Литература с Дмитрием Быковым

Сейчас многие с некоторым даже недоверием воспринимают идею о том, что когда-то скандинавская литература была впереди планеты всей.

Когда-то главными во МХАТе были постановки «Пер Гюнта» Генрика Ибсена, спектакли по пьесам Гамсуна. Ведь Гамсун, с его «Голодом», с «Паном», с «Викторией», с «Мистериями», впоследствии с «Плодами земли», был самым читаемым европейским писателем в России.

Стриндберг, самый знаменитый, любимый Блоком и ненавидимый Розановым, безумец, с его знаменитой «Красной комнатой», с «Фрекен Жюли», с «Сонатой призраков».

Я уж не говорю об ибсеновской «Норе» и вообще об ибсеновской драматургии, которая и в камерных психологических драмах, и в мистических поэмах, вроде «Бранда» или «Пер Гюнта», была самым мощным фактором влияния на русскую литературу.

Ну и, конечно, Сельму Лагерлеф знали во всем мире далеко не только как автора «Чудесных приключений Нильса», огромной книги, задуманной как путеводитель по Скандинавии.

Конечно, и норвежская, и датская литература, не забудем, что Белинский восторженно рецензировал романы Андерсена, еще не зная его сказок, и шведская литература, и финская музыка сибелиусовская, и знаменитая финская «Калевала», которая была источником вдохновения для множества русских поэтов, и, что еще значительнее, – для художников. Все это создало феномен так называемого северного модерна, теснейше связанного с фольклором. Он весь растет из сумрачного фольклора норвежских лесистых гор, троллей, Доврского деда.

Кстати

Действительно, в слове «тролль» до сих пор нам слышится что-то родное. И конечно, не благодаря муми-троллям. А тому, что пришло к нам из детских сказок. Мы привыкли, что тролль из норвежской мифологии – это существо уродливое, но, в общем, добродушное. Тролль – персонаж норвежского фольклора, пещеры троллей – все это, конечно, пришло из «Пер Гюнта». Ибсен, в общем, напрасно полагал, что «Пер Гюнта» смогут по-настоящему понимать одни только норвежцы. Конечно, григовская музыка, изумительный миф о вечном, таком туповатом, веселом, неуклюжем страннике, который глубоким старцем возвращается, а его ждет вечная женственность, вечная Сольвейг – ничего более трогательного нельзя придумать.

Solveig

И если мы будем искать основу сказок Туве Янссон, то она, конечно, здесь. Потому что Муми-тролль возвращается домой откуда угодно, и мама его ждет и узнает его любым, и фрекен Снорк его ждет (если только она с ним не пошла). Куда бы ни пошел Муми-тролль, этот герой финских сказок, написанных по-шведски, где бы он ни оказался, все равно его всегда ждет Муми-долина, ворчливый папа, добрая мама, плаксивый Снифф и так далее. И куда бы ни ушел Снусмумрик, ему всегда есть, куда вернуться.

Помимо тесной связи с фольклором, отличительная черта северного модерна – его очень мрачный колорит. Тут ничего не поделаешь.

Я вообще категорически настаиваю на том, что детская сказка не должна быть веселой. Андерсен, который создал архетип северной сказки, а может быть, архетип вообще всех сказок XX века, совершил маленькую революцию в этом жанре. По Андерсену, детская сказка должна быть: а) страшной, б) грустной. И в ней хеппи-энд необязателен. Конечно, тот хеппи-энд, который есть в «Снежной королеве», – это действительно счастье. Но пусть вас не обманывает этот финал, потому что большинство сказок Андерсена, таких как, например, «Ледяная дева», имеют чрезвычайно жуткий конец.

Конечно, сказка Андерсена – это триллер своего времени, «Огниво», например, с этими чудовищными собаками, сказка «Красные башмаки». Помните, там девочке ноги отрубили, потому что она надела красные башмаки в праздник. И они стали плясать, и она плясала до упаду, не могла остановиться, уж плохо ей стало, уж чувствует – помирает, прибежала к дровосеку и попросила отрубить ноги. Добрый дровосек, естественно, исполнил просьбу, и всякий раз, как девочка собиралась согрешить, перед ней появлялись ее ноги в красных башмаках и начинали плясать.

Разумеется, это очень близко к сказке другого великого писателя. Помните, всякий раз, как совершалось очередное злодейство кем-то из потомков колдуна у Гоголя в «Страшной мести», «из-за леса поднялись огромные худые руки, потряслись и пропали». После этого тоже не всякий ребенок в течение месяца будет спать спокойно.

Андерсен понимал важную вещь. Во-первых, у ребенка еще такой запас жизненной силы, такой запас оптимизма, что, для того чтобы пробить эту оболочку, надо бить с утроенной силой.

Наш современный Андерсен, Людмила Петрушевская, пишет такие детские сказки, после которых иной взрослый рыдает, схватившись за голову, – детям же это как бы и ничего. Ребенок может выдержать тот уровень ужаса, который есть в детской сказке.

И второе, конечно, что обязательно должно присутствовать, что всегда подчеркнуто у Андерсена, – это жесточайшая сентиментальность. Из ребенка надо слезы выжимать просто коленом, потому что, для того чтобы ребенок заплакал, нужно очень сильно постараться. Пробить ребенка можно только очень сильными средствами. И Туве Янссон, конечно, прямая наследница страшного, мрачного, сентиментального скандинавского фольклора.

Есть еще одна важная особенность этого фольклора, сопряженная с местной природой. Именно поэтому нам в России этот фольклор так понятен, именно поэтому скандинавов нигде так не любили, как у нас. Страшное море, которое ее окружает, скалы, жестокие фьорды. Именно поэтому в Скандинавии так остро, так страстно чувствуют уют. Маленький теплый домик, который стоит посреди ледяного мира, это вообще-то скандинавский образ. И в этом домике так остро чувствуется утлость, хрупкость человеческого бытия и лютость, бесчеловечность стихии.

Именно поэтому маленький домик Карлсона у Астрид Линдгрен так тепло натоплен, и Карлсон в нем создает такой уютный беспорядок, никогда не выметает косточки от вишни, не убирает шелуху. Потому что это все тоже укрепляет уют, тепло. Ну все мы знаем, как уютна неубранная квартира и как неуютно в ней становится, стоит поставить вещи на свои места.

Но при этом, что очень важно, уют всегда должен быть подчеркнут внешней непогодой. Вот как у Мелвилла в «Моби Дике». По-настоящему чувствуешь тепло, когда в ледяной холод твой палец торчит из-под одеяла. Вот без этого большого пальца ноги нельзя почувствовать тепло.

Точно так же нельзя почувствовать по-настоящему уют домика Карлсона, если там не висит печальная картина «Очень одинокий питух». Потому что только в уюте особенно чувствуешь, насколько одинок «одинокий питух».

Одиночество и хрупкость человека в ледяном мире, в крошечном зерне тепла – это и есть та тема, из которой выросла вся скандинавская сказка. Ну и Туве Янссон в первую очередь, потому что нет более уютных сказок, чем сказки о Муми-доле.

Надо подчеркнуть, что эта эволюция скандинавской культуры совершилась раньше, чем где бы то ни было в мире. XX век – это век реабилитации сказки, реабилитации фэнтези, фантастики, век великого кризиса реализма.

Посмотрите, как наглядно эволюционирует вся мировая литература в XX веке. В начале века, в 30-е годы начала меняться Скандинавия – это знак того, что она была самая передовая и продвинутая. На смену Ибсену, Гамсуну, Стриндбергу и десятку других авторов помельче приходят Энн Холм, Турбьёрн Эгнер, Туве Янссон, Астрид Линдгрен. Великие сказочники, великие создатели сказочных миров.

В Англии самый популярный писатель 50-х годов уж конечно не Голсуорси, потому что средствами «Саги о Форсайтах» невозможно отразить реальность XX века, а вот средствами саги о хоббитах «Властелин колец» – уже запросто. Посмотрите, вся английская литература постепенно уходит в фэнтези, в фантастику, в сказку, в притчу. В то, с чего, между прочим, начинал Моэм, но он, правда, быстренько сбежал в реализм, а если бы продолжил, то смог бы идти вместе с Льюисом. Вместе со сказочником и фантастом Честертоном, который за всю свою жизнь не написал ни одного реалистического романа, утверждая, что «нет никакого реализма, а есть мир моих снов, который правдивее любого бытописания».

 

Во Франции самым популярным, самым, возможно, нежным и трогательным писателем своего века становится Борис Виан. И Борис Виан успел дожить до того времени, когда его никем не признанная при первом появлении «Пена дней» стала бестселлером, а «Сердцедер», «Красная трава», «Осень в Пекине» – культовыми произведениями. Потом появляется Анри Мишо, детская поэзия великого сюрреалиста Робера Десноса становится едва ли не популярнее взрослой. И вся лучшая литература Франции этого времени помещается практически целиком в роман «Зази в метро» Раймона Кено, в сказки Превера, в стихи того же Мишо. Почему? Потому что реализм уже скукожился. Появляется так называемый новый роман, связанный, конечно, не только с именем Саррот, а со множеством больших имен, и далеко не всегда, то есть никогда, это не реализм.

Туве Янссон – первая представительница того блестящего поколения, которая поняла, что рассказывать «как было» уже хватит. Пора описывать новую реальность новыми фантастическими средствами. Ее фантастическая сага из восьми повестей и четырех комиксов о муми-троллях являет собой такое, довольно подробное, метаописание главных кошмаров XX века.

Надо сказать, что есть три больших сказочных цикла, в которых наиболее наглядно преломилась история ХХ века.

Первый, это, конечно, «Властелин колец». Мордор, око Саурона, противостояние двух чудовищных систем, из которых одна в очень небольшой степени лучше другой. Конечно, это отражение Второй мировой войны в цикле Толкина. Сколько бы сам автор не говорил, что, да ну, ну что вы, я все это придумал в 37 году – он ведь и в 37 году это не просто так придумал.

Как точно заметил Борис Гребенщиков: «Книга Толкина – это история о великих делах, совершаемых маленькими людьми». На этом контрасте построен весь XX век. Сидишь у себя в домике, тоже очень уютном, ведь хоббичья нора, которая, конечно, хуже, чем Муми-дол, потому что Муми-дол открытый, солнечный, цветистый, и в Муми-доле вообще такая прекрасная семья живет, что хоббит с волосатыми ногами не представляет серьезной альтернативы. Но ему там тоже очень уютно, и он прекрасно себя чувствует. И тут вдруг к нему приходят какие-то гномы и говорят, что он должен куда-то идти. Зачем? Почему он должен с драконом встречаться? Что это такое? А это пришло время, история за тобой, хоббит, пришла. Ничего не поделаешь.

Вторая такая история, это, конечно, эпопея про Незнайку, про страну маленьких людей, которые строят Солнечный город, тоже, безусловно, отражение XX века. И все они, писатели, типа поэта Цветика, механики, типа Винтика и Шпунтика, даже нонконформист Незнайка, не говоря уже про тихих обывателей Пончика и Сиропчика, – все они персонажи мифа, радостные маленькие жители Солнечного города, в котором действуют какие-то огромные большие законы. А вот жизнь этих маленьких людей – буквальная метафора маленького человечка. Помните Акакия Акакиевича?

И есть третий миф, который очень подробно передает XX век и описывает его наиболее поэтическим образом. Это миф Туве Янссон. И в этом смысле «Муми-тролль и комета», конечно, самая точная книга о Второй мировой войне. Не случайно ее выход – 1947 год.

С этой книгой у меня связано бесконечно многое. Потому что это самая любимая моя книга, во всяком случае, детская. Это первая книга, которую я прочел сам за три дня. Она произвела на меня огромное впечатление. Я очень хорошо помню тот момент, когда вхожу в кухню с книгой в руках и говорю: «Мам, я дочитал». И выражение счастья и недоверия, нормальное выражение муми-мам, которое при этом известии у матери на лице отображается. Она до сих пор, честно говоря, не верит, думает, я по картинкам понял. Но я прочел книгу внимательнейшим образом. И не могу с тех пор читать никакие другие переводы. Тут ничего не поделаешь. Я запомнил книгу в том первом издании, в переводе Владимира Смирнова.

Говорят, Смирнов был одержим переводом этой книги, страстно любил Туве Янссон. В его переводе у нас есть «Шляпа волшебника», действительно гениальная, и «Муми-тролль и комета».

Вот, например, когда Снифф говорит: «Я хочу выбросить палатку», а Снусмумрик ему отвечает: «Вообще-то, конечно, это хорошая палатка, но не нужно иметь слишком много вещей». У Смирнова это звучало: «Не хочу я дальше переть вашу тухлую палатку!» «Вообще-то, – задумчиво сказал Снусмумрик, – это никакая не тухлая, а прекрасная желтая шелковая палатка. Но ты прав, старик, не надо слишком привязываться к собственности». Это же чудо-фраза, я ее всегда вспоминаю при потере какого-либо предмета, например, при безвозвратном прожжении рубашки.