Девятнадцатый

– Нравится? – спросил Ирвин, присев на полу рядом с дочерью.

Дороти сосредоточено посмотрела на свои сокровища, потом выбрала один из стебельков и протянула его по направлению к матери. Потом посмотрела на Ирвина. Потом на Меган, и снова, и снова…

– Дать маме? – полушепотом произнес Ирвин. – Что сделать, маленькая? Зачем?

Меган неуверенно улыбнулась, наблюдая за ними. Но когда Дороти начала сердито вскрикивать, мать торопливо вытерла мокрые руки и подошла к девочке. Осторожно взяла протянутый ей стебелек, поднесла к носу, пытаясь определить, что это за растение. Но ни запах, ни вид этого «лопушка» не были ей знакомы. Она готова была поклясться, что никогда не встречала в местных полях ничего подобного.

– Дори, зачем это? – мягко спросила она.

Девочка потянулась к матери и положила маленькую ладонь на её живот. Ирвин вздрогнул. А Меган обняла себя руками, уткнулась лицом в колени и негромко произнесла:

– Да, Ирв, у меня будет ребёнок. К Имболку. Вернее… в конце января…

Меган была не только смелой и сильной женщиной. Помимо этого она обладала еще и отменным чутьем. В то время как Ирвин с грустным смешком заметил, что этому ребенку навряд ли повезет так же, как и Дороти, его жена заявляла, что безоговорочно верит дочери. Каждый день до поздней осени, она выпускала малышку ползать по полю, чтобы та могла собирать травы. Порой Меган казалось, что девочка разговаривает с цветами, как с живыми существами.

По вечерам Дороти подолгу разбирала свою добычу, обнюхивая стебельки и листья, раскладывая растения по маленьким глиняным горшочкам, которые Ирвин купил специально для неё в местной посудной лавке. Что и говорить: он обожал дочурку и откровенно гордился тем, что она растет ведьмой. После всего, что случилось за последний год, он словно переродился и видел теперь все в другом свете. Правда, наряду с отцовской гордостью это усугубляло в нем и чувство вины перед Эльвин Тануби и неизвестным юношей. Ирвин не сомневался, что незнакомец любил сожженную ведьму, и что ребёнок, которого он принес к костру, был их общий… К тому же, из глубин памяти всплывало и другое: изначально Эльвин жила в своем маленьком домике вместе с трехлетним мальчиком, очевидно, внебрачным своим сыном. Вина за разбитое сердце безымянного юноши, за осиротевших детей, за казненную девушку, и безумный страх, который Ирвин испытывал, думая о своих детях, искупал в его сердце лишь малую толику этого горького чувства.

В конце сентября, то есть через год после казни Эльвин, Дороти уже пыталась делать первые шаги и с неизменным упорством тащила свои горшочки к печке. Боясь, что она обожжется, Меган постоянно помогала ей, делая все, что, изъясняясь в основном жестами и громкими возгласами, требовала дочурка. Хорошая мать всегда понимает, что хочет её ребёнок и, не смотря на то, что словарный запас Дороти в то время составлял не более десяти слов, они все-таки сумели договориться.

Налить воды в котелок… вскипятить… бросить туда стебельки и листья этого незнакомого Меган растения. Сколько, доченька? Столько? Еще немного? Теперь хватит? Пусть кипит, правильно? Теперь добавить туда зернышек… и вот этих ягод. Снимать с огня? Я снимаю, солнышко, не сердись. Видишь, остывает. Что теперь?

Ничего. Налить в большую глиняную бутылку и поставить в шкаф. Еще рано, мамочка, пусть постоит, пока не придет твоё время рожать и не потребуется задержать роды до наступления Имболка. Не волнуйся, мама, я позабочусь о своем братике.

Приближался Самайн и в дом Стоуффоли зачастили женщины, ожидавшие детей. Присутствие Дороти, уже твердо стоявшей на ножках и деловито перебирающей свои травяные заготовки, внушало им надежду. Многим из них требовалось общение с Меган: они словно ждали от неё совета, как лучше прыгать и с какой крыши. Советы она давать боялась, а что касается доброго и успокаивающего слова, то оно находилось всегда и с избытком. Успокаивая женщин, Меган и сама переставала беспокоиться. Её вера в действия дочери была абсолютной и безусловной.

За два дня до Самайна у одной из женщин по имени Джил Пэтрис начались схватки прямо в доме Стоуффоли. Почувствовав, что её уже ребёнок решил появиться на свет, не послушавшись её многомесячных просьб дождаться последнего дня октября, Джил села, а вернее почти упала на пол и начала тихо плакать.

– Подожди, милая, не надо нервничать, – говорила Меган. – Может тебе просто кажется, это бывает. Ведь воды у тебя ещё не отошли, может еще все и остановится.

Но увещевания эти были больше похожи на беспомощные возгласы человека, умирающего от ножевой раны. Внутренним чутьем обе женщины понимали, что роды уже начались и ничто не может их остановить или затянуть до наступления Самайна.

– Он умрёт! – плакала Джил. – Мой бедный малыш, зачем ты так торопишься?!

Увидев, к чему идет дело, Ирвин пошёл в дом Пэтрисов. Испуганный и злой от собственного бессилия примчался муж Джил – Уилфред. Увидев, в каком состоянии находится его жена, он сел рядом с ней, не зная, что сказать. Все слова, что приходили ему в голову, казались пустыми и никчёмными. Тем ни менее, он что-то заговорил, то напоминая ей о том, что у них уже есть ребёнок, то уверяя ее, что ни в этот раз, так в другой, обязательно…

Чувствуя, что её голова вот-вот расколется на куски от ужаса, Меган на секунду отвернулась от плачущей Джил и застыла, изумлённая и испуганная, зацепившись глазами за крохотную фигурку, стоявшую у кухонного шкафа.

Это была Дороти. Годовалый младенец в длинном платьице из небеленого холста и чепчике с незатейливой вышивкой, выполненной руками Меган. Маленькая девочка, обычная с виду, и все-таки не такая, как многие другие. Вытянувшись, насколько позволял её младенческий рост, Дороти тянулась пальчиками к глиняным бутылкам на полке.

– Ах ты, ведьмочка моя! – воскликнула Меган. – Как же я могла забыть?!

Джил снова тихо взвыла, цепляясь за руку Меган, но та безжалостно вырвала свои пальцы из её хватки и бросилась к шкафу.

– Мама, – жалобно прошептала Дороти.

Руки Меган тряслись, когда она наливала зелье из бутылки в чашку. Крупно тряслись руки и стучали зубы. Глаза её были вытаращены, как у безумной.

– Выпей, Джил, – хрипло пробормотала она, поднося чашку к перекошенному от плача рту женщины. – Да пей же, пока не поздно! Плакать будешь, если зелье не сработает!

Джил тяжело всхлипнула и через силу сделала глоток. Жидкость оказалась почти безвкусной, но от неё по мышцам и нервам прошла неприятная сильная дрожь. Она отнимала силы, не давала телу напрягаться, все тревоги почти мгновенно отступили на задний план. Скривившись от удивительно сильного терпкого послевкусия, Джил подавила слезы, доставлявшие ей слишком сильное напряжение, и положила голову на плечо мужа. Странное состояние, похожее на паралич, завладела её телом. Ей стало все равно, что с ней происходит. Взгляд остекленел, смертельная усталость заставила мозг выключиться и спустя две минуты погрузила женщину в глубокий неестественный сон, при котором глаза и рот так и остались полуоткрытыми. Схватки постепенно прекратились. Джил спала так спокойно и крепко, как спят только младенцы, когда после долгого изматывающего плача их наконец-то накормят, укачают и убаюкают.

Ничто не могло нарушить этого сна.

Уилфред Пэтрис беспрекословно разрешил оставить жену в доме Стоуффоли. Узнав о том, по чьему «рецепту» было сварено питье, усыпившее Джил, он стал покорным и готов был только что не на коленях внимать детскому голоску, которому в ту пору было подвластно не более десяти понятных взрослому человеку слов. Все, что произносила Дороти, он воспринимал, как величайшую мудрость, которую ему – недостойному – довелось услышать.

– Мама… – сказала Дороти, когда плач Джил затих и дыхание её выровнялось. – Спать, да? – спросила малышка.

– Да, – ответила Меган. – Надо спать. Тетя Джил спит. Мама будет спать, папа будет спать.

– Дори… спать?

– И Дори будет спать. Все будем спать. А дядя Уилфред посторожит нас всех. Если что-нибудь случится, он нас разбудит.

Вид у Дороти, разбуженной паникой четырех взрослых людей, был сонный.

– Спать с мамой, – сказала она тихо, не надеясь на положительный ответ. Она часто просилась лечь спать рядом с Меган, но такое счастье выпадало малышке крайне редко, в основном, когда Ирвин ночевал в поле или засиживался с кем-нибудь из друзей в трактире.

– С мамой, золотко, – ответила Меган. – Конечно, с мамой.

Дороти уснула под боком у матери, рядом с ними уложили Джил. Ирвин лег на лавке в кухне и хотя он пытался уговорить Уилфреда спать по очереди, разумеется, тот всю ночь не сомкнул глаз, так и не разбудив хозяина дома.

За последующие два дня Джил пришлось выпить зелье еще трижды. Каждый раз оно усыпляло её на несколько часов, после чего она просыпалась успокоенная и даже несколько равнодушная. Когда схватки начались в четвертый раз, время уже катилось к полуночи, а, следовательно, и к Самайну. Тогда Меган решительно убрала бутылку на полку и заявила:

– Не надо больше зелья. А то как бы не перестараться. До полуночи три часа, я не думаю, что за это время ты успеешь родить. Уилф, думаю, пора перевести её в дом-на-площади.

Уилфред воспринял сказанное по-своему и доставил жену в указанный дом на руках. В четыре часа пополуночи в его семье стало уже двое детей. Джил благополучно родила девочку, спустя три дня получившую имя Льюси.

За рождение этой малышки Стоуффоли чуть не заплатили смертью второго ребёнка, поскольку волшебного зелья Дороти едва хватило до наступления Имболка. Впрочем, Меган нервничала не так сильно, как Джил, и успокаивающего сонного настоя ей потребовалось меньше.

Следующим летом многие выходили в поле в поисках тех чудодейственных лопушков, отвар из которых помогал задерживать роды до назначенного дня. Однако способностью находить эти непонятные растения обладала только Дороти да еще один малыш – дитя Белтайна… Впоследствии многие из подрастающих ведьм и колдунов научились распознавать эти травы среди прочих, также они отыскали и другие, те что наоборот вызывали схватки. И хотя отвары из них, несомненно, помогали наладить ситуацию с рождением детей, абсолютной гарантии они не давали. Хотя бы потому, что отваров хватало не на всех, особенно когда наступал Лагнасад – старое зелье зачастую к этому времени заканчивалось, а новое готовилось лишь по осени.

Кто родится вовремя, тот будет жить, – вот и все, что знали жители города. Главное, родить ребёнка в один из Саббатов. Ведь выживали даже сильно недоношенные, и не только выживали, но и жили наравне со всеми. Находились и для них отвары, помогающие догнать сверстников в росте, весе и силе, а все остальное доделывали их собственные таланты.

По мере того, как подрастало новое поколение детей, умеющих по запаху находить несуществующие растения, вызывать грозу или снег, двигать взглядом предметы и разговаривать с привидениями, как-то ненавязчиво зародилась в городе еще одна традиция: взрослеющие ведьмаки стеснялись пользоваться своей силой. Не данная свыше, а навязанная проклятием, она оказалась им в тягость, как ярмо на шее. «Если мы все начнем делать с помощью колдовства, то нам будет скучно жить, – говорили они. – Мы все можем и так… нам бы только детей родить».

Но, несмотря на все их таланты и умения, сложенные вместе и направленные только в этом направлении, город испытывал проблемы с рождением живых детей, еще многие десятилетия. Случались даже периоды, когда за несколько лет никакое колдовство не могло вызволить из плена проклятия более десяти младенцев. И в городе воцарялись уныние и тоска… Постепенно население истаяло, южная окраина вообще опустела: люди стремились жить ближе друг к другу и переселялись туда, где дома освобождались. Почему именно с юга? Да потому что там, в трех кварталах от недействующего ныне здания городского суда, все еще стоял маленький дом, из которого когда-то городская стража вывела рыдающую от страха Эльвин Тануби… Город всё еще стыдился своего поступка, хоть и продолжал в течение почти двухсот лет расплачиваться за него очень дорогой ценой.

ЗАКЛИНАНИЕ ГИЛЬБЕРТЫ

Слухи о проклятии ходили по округе и, само собой разумеется, что в Распиле перестали селиться приезжие. Последним пришлым человеком в городе стала хмурая девушка по имени Сьюзен, весь скарб которой умещался в небольшом дорожном мешке. Она появилась в южных воротах и попросила разрешения жить в одном из опустевших домов. Свое появление она объяснила просто: семнадцать лет назад её родители проездом были здесь и даже пришли на площадь, чтобы увидеть сожжение ведьмы. Девочка-младенец, сидевшая на руках у отца, невольно попала под действие слов Эльвин… В свои восемнадцать она потеряла уже двоих детей и теперь пришла спасать третьего. Движимая последней надеждой, она, против воли своего мужа, переехала жить в проклятый город. С помощью Дороти Стоуффоли и Льюси Пэтрис её третий ребёнок родился живым.

Услышав от дочери историю Сьюзен, Ирвин попытался придать своему лицу равнодушное выражение, но не совладал с собой. Отразившаяся на нем судорога не укрылась от глаз Меган.

– Что это с тобой, Ирв? – спросила она, когда Дороти и Льюси отправились во двор.

– Я видел младенца на площади, когда сожгли Эльвин.

– А я вот что-то не припомню…

– Так ведь мы смотрели на костер. Когда я был на площади в первый раз, я тоже её не видел.

Меган приподняла голову от шитья и бросила на мужа лукавый взгляд.

– Давай уже, говори, – почти потребовала она.

– Я видел младенца на руках того парня. Ну, того, что помог мне услышать Эльвин, помнишь?

– Конечно. Я забуду об этом только в день своей смерти. Так ты хочешь сказать?..

– Именно…

Меган снова заработала иглой.

– Сходи-ка к ней, поговори, – сказала она. – Только, знаешь, не рассказывай про это никому. Мне кажется, что так будет лучше.

На другой день к вечеру Ирвин постучал в дверь дома, в котором поселилась Сьюзен. Она открыла сразу и без слов пропустила гостя в дом. В колыбели спала её дочь, только накануне покинувшая дом-на-площади. В деревянном кресле у камина сидел молодой мужчина, года, казалось, на четыре старше Сьюзен. В глаза сразу бросалось их несомненное сходство.

– Так я и подумал, – сказал Ирвин, пропустив полагающиеся приветствия.

Сьюзен улыбалась, и в этой улыбке было что-то, похожее на скользящее лезвие ножа. Опасная это была улыбка.

– Значит, младенцем ты была на площади?

– Была. И по счастью была еще настолько мала, что ничего не помню.

– Эльвин перестаралась и под проклятие попала даже её дочь?

Сьюзен насмешливо фыркнула и заходила по комнате, встряхивая руками.

– И не только дочь, – ответила она и кивнула на сидевшего в кресле. – Мы ведь оба были жителями города.

– Вот я и припоминаю, что у неё вроде как мальчик был. Я ещё всё думал, что же с ним стало. Так, значит, вы её дети? А тот парень?

– Это мой отец, – ответила Сьюзен, и устало опустилась на скамеечку у колыбели. – Мой, – повторила она, словно уточнила ударение.

– Где же он теперь? Если он жив, ему бы надо было сейчас радоваться рождению внучки. Или его уже нет?

Девушка пожала плечами.

– Не знаю. Мы жили недалеко от Бредингтона, но отец всегда очень интересовался тем, что здесь происходило, с тех пор, как мы ушли. Это было сразу после того, как маму казнили, – о сожжении Эльвин она сказала так, словно речь шла о каком-то обыденном событии. – Он очень переживал, – добавила она.

– И что же? – спросил Ирвин уже без насмешки.

– Когда мне исполнилось четырнадцать, он вдруг начал… я даже не знаю, как сказать. Это было похоже на болезнь, но он не болел. Он просто таял. Сходил на нет, словно что-то точило его изнутри. Мы ничего не могли сделать. Я ведь почти не унаследовала маминых талантов, не то, что Кайл, – она кивнула на брата, который по-прежнему пребывал в молчании. – Но и он не целитель. Чтобы спасти отца, наверно, нужны были мамины руки. Ничто другое не могло помочь.

– Так он умер? – настаивал Ирвин, понимая, что его охватывает грусть о том странном юноше с синей искрой в глазах.

– Нет. Он просто исчез. Однажды, сразу после того, как я потеряла своего первого ребёнка, мы проснулись утром, а его не было. Я надеялась, что он ушел и вот-вот вернется, но Кайл… он чувствует. Он сказал: «его в этом мире больше нет». Вот и все. Потом умер и второй малыш… Мы убедились, что тоже находимся под проклятием, и ушли сюда. Мой муж знает, где меня искать, но мне кажется, что он не захочет жить здесь.

Наступило молчание, в котором отчетливо было слышно сопение новорожденной девочки. Ирвин невольно вспомнил, как семнадцать лет назад он проснулся от звонкого плача младенца в своем доме, и как бежал опрометью вниз по лестнице, чтобы впервые увидеть свою дочь.

– Не рассказывайте о нас в городе, – неожиданно попросил Кайл.

Ирвин подошёл к нему и внимательно вгляделся в его лицо, казавшееся безумно печальным.

– Вам никто ничего здесь не сделает. Вам нечего бояться.

– Скорее, на нас станут молиться, в надежде, что мы сможем снять проклятие, – возразил Кайл. – А нам так хочется просто жить. Я хочу найти женщину, чтобы мы вместе боролись за наших детей. А быть надеждой целого города… неоправданной, заметь, надеждой, я не желаю. Я не знаю, как прекратить всё это. – Он коротко улыбнулся. – Ты ведь за этим пришел? Узнать, не может ли кто-нибудь из нас остановить проклятие?

Ирвин покачал головой:

– Совсем не за этим, малыш. Я пришел попросить у вас прощения.

Снова наступила тишина. Брат и сестра смотрели на гостя изумленными глазами, не смея вымолвить ни полслова.

– Так что же? – тихо спросил Ирвин. – Получим ли мы прощение детей женщины, которую мы предали смерти?

Сьюзен подошла к брату и обняла его.

– Я прощаю, – сказала она. – Вы дорого платите за свою вину, я знаю боль, которую вы чувствуете. Я не могу не простить.

– Я тоже, – полушепотом ответил Кайл.

– Мы прощаем. Если бы наше прощение спасло ваших детей! Если бы так! Это было бы самым большим счастьем для нас!

Кайл заплакал, стараясь спрятать лицо в рукаве платья Сьюзен. Глядя на них, Ирвин почувствовал, как по его лицу тоже катятся слезы.

– Я пойду, – сказал он. – Меня ждут… жена, дети… Знаете, моя дочь – первая урожденная ведьма в нашем городе. Она помогла родиться твоей девочке.

– Значит, я дважды должна простить вас всех. А может и стократно, – откликнулась Сьюзен. – Я даже… Кайл, можно я скажу ему?

– Конечно! – вскинулся тот и даже чуть подтолкнул сестру навстречу Ирвину.

– Не толкайся! – по-детски сердито воскликнула она. Потом помолчала и нерешительно пробормотала, нервно убирая с лица волосы: – Отец рассказывал о тебе. Незадолго до своего исчезновения он начал разговаривать во сне. Я слышала по ночам, как он говорил с мамой, рассказывал, как хотел бы снова быть с ней. Мы думали, что он скоро умрет, потому что не может жить без нее. Но получилось иначе. Однажды, он плакал во сне. Я проснулась и пришла к нему в комнату. Он плакал и говорил… – Сьюзен замялась, глядя в сторону и кусая подушечку большого пальца.

– Рассказывай, – подбодрил её брат. – Раз уже начала…

– Давай, детка, расскажи мне, – негромко попросил Ирвин. – Что говорил твой отец?

– Он говорил: «Двести лет, Элли, две сотни, и даже больше. Они обречены и я тоже. Мне некуда идти». Утром, когда он проснулся, я рассказала ему об этом. Думала, что он ничего не вспомнит. Но он ответил, что знает, о чем говорил ночью. Он сказал так: «двести лет пройдет и еще полсотни, девятнадцатый родится не вовремя, девятнадцатый сможет исправить ошибку. Если он будет добрым». Я немного испугалась, потому что пока он говорил, у него глаза…

– …светились синим, – закончил фразу Ирвин.

– Да… а откуда ты знаешь?

– Видел. Думаю, он обладал какой-то силой, и когда он ею пользовался, то у него в глазах горели эти огоньки.

Сьюзен покачала головой, а Кайл возразил вслух:

– У него не было колдовских сил. Когда они с мамой узнали друг друга, она говорила мне, что в нем нет никакого колдовства. Кроме любви.

Ирвин вздохнул и пошёл к двери, оставшись при своем мнении о способностях юноши в шерстяном плаще. Он не стал приводить никаких доводов, поскольку понял, что эти странные взрослые дети не обрадовались бы, если бы узнали, что их отец все-таки владел магией. Во всяком случае настолько, чтобы вернуть Ирвина на площадь…

– Ну что же, малыши, – сказал гость, стоя на пороге, – живите счастливо. Спасибо вам.

С этими словами он вышел в темноту улицы. Впервые за последние семнадцать лет он шел распрямив плечи, не отягощенные чувством вины.

С тех пор в Распиле не появлялось ни одного пришлого человека. Разумеется, это никого не удивляло. Отныне город жил только собственными человеческими ресурсами. И продолжал вымирать, пока в одном из поколений потомков Дороти, не родилась Гильберта Оттоун. Круглолицая девочка с пушистыми каштановыми локонами и дерзко вздернутым носиком, во внешности и характере которой не осталось ничего от темноголового и молчаливо-деловитого рода Стоуффоли. Энергию и умение скоропалительно принимать решение, повинуясь интуиции, она унаследовала от Меган, от Дороти ей досталась безумная любовь к цветам и травам. От многих из своих предков по женской линии Гильберта получила в подарок тот или иной дар… но тем, который прославил её в городе и сделал незаменимой в дни Саббатов, до неё в роду не обладал никто.

О нем город узнал в Лагнасад того года, когда Гильберте было шесть лет.

Тот раз выдался крайне неудачным: из семи ожидаемых малышей трое родились раньше времени, и трое же, из оставшихся четырех родились к без часу полночь. Мать четвертого, Миранда, промучилась схватками больше двадцати часов, а ребёнок все не появлялся. Из пяти предыдущих её детей четверо умерли и надежда, столь ярко горевшая утром, надежда на то, что этот ребёнок, такой долгожданный, все-таки выживет, теперь угасала с каждой минутой. Время уходило, а малыш так и не родился.

Повитухи, хлопотавшие вокруг роженицы, тоже выбились из сил. Молодая Роа еще кричала что-то Миранде, подбадривала её (хоть и получалось это неубедительно), а старшая Анна просто стояла рядом, опершись о стол, на котором горой были накиданы мокрые и грязные полотенца.

– Уже поздно… – тихо пробормотала она, дождавшись, чтобы Миранда снова закричала и не услышала ее. Роа, однако, разобрала этот приглушенный шепот и бросила на свою помощницу сердитый взгляд и та, устыдившись сказанного, отвернулась. И увидела девочку, съежившуюся под столом.

– Гильберта? – удивленно спросила Анна. – Зачем ты здесь? Разве детям здесь место?

– Кому же еще, как ни детям? – так же удивленно произнесла Гильберта.

Анна нахмурилась и взглядом указала девочке на дверь. Та выбралась из-под стола, вытерла о юбку влажные ладошки, но не пошла к двери, а проскользнув под руками старой повитухи, подбежала к Миранде и остановилась в полушаге от неё справа. Несколько секунд широко раскрытыми глазами девочка смотрела в потное лицо, искаженное гримасой боли, а потом вдруг несильно хлопнула ладонь по напряженному большому животу, при этом выкрикнув что-то резким пронзительным голосом. И в ту же секунду Миранда, пораженная сильнейшим приступом боли, выгнулась всем телом и затряслась. Анна уже протянула руку, чтобы за растрепанные волосы оттащить Гильберту к двери, но тут Роа закричала вдруг: «Пошёл! Пошёл! Да тужься же, Миранда!» Но от боли роженица не могла даже кричать, не то что понять, чего хочет от неё Роа… Сотрясаемая вертящимся в ней заклинанием Гильберты, Миранда содрогнулась раз, потом другой, а потом закатила глаза, побледнела лицом и потеряла сознание. Первого крика новорожденного она не услышала.

– Мальчик! – не веря своим глазам, сдавленно крикнула Роа. – Ножками вперед шёл… Успел всё-таки! Мальчик!

Измученный тяжелыми родами тёмно-красный младенец пищал и вздрагивал в её руках…

Опомнившись, Анна кинулась за дверь, откуда уже выглядывала еще одна помощница, Лийза. Лицо девушки было недоверчивым и радостно-удивленным.

– Лийза, воду, чистые полотенца! – скомандовала Анна. – У нас родился мальчик! За пятнадцать минут до полуночи!

Лийза радостно взвизгнула и бросилась в соседнюю комнату. Сначала оттуда донесся звук чего-то разбившегося, потом короткий возглас: «Мальчик!» и сразу же радостный многоголосый крик. Потом в комнату ворвались Лийза и Марта, схватили новорожденного, перевязали ему пупок, обмыли, завернули в пеленки… Словом сделали все, чтобы малыша не стыдно было показать матери, когда она очнется.

Миранда, и в самом деле, скоро пришла в себя. Лицо её временами все еще кривилось от сильной боли, но разум уже прояснился настолько, чтобы она смогла понять: у неё родился сын. Какая-то неведомая сила победила хватку её чрева и вытащила малыша на белый свет, когда надежда уже почти иссякла.

Мать вскинула тонкие руки и жалобно попросила:

– Ну дайте же мне его! Я так долго его ждала! Я хочу его видеть!

Лийза подхватила малыша и уже хотела отдать его матери, но Роа остановила ее.

– Не ты, – сказала она. – Гильберта.

Только тут все вспомнили про Гильберту, каким-то чудом оказавшуюся в комнате. Девочка сидела на полу у стола, бледная и потная. Короткие волосы липли к белым щекам, зеленые прозрачные глаза были пусты и безжизненны.

– Сколько же сил она потратила, – пробормотала Анна и подошла к девочке. – Гильберта? – спросила она. – Ты слышишь меня?

Гильберта шевельнула бровями и попыталась улыбнуться.

– Я слышу, – через силу пробормотала она.

– Ты спасла мальчика, – сказала Роа. – Ты можешь передать его Миранде. И принести радостную весть его отцу. Очнись же, Гильберта, соберись с силами. Такая честь выпадает не каждой.

Опираясь на руки Марты и Анны, Гильберта встала и подошла к ребенку. Голос Роа давал ей новые силы. Она взяла мальчика и, с помощью Анны, осторожно положила его на грудь Миранды.

– Дай ему имя, – попросила вдруг мать новорожденного.

– Разве я могу? – удивилась Гильберта. – Ведь это делает отец ребёнка.

– Я думаю, он будет не против. Назови его…

– Генри, – не задумываясь, сказала девочка. – Это хорошее имя.

Так открылся талант Гильберты, спасший позже жизнь очень многим детям, и так появился на свет Генри Дилл. Большие часы на первом этаже гулко пробили полночь, а через три минуты из дверей дома, пошатываясь от слабости, вышла Гильберта. Раймонд Гилл посмотрел на неё с ужасом, ожидая, что сейчас она посмотрит на него и со слезами в голосе сообщит о смерти ребёнка, но девочка всё шла по каменной дорожке, не поднимая глаз, и лишь выйдя за калитку окинула взглядом собравшихся людей. Потом, как полагается, она опустилась на одно колено перед отцом нового ребёнка, протянула к нему руки и сказала громко, но не крикнула – на это у неё не хватило сил:

– Счастье да войдет в твой дом, Раймонд! С сыном войдёт оно! Он родился!

Что началось потом! Все, кто собрался у дома (а их было никак не меньше тридцати человек) закричали, заговорили, заплакали и запели одновременно. Одни поздравляли отца Генри и прочих родственников, обнимали их, хлопали по спинам и плечам, другие просто кричали от радости, как всегда, когда рождался ребёнок в любой семье. Кое-кто пытался узнать, почему эту весть принесла отцу Гильберта, ведь принято, чтобы это делала повитуха, принявшая ребёнка?

Но вот на улицу выбежала Роа – веселая и растрепанная.

– Вы бы видели! – закричала она с порога. – Вы бы видели, что сделала Гильберта! Это она спасла мальчика! Нет, вы подумайте: произнесла заклинание и он родился!

Раймонд Дилл осторожно поднял усталую Гильберту на руки и вместе с ней подошёл к Роа.

– Действительно так? – спросил он. – Малышка спасла моего сына?

– Удивительный талант, – сказала вышедшая из дверей Анна. – Не думаю, впрочем, что она сможет использовать его часто, но в особенных случаях это возможно.

– Ведьма-повитуха, – ласково произнесла Роа и провела пальцами по волосам Гильберты. – Кстати, Раймонд, она дала твоему сыну имя. Миранда попросила ее. Ты согласен?

Мог ли он не согласиться?..

Счастье да войдёт в город!

Каждый раз накануне Саббата Гильберта ложилась спать днём и не просыпалась до полуночи. Её мать и старший брат Стив внимательно следили, чтобы никто и ничто не помешало бы ей выспаться и набраться сил, хотя особой необходимости в этой охране не было. Девочка ложилась на кровать, произносила несколько слов и погружалась в глубокий сон, прервать который не смог бы никакой шум. Да никому бы и в голову не пришло будить её. Город, по большей части, надеялся на неё одну.

Конечно, была еще Анна с её чуткими и умными руками, и Роа, совсем недавно открывшая у себя способности акушерки. Да еще Лийза и Марта – обеим ещё не исполнилось и семнадцати, но им не было равных в умении успокоить женщину и задержать у неё схватки до наступления нужного дня, если делу нельзя было помочь травяными отварами. Но по части вызова задержавшихся родов, первенство, несомненно принадлежало Гильберте.

Она просыпалась за час до полуночи, наскоро съедала заранее приготовленный для неё ужин, обвязывала голову чистым платком, пряча под него свои непослушные волнистые волосы, и шла в дом-на-площади. В это время она почти ни с кем не разговаривала, её личико – обычно живое и лукавое – становилось сосредоточенным, как у ювелира, выполняющего тончайшую работу.

Методы её работы никогда нельзя было предугадать. Иной раз уже далеко за полночь она оставляла без особого внимания женщину, у которой и схваток-то еще не было.

– Ты так нервничаешь, что моя помощь, пожалуй, не понадобится, – говорила она и оказывалась права: через два-три часа беспокойную леди уводили наверх, в то время, как Гильберта возилась с другими, чьи схватки, по её мнению слишком уж затягивались.

То вкрадчивым шепотом, то вполне отчетливым мягким голосом девочка произносила никому непонятные заклинания, гладила женщин по животам, уговаривая их младенчиков выйти на белый свет до окончания дня. В восьми случаях из десяти малыши подчинялись её уговорам или требованиям (смотря по необходимости). И вот уже не трех-четырех, а двенадцать-пятнадцать детей получал город в каждый из Саббатов. Во многих семьях, благодаря таланту маленькой повитухи, их росло более двух, а то и трех – невероятное, по меркам Распиля, счастье.

Лийза и Марта сбивались с ног, помогая акушеркам обмывать и пеленать новорожденных, а также бегать по городу, разнося вести родным новоиспеченных матерей. То тут, то там раздавались их звонкие и радостные голоса:

– Счастье да войдет в твой дом!

В ту пору родился обычай отвечать вестницам: счастье да войдет в город!

Что касается того первого заклинания Гильберты, то его она предпочитала использовать лишь в крайнем случае, когда видела угрозу жизни женщины, а не ребёнка.