчетливых, более добрых. Таких, как Чекалинский с его ласковой улыбкой, улыбкой бога. И в нем сокрыт пушкинский автопортрет. Все, кто знал Пушкина, вспоминают его приветливость, его улыбку, его белые зубы, очарование его разговора. И только иногда в трясущихся от ярости руках (страха он не знал) изобличались его скрытые чувства.

И вот еще важная вещь, на которой я бы остановился. Секрет увлекательности пушкинской повести.

«Пиковая дама» – вещь интересная, от нее не оторвешься. А что делает текст интересным? Сходство – вот первое, что читателю интересно. Глубокая внутренняя осознаваемость. Сходство написанного с его биографией. Интересней всего читать про себя. Потому что своего будущего мы не знаем. Германн находится в том положении, в котором бываем мы все. В положении азарта, риска. Эта внутренняя линия здесь налицо.

Но есть еще не менее важные моменты, которые делают текст завлекательным.

Конечно, описание непредсказуемого, все, что связано со смертью, с призраками, с тайнами, – а тут роковая тайна, которой владеет старуха.

Но самое главное, универсальный рецепт бестселлера, – с интересом читается то, что с интересом пишется. С наслаждением читается то, что доставляло наслаждение писателю. Никакого другого ответа, кроме этой эмпатии, передающегося наслаждения читателю, на самом деле нет. Даже самый скучный текст, с наслаждением написанный, читается великолепно.

У Пушкина наслаждение чувствуется везде.

«Пиковая дама» с наслаждением написана и с наслаждением читается потому, что он любил игру, это его сфера. А любил он игру потому, что у нее своя воля. И это главная пушкинская мысль: судьба благоволит к тому, кто не ищет благоволения судьбы. Судьба благоволит к тому, кто легко относится к миру. Легко и учтиво.

Вот видите, какие далеко идущие выводы можно сделать из «Пиковой дамы». И если вас дома спросят: «О чем шла речь?» – вы скажете, что она, разумеется, шла о необходимости морального поведения. Прежде всего.

«Капитанская дочка»

«Капитанская дочка» (1836) вообще роман загадочный, имеющий множество разноречивых откликов и трактовок. Одни считают его лучшим, другие – худшим произведением Пушкина. Понимают его единицы. Потому что для правильного его понимания нужно хорошо представлять себе исторический контекст, в котором эта вещь написана, а именно примерно 1835–1836 годы, общественную атмосферу, пушкинское состояние и круг проблем, который его занимает.

Разберемся сначала с двумя вещами. Первая довольно очевидна. Вы можете любить или не любить «Капитанскую дочку», но одного у нее нельзя отнять: она написана так, что от нее (повторюсь) нельзя оторваться.

В чем особенности пушкинской прозы?

Описаний ноль. Пушкин говорил: «Точность и краткость – вот первые достоинства прозы». «Капитанская дочка» написана коротко, емко, быстро, диалог стремителен, сюжет развивается мгновенно, и в сюжете все события сильные, вкусные: влюбленность, буря, дуэль…

История публикации почти детективная. Пушкин опубликовал ее в четвертой книжке журнала «Современник», в последнем номере 1836 года («Современник» был ежеквартальник). Напечатал без своего имени, выдав за записки покойного Петра Гринева и снабдив послесловием издателя. Гоголь, которому нельзя отказать в стилистическом чутье, сказал: «Если бы все тут же не подумали на Пушкина, ее вполне можно было бы принять за записки человека середины восемнадцатого века». Стиль, тон – все поймано замечательно.

Прочитавший тогда же эту вещь Александр Тургенев писал, что она непереводима ни на один язык, потому что удивительная манера пушкинского рассказа – насмешливая и при этом точная и сухая – по-французски будет выглядеть искусственно. И Барант, французский посланник, брался «Капитанскую дочку» переводить, но руки у него опустились. Действительно, «Капитанская дочка» на других языках теряет что-то неуловимое. Поэтому, скажем, Джойс (автор «Улисса» и главный прозаик двадцатого столетия) говорил: «В этой повести ни грамма интеллекта. Недурно для своего времени, но в наше время люди куда сложнее. Не могу понять, как можно увлекаться столь примитивной продукцией – сказками, которые могли забавлять кого-то в детстве, о бойцах, злодеях, доблестных героях и конях, скачущих по степям с припрятанной в уголке прекрасной девицей лет семнадцати от роду, которая только и ждет, что ее спасут в подходящий момент».

Но дело в том, что в «Капитанской дочке» есть второй, очень важный символический слой. Когда-то Михаил Осипович Гершензон (вероятно, лучший исследователь Пушкина в России двадцатого века; рекомендую вам его книгу «Мудрость Пушкина», 1919) заметил очень важный пушкинский инвариант, пушкинский постоянный мотив: сюжет обычно пересказывается с помощью картинок на стене, и это важная подсказка. Например, в «Станционном смотрителе» вся история рассказана сначала через картинки, «украшавшие его смиренную, но опрятную обитель», – картинки из жизни блудного сына.

А вот теперь вспомним, что висит на стене в доме комендантши и коменданта.

Я вошел в чистенькую комнатку, убранную по-старинному. В углу стоял шкаф с посудой; на стене висел диплом офицерский за стеклом и в рамке; около него красовались лубочные картинки, представляющие взятие Кистрина и Очакова, также выбор невесты и погребение кота.

Что нам эти три картинки, как главные вехи истории, рассказывают? Что сначала будет война, что потом возникнет тема выбора невесты, и, наконец, абсурдная, комическая расправа мышей с котом (это, конечно, сцена расправы с Пугачевым, казнь Пугачева). Это символическое описание сюжета. Более того, у Пушкина постоянно присутствуют небольшие намеки на дальнейшее его развитие. Иными словами, в каждой главе содержится некая пусть небольшая символическая схема сюжета в целом. И история с бураном в этом смысле чрезвычайно показательна. В статье Марины Цветаевой «Пушкин и Пугачев», которая кажется мне основополагающей из того, что написано о «Капитанской дочке», образ Пугачева дан именно как образ Вожатого. То есть того, «что ждет нас на каждом повороте дороги», – чтобы вывести на путь в буран, в стихию, в жизнь.

И пугачевский бунт уподобляется стихии, уподобляется бурану. Это вечная пушкинская идея. И вот в этом, собственно, смысл «Капитанской дочки». Ее надо рассматривать в паре с другим великим историософским, историческим произведением Пушкина – прежде всего с «Медным всадником». Потому что именно там тема стихии начинает преобладать. И здесь нам потребуется сделать важный экскурс в историю написания «Капитанской дочки».

«Капитанская дочка» – это как бы художественная иллюстрация к историческому повествованию «История Пугачева» (1833–1834), первому историческому сочинению Пушкина, не имевшему большого успеха.

Почему вдруг в 1830-е годы Пушкин возвращается к истории? Ведь был уже «Борис Годунов» (1825), историческая трагедия, которая по большому счету написана о ситуации 1820-х годов, о моральной легитимности царя, о народе, у которого нет собственного мнения. А вот к истории пугачевского бунта Пушкин обращается в годы 1830-е. Сначала он добывает у царя разрешение заниматься в архивах, получает это разрешение и становится фактически придворным историографом.

Кстати говоря, царь дал Пушкину довольно прозрачный намек. «Годунова» в 1826 году печатать не разрешили (разрешили в 1831-м после многократных просьб), а в 1826-м царь написал Пушкину и передал через Бенкендорфа записку: «Я считаю, что цель г. Пушкина была бы выполнена, если б с нужным очищением переделал комедию свою в историческую повесть или роман наподобие Вальтер Скотта», – то есть переделать «Бориса Годунова» в произведение прозаическое.

Этот сигнал Николая очень умен, Николай был человек неглупый. Если он называл Пушкина «умнейшим мужем России» и если он этого умнейшего мужа России в 1826 году завербовал, фактически привлек на свою сторону, почему же он советует ему писать в это время историческую прозу?

В 1939 году Валентин Катаев говорил: «Сейчас нужен Вальтер Скотт», – а это время – самый пик репрессий, разгул сталинизма. Почему? Почему вообще писатель обращается к исторической теме?

Самый поверхностный ответ: это поиск аналогий. Но есть более веские основания для обращения к истории. Во-первых, очевидное: писать о современности по разным причинам становится нельзя. А что можно написать о России времен зрелого Николая, Николая 1835 года? Общество разгромлено. Общественная мысль стоит на месте, тупик во всех отношениях. Пушкин говорит Владимиру Соллогубу, что ушел бы в оппозицию, но понимает, что никакой оппозиции нет, не к кому примкнуть. Общественная жизнь в России выморожена на двадцать лет. Писать не о чем. Нет современности. Самый популярный поэт 1830-х годов не Пушкин, а Бенедиктов. И Пушкин обращается к истории. Потому что замысел большого романа о современности, который он лелеет в это время, натыкается на непреодолимые препоны – нечего сказать. Пушкин в это время вынашивает замысел большого современного романа «Русский Пелам» (по аналогии со знаменитым английским романом того времени Эдварда Бульвера-Литтона «Пелэм, или Приключения джентльмена», 1828), пытается писать роман в стихах, который называется «Езерский» (от него остался большой фрагмент «Родословная моего героя»), многое старается делать. Но даже такое невинное произведение (с внешней, по крайней мере, стороны), как «Медный всадник», остается неизданным. Напечатано только вступление, «На берегу пустынных волн…», а «…печален будет мой рассказ» – не опубликован.

Это первая причина: нет возможности писать о современности. И в результате появляется историческая проза: сначала «История Пугачева», затем «Капитанская дочка» и, наконец, незаконченная «История Петра I».

Вторая причина более глубокая. Пушкин пытается понять, каковы закономерности русского общественного развития. В «Годунове» констатировано, что народ – это слепая покорная сила, и события в России происходят так именно потому, что народ ко всему абсолютно равнодушен. «Борис Годунов» начинается с детоубийства и кончается детоубийством. Первое детоубийство – маленького царевича Дмитрия. Второе – сына Годунова. «Народ! Мария Годунова и сын ее Феодор отравили себя ядом. Мы видели их мертвые трупы. Что ж вы молчите? кричите: да здравствует царь Димитрий Иванович!» В печатном варианте пьеса заканчивается пушкинской репликой «Народ безмолвствует». Но это слишком оптимистичная концовка. В оригинале, в том тексте, который Пушкин написал в Михайловском, народ покорно кричал: «Да здравствует царь Димитрий Иванович!» Вот это полное равнодушие народа к собственной судьбе и было главной трагедией в «Борисе Годунове».

Пушкина начинают привлекать другие фигуры. Он пытается понять, как устроено было пугачевское восстание. Для него восстание народа сродни возмущению стихии.

Описание наводнения в «Медном всаднике» один в один совпадает с описанием народного бунта в «Истории Пугачева» и в «Капитанской дочке». «Не приведи бог видеть русский бунт – бессмысленный и беспощадный». Отношение Пушкина понятно и довольно амбивалентно: никакой правды за этим бунтом нет. Это бунт органики против порядка. Вот ее подавляли-подавляли, и она бессмысленно, бесцельно взбунтовалась. И через полчаса так же уляжется, как улеглось наводнение. Пройдет полгода, и от пугачевского бунта не останется ничего. Это стихийное, бессмысленное возмущение – обычная реакция среды на долговременное ее подавление. Это явление природное, и как таковое оно не может служить ни добру, ни злу. Оно бывает, потому что таково устройство этого мира:

 
Природой здесь нам суждено
В Европу прорубить окно,
Ногою твердой стать при море.
Сюда по новым им волнам
Все флаги в гости будут к нам
И запируем на просторе.
 

На просторе-то мы запируем, —

 
Но силой ветров от залива
Перегражденная Нева
Обратно шла, гневна, бурлива,
И затопляла острова.
 

Мораль: эти возбуждения, эти возмущения природы неизбежны. Но расплачивается за них не государство, расплачивается за них маленький человек: Евгений в «Медном всаднике», Петруша Гринев и Маша Миронова в «Капитанской дочке».

Капитана Миронова повесили, комендантшу повесили, Маша спаслась чудом, еще немного – висел бы и Гринев, уже тащат его к виселице: «“Не бось, не бось”, – повторяли мне губители, может быть, и вправду желая меня ободрить»; они его еще и подбадривают – вот это мне особенно нравится.

Конечно, Петр Гринев – щепка в народном наводнении. Но и Пугачев такой же заложник ситуации, как Гринев. Он вовсе не инициатор бунта. Пугачев вынесен этой бурей наверх помимо своей воли, он ее просто оседлал. Он «выделен / волной самой стихии», как сказано у Пастернака. Но почему именно Пугачев? Каковы черты его личности, ведущие к такому его волшебному преображению?

Он умный, конечно. Он харизматичный (употребим это современное слово) и в этой стихии чувствует себя как дома. Он не часть бурана, но он ловко в нем лавирует. Он умеет среди этой стихии вывести и себя, и других. Он, кстати говоря, не придумывал легенду про то, что он царский сын, или про то, что он чудесно спасшийся государь Петр III. Эту легенду выдумали про него, а он воспользовался. И по большому счету Пугачеву не надо царской власти, Пугачеву нравится быть на гребне стихии. И в этом смысле, как ее заложнику, он отчасти равен Гриневу.

«Береги честь смолоду» – эпиграф из «Капитанской дочки». Гринев и Пугачев – оба руководствуются не совестью, они руководствуются честью.

Совесть – это проблема вашего личного выбора. Если у вас есть совесть, вы ею руководствуетесь; если нет, то вам на нее плевать. А честь дана изначально. Душа – Богу, жизнь – Отечеству, честь – никому. Потому что честь – это бремя личное, это то, что с вами рождается и с вами умирает. Честь – это то, что предписано вашим положением.

И трагедия Гринева именно в том, что, сочувствуя Пугачеву, симпатизируя Пугачеву, испытывая благодарность, он не может к нему примкнуть. Швабрин примыкает – потому что у Швабрина понятие о чести весьма вольное: где мне удобно, там и честь. А вот для Пушкина, для Гринева и для Пугачева честь – это долг. И поэтому Пугачев не имеет права бросить проваливающееся восстание и капитулировать, а Гринев не имеет права примкнуть к Пугачеву, потому что он дворянин:

– А коли отпущу, – сказал он, – так обещаешься ли по крайней мере против меня не служить?

– Как могу тебе в этом обещаться? – отвечал я. – Сам знаешь, не моя воля: велят идти против тебя – пойду, делать нечего.

Пугачев спасает Машу Миронову, потому что у него есть свои, пусть разбойничьи, пусть бандитские, понятия о чести. Вешать пленных можно, а вот когда девушку беззащитную Швабрин пытается изнасиловать, да и взять за себя, – это нельзя, это неправильно. Это как в «Трехгрошовой опере» (1928) у Брехта бандит Мэкки-Нож, у которого руки по локоть в крови, за столом говорит: «Стало быть, ты режешь форель ножом, так, что ли? <…> Так поступают только хамы, ты понял меня, Джекоб? Учись хорошим манерам».

И та же история у Гринева. Гринев может воевать против Пугачева, который спас ему жизнь и невесту. Но это потому, что долг так повелевает. А долг выше морали, долг о морали не спрашивает.

Мысль Пушкина сводится к очень простой констатации: мораль – вещь относительная, всегда можно себя уговорить. Отношение Пушкина к нравственности довольно циничное. Он пишет Вяземскому: «Поэзия выше нравственности – или по крайней мере совсем иное дело». Державин, поэт и его учитель, говорит Пушкин в Приложении к «Истории Пугачева», принимал участие в подавлении пугачевского восстания и «велел двух повесить, а народу велел принести плетей и всю деревню пересек <…>. Дмитриев уверял, что Державин повесил их из поэтического любопытства».

Отношение Пушкина к морали довольно свободное. А вот долг – это повыше морали, повыше личного выбора. Аристократа не интересует прагматика, его интересует сословная честь. Я должен служить – я служу. Вот Швабрин – прагматик. Он спасает свою жизнь, и это нормально. А Гринев не будет до этого унижаться, он свою жизнь не спасает. И кстати говоря, ведь Гринев (об этом писали и Пушкин, и Вяземский) – пустая фигура, прав Джойс, интеллекта в нем нет ни на грош. Но это потому и прекрасно. Интеллект всегда нам подсказывает хитрые самооправдания, а честь в этом не нуждается.

Теперь еще один важный вопрос: почему повесть (хотя по плотности текста это, конечно, роман) называется «Капитанская дочка»? Ведь Маша Миронова не очень красивая, Гриневу сперва даже не понравилась: «Круглолицая, румяная с светло-русыми волосами, гладко зачесанными за уши, которые у ней так и горели». Так почему же «Капитанская дочка»?

Потому что Маша Миронова и есть символическая фигура. Она и есть честь. Она и есть абсолютно пустой и поэтому всеобъемлющий символ, идеал чистоты, чести, доброты стихийной, совершенно природной. Маша Миронова – это то, вокруг чего крутится весь сюжет. Она спасает Гринева, падая на колени перед императрицей, но это по большому счету неважно. Маша – бесприданница. «Хорошо, коли найдется добрый человек; а то сиди себе в девках вековечной невестою», – говорит Василиса Егоровна. Сколько крепостных у Мироновых? Одна девка Палашка. К тому же Маша обыкновенная, она неумна и не блестяща. Но она честь. Помните, петух нашел жемчужное зерно и говорит: «Куда оно? Какая вещь пустая!» Но только из-за пустых вещей и вертится мир. Потому что прагматика, польза – это скучно, пошло, это подло почти всегда. А вот Машу Миронову, такую, какая она есть, предать нельзя.