Девятнадцатый

Те семьи, где ждали детей, походили на стайки диких зверей, рьяно оберегающих будущее потомство от охотников. Но что тут можно было сделать, если вместо людей с ружьями и сетями им угрожало жуткое невидимое и бесплотное проклятие?

В середине октября была предпринята первая попытка побега. Один из фермеров увез свою беременную жену в соседний городок. Через неделю они вернулись без ребёнка, потемневшие от горя, истощенные ужасом… Проклятие было наложено не на город, а на его жителей.

Фермера и его жену встретили глухим молчанием. Люди выходили на улицы, смотрели на маленькую повозку и торопливо скрывались в домах, чтобы поплакать или помолиться. Кому в чем утешение…

Но ни слезы, ни молитвы не помогали, и дети рождались мертвыми.

Жена Ирвина Стоуффоли, находившаяся в те дни на восьмом месяце, восприняла новость о бессмысленности выезда из города спокойно, словно заранее знала, что так оно и будет.

– Может уже пора выяснить, что кричала с костра эта девочка? – спросила она у мужа, не отрывая взгляда от окна, за которым только что проехала повозка. – Дала она нам хоть какую-то лазейку или решила извести нас под корень?

Ирвину нечего было ответить. Чувствуя, что не может сейчас находиться рядом с женой, он взял шляпу и вышел на улицу.

Над городом стоял плач. Потерявшие последнюю надежду женщины выли, а мужчины и вторили им.

«Мы все больше напоминаем волков», – подумал Ирвин и, вспомнив о своей жене, чуть было не завыл сам. Его Меган, глядящая в окно пустыми глазами и обнимающая свой большой живот. И требующая – не голосом и не глазами, а чем-то напряженным и тяжелым изнутри: узнай, Ирвин, узнай, как спасти нашего ребёнка!

Но сколько Ирвин не силился, он никак не мог вспомнить слов, которые кричал с костра ломкий от слез и кашля голос…

В баре трактира при гостинице в тот день собралось много народа, преимущественно мужчин. Атмосфера непринужденного веселья и дружеских посиделок, обычно царившая в этих стенах, была на корню отравлена ядовитыми испарениями проклятия. Мужчины, лишенные права иметь потомство, неожиданно оказались словно наизнанку вывернутыми. Не обсуждались в эти дни ни стервозные характеры жен, ни дикие выходки несносных отпрысков. Именно в те дни зародилось необыкновенное отношение к детям – словно каждый из них (свой ли, чужой ли) ценился на вес золота. Даже отцы многочисленных семей смотрели на мир с унынием и тоской, поскольку ужасная судьба следующего за ними поколения, казалось, уже предопределена.

То из одного угла, то из другого Ирвин слышал угрюмые вздохи, сопровождающие все тот же вопрос: «что она прокричала с костра?»

– А ведь я стоял так близко…

Трактирщик, вытирающий у стойки пивные кружки, поднял голову и удивленно посмотрел на Ирвина.

– Если бы я придавал хоть какое-то значение её словам… если бы прислушался…

– Ну и что бы это изменило? – спросил трактирщик.

– Возможно, я бы знал, как спасти моего ребёнка.

Трактирщик недоверчиво пожал плечами и снова вернулся к кружкам. Он не отличался острым умом и не мог проследить двух вероятностей разом.

– Если бы я только мог вспомнить… – тяжело пробормотал Ирвин и двумя глотками допил все, что осталось в кружке. Третьей за этот вечер.

– Примете мою помощь – вспомните, – сказал негромкий хмурый голос.

До Ирвина смысл слов не дошел. Несколько секунд он продолжал сидеть неподвижно, потом повернул голову и посмотрел на того, кто их произнес.

Это был юноша, непонятного возраста, держащий на руках хозяйского кота и прячущий глаза под длинным русым чубом. Он кутался в потрепанный шерстяной плащ с капюшоном, что было странным, учитывая близость ярко горящего камина.

– Ты что-то сказал, паренек?

– Я сказал, что могу помочь тебе вспомнить, – вкрадчиво прошептал юноша. – Ты ведь хотел вспомнить…

В другой момент Ирвин, в соответствии со складом своего характера, скорее всего не поверил бы своему собеседнику. Будь он чуть менее пьян, он, возможно, насторожился бы. Но он только невесело рассмеялся и отмахнулся.

– Брось, парень, нельзя вспомнить то, чего не знаешь. Я ведь не забыл… Я действительно не прислушивался. А ведь мог… я мог…

Юноша откинулся на спинку стула и прижался щекой к ушам кота. Глаз своих он по-прежнему не показывал.

– Мне-то почудилось, что ты готов сделать все, чтобы спасти своего ребёнка, – насмешливо сказал он.

Ирвин тряхнул головой, прогоняя хмель, наклонился ближе, чтобы разглядеть лицо собеседника, но сумел увидеть только круглый по-детски мягкий подбородок, явно не так давно познакомившийся с бритвой. Все остальное было закрыто длинной челкой и кошачьим ухом.

– Я не видел тебя раньше. Откуда ты взялся?

– Разве ЭТО так важно?

– Чего ты хочешь, кошачья ты душа?

Юноша не сдержал улыбки: прозвище его явно порадовало.

– Я хочу помочь, – сказал он. – Хоть вы этого не заслуживаете.

– В чем же, позволь узнать, мы провинились? – Ирвин был уже почти трезв, а потому почти зол. – Уж не тем ли, что разделались с бедной беззащитной ведьмой?

– Может и этим…

– Придержи-ка себя за язык, малыш. Ты знаешь, что я могу донести на тебя? В этом случае ты рискуешь пойти вслед за ней.

– Для того чтобы доносить, надо знать на кого доносишь. Разве ты знаешь мое имя?

– Не знаю. И доносить на тебя не собираюсь. Знаешь почему?

– Потому что в глубине души ты сожалеешь о том, что вы дали сжечь Эльвин. И даже не потому, что ваши дети теперь умирают. Ты действительно раскаиваешься.

Ирвин усмехнулся:

– Да ну?

Неизвестный молча прятал улыбку в кошачий загривок. И с лица Ирвина медленно сползла ухмылка. Остатки хмеля развеялись. Юноша сказал правду, хотя изначально Ирвин и не думал о раскаянии.

– Ты… кто?

– Ты разрешишь мне помочь?

Ирвин протянул руку, чтобы откинуть волосы с глаз собеседника и увидеть, наконец, с кем он разговаривает, но юноша перехватил его руку на полпути.

– Разрешишь или нет? Подумай – может, я в последний раз предлагаю?

И тогда Ирвин сдался. Почувствовав это, юноша рывком наклонил голову набок, резко, словно уронил ее. Пряди его волос съехали на сторону, и Ирвин увидел угольно-черный глаз, из которого блеснул вдруг резкий ярко-синий огонек, того ясного чистого цвета, каким бывает небо в майское утро. От пронзительного холодноватого блеска неожиданно повеяло жаром и запахло дымом…

…Ирвин снова стоял на площади перед церковью и с задумчивой неприязнью смотрел, как разгораются дрова и трепещущие на ветру, гудящие языки пламени тянутся к ногам плачущей девушки. Из толпы слышатся насмешливые голоса и ведьма по имени Эльвин («разве я знаю её имя?») отворачивается, смотрит в сторону. Потом, вдруг вытягивается во весь рост, и кричит, захлебываясь слезами и кашлем. Чтобы разобрать слова, Ирвин идет вперед, так, что костер оказывается совсем близко, и слышит, наконец-то, что хотел:

– …тьма и слёзы! Тьма и слёзы будут городу! Будут в нем жить одни ведьмы! Ведьмы да колдуны! Большими Саббатами дни отмечены, когда смогут родиться они! Остальным – тьма и слёзы! Тьма и слёзы!

Высокий рыдающий вопль пронесся над толпой, но прозвучал он не с костровища, а из толпы, слева. На него никто не успел обратить внимания: ровное жаркое пламя окрасилось вдруг клубами удушливого темного дыма, который, как нарочно, несло прямо в лицо Эльвин. Сквозь горячий воздух Ирвин попытался разглядеть кричавшего и с удивлением увидел того юношу, который спустя несколько недель вернет его на площадь…

Светловолосый незнакомец стоял, кутаясь в тот же темный шерстяной плащ. Полой этой потрепанной одежды он закрывал от огня, дыма и людского глаза маленького ребёнка… Его лицо было открыто, но искажено горьким плачем. Несомненно, кричал именно он. Да не просто так кричал, а заставлял дрова источать дым, который душил ведьму… а сам-то он кто? …почему плачет из-за этой девчонки? …зачем принес сюда ребёнка? …это её ребёнок? …или его? …или их общий? …как он вызвал дым? …или он тоже? …тоже…

Голова Эльвин упала на грудь и больше девушка уже не шевелилась. Занимался подол её рубища. Юноша торопливо уходил с площади, прижимая к себе малыша. Не желая упускать его из виду, Ирвин машинально сделал несколько шагов вперед, забыв, что сейчас он стоит очень близко к костру. Испуганный треском собственных загорающихся волос, он вздрогнул и очнулся.

…Странно было то, что треск огня не стих, но стал сдержаннее. Ирвин не сразу понял, что это трещит пламя в камине. Несколько секунд он сидел, размышляя об увиденном, вернее, просто прокручивая это видение в голове. Разгорающиеся дрова, плач Эльвин, крик неизвестного юноши…

Ирвин перевел взгляд на то место, где минуту назад был его собеседник, но теперь на табурете сидел большой бурый с черными полосами кот. А юноша уже подходил к двери, на ходу накидывая на голову капюшон. Не желая отпускать его без объяснений, Ирвин поднялся и даже успел, что-то крикнуть, но незнакомец быстро обернулся. Снова мелькнул под его челкой ярко-синий огонек… Тугая волна непонятной силы вдруг толкнула Ирвина назад, и он вынужден был сесть. Во рту у него пересохло и все, что он хотел спросить, он смог произнести лишь шепотом:

– Кто ты? Как ты вызвал дым?.. Что такое… Большие Саббаты?

Трактирщик снова поднял голову от своих кружек:

– Ты что-то сказал, Стоуфолли?

– Кто был этот парнишка?

– О ком это ты?

Ирвин указал на табурет с котом:

– Только что он сидел здесь. Светловолосый, в шерстяном плаще с капюшоном.

Трактирщик усмехнулся:

– В плаще? Так он, видать, проезжий. Откуда мне знать, кто он был. Зачем он тебе сдался?

– Он… – Ирвин запнулся на полуслове, не зная, как объяснить. – Он как-то связан с этой ведьмой.

Усмешка сошла с лица трактирщика, он смачно плюнул на пол, словно забыв о том, что в своём трактире чистоту он ценит едва ли не сильнее, чем выручку.

– Далась она тебе! Столько горя от неё городу… Говоришь, парень с ней связан? Так он, видать, в кота обернулся, с него и спрашивай.

Кот щурил на огонь желто-рыжие глаза и облизывался, показывая острые зубы. Посмотрев на него, Ирвин встал и пошёл по залу, спрашивая у всех подряд, не видел ли кто юношу в шерстяном плаще. Но люди только отмахивались: большинство их них уже порядком набрались и никому дела не было до неизвестного парня. Ушел и бог с ним…

Не знал никто и про Большие Саббаты.

Ирвин заметался по залу, на него уже смотрели, как на сумасшедшего. Те, кого еще не окончательно подкосил хмель, вставали и пытались урезонить его, даже трактирщик оставил свои кружки и вышел из-за стойки, но Ирвин ничего не слышал.

– Он был на площади!

– Кто?

– Да парнишка этот! Он заставил дрова задымиться и задушил дымом ведьму. Колдун, разумом клянусь, что он колдун!

Кто-то расхохотался:

– Не дорого стоит твой разум, Стоуффоли! Ты сейчас на безумца скорей похож!

– Он колдун, его поймать надо.

Трактирщик снова плюнул:

– Хватит! Поймали уже одну!

На глазах Ирвина выступили слезы:

– Как же вы не понимаете?.. Он что-то знает… Знает про Саббаты….

– Да на что нам твои Саббаты?

– Большими Саббатами дни отмечены, когда смогут родиться они, вы понимаете? Вот, что она с костра кричала!

В зале мгновенно поубавилось количество пьяных голов: люди стремительно приходили в себя и уже более старательно вникали в сказанное Ирвином. Постепенно до всех доходило значение его слов. Люди вставали, выходили на улицу, спрашивая у редких прохожих о незнакомце в плаще. Многие забегали в дома и приносили оттуда фонари и факелы. Город наводнился огнями и криками.

Поиски продолжались до утра, но незнакомец, казалось, растворился в тумане, что вечерами стелется по окраинам города. Его не видели ни на рыночной площади, ни у ворот, которые отделяли улицы города от большого тракта. Некоторые даже поговаривали, что Ирвину спьяну просто привиделся странный юноша.

Впрочем, его слова о том, что кричала с костра ведьма, никто под сомнение не ставил.

Уставший и охрипший от криков, Ирвин пришёл домой под утро. Меган спала в кресле, где сидела накануне, возвращения ожидая мужа. Сон ее, нервный и зыбкий, распался при его появлении. Она выпрямилась и спросила раньше, чем успела открыть глаза:

– Ты узнал?

Ирвин посмотрел на жену мутным взглядом и мрачно буркнул:

–Узнал…

Она молчала. Умная семнадцатилетняя женщина, без слов смотрела, как её муж сбрасывает у дверей грязные башмаки, и как ополаскивает лицо у рукомойника. Вид у Меган был такой, словно в любую секунду она готова снова провалиться в сон.

– А про детей-то она ничего и не кричала, – сказал вдруг Ирвин.

– Но все говорили…

– Все просто знали, что это имело отношение к детям. А она ведь даже слова этого не произнесла.

Меган вздохнула и сложила руки на животе. Её ребёнок рьяно толкался изнутри, требуя от матери каких-то действий для спасения своей жизни.

– Ты не знаешь, что такое Большие Саббаты? – спросил Ирвин.

Меган удивленно повела бровью:

– Это вроде бы… колдовские праздники.

Ирвин усмехнулся, подошёл к ней и сел рядом:

– Откуда ты знаешь? – спросил он.

– Не все, что говорят лишнего, надо пропускать мимо ушей.

Она помолчала задумчиво и добавила:

– Мне рассказывала моя двоюродная бабушка. Она была из Кенвилла. Как-то раз мы с мамой ходили к ней в гости. Она сплела мне куклу из соломы и сказала, что в тот день был праздник и так положено делать, чтобы был хороший урожай… она что-то объясняла, но я была маленькая и почти ничего не помню.

– Ну, хоть что-нибудь ты помнишь?

– Один будет скоро. В последний день октября.

Ирвин неожиданно улыбнулся:

– До этого я, пожалуй, мог бы и сам додуматься… канун дня всех святых.

– Да, да. Только он называется как-то по-другому.

Пальцы Меган теребили передник.

– Ах, жаль, что бабушки давно нет в живых. Я бы не поленилась дойти до Кенвилла. Кто еще может знать про эти праздники? – спросила она.

– По-моему, никто. Зачем знать то, за что тебя могут повести на костер?

Неожиданно в мутных от усталости глазах Ирвина завихрилась мысль:

– Кто ведьм на костер водит, тот и знает! – сказал он.

Не смотря на ранний час, город не спал. Люди ходили по улицам и судачили о случившемся ночью, перемывали кости Ирвину, гадая был ли его собеседник явью или пьяным бредом. Завидев его, шагающего куда-то решительным шагом под руку с женой, все умолкали и провожали их недоумевающими взглядами. Что касается настоятеля церкви, то отец Грегор встретил чету Стоуффоли на пороге своего дома скорей в страхе, хоть и старался это скрыть.

– Д-добрый день, – пробормотал он, сжимая пальцами тяжелый крест, висевший у него на груди.

Услышав его заикание, Ирвин хмыкнул, а Меган, сердито ответила:

– Сейчас не до вежливых приветствий, пастор, вам не кажется?

По лбу священника побежали капельки пота, словно черти за какие-то особые грехи уже разложили у него под задом костер.

– Что вас привело сюда в столь неурочный час? – спросил он, сдерживая заикание.

– Да вот, изволите видеть, проклятие над нашим городом, – язвительно заметил Ирвин. – Дети у нас умирают. А святая церковь и не почешется, словно её это не касается.

От такого, явно кощунственного заявления, отец Грегор взял себя в руки и пошёл в наступление:

– Я не знаю ни о каком проклятии! При чем здесь я, если Господу было угодно забрать эти невинные души в царство свое?

Меган поморщилась:

– Не много ли мертворожденных младенцев вы отпели за последние три недели, отче? Или… ах, да, я и забыла: некрещеных не полагается отпевать. Так вы, видимо, не знаете, что со дня сожжения… – она замялась: слово «ведьма» застряло у неё в горле, а имени её она не знала.

– Эльвин, – подсказал ей муж. – Со дня сожжения Эльвин.

– Спасибо, милый. Со дня сожжения Эльвин в городе не родилось ни одного живого ребёнка. Зато мертвых было больше дюжины. Вас не удивило, что в последнее время вы не проводите крестин?

Священник силился что-то сказать, но слов не находил и только издавал горлом какие-то протестующие звуки. За спиной Ирвина и Меган уже собирались люди, жадно прислушиваясь к разговору и даже, возможно, желая присоединиться к сказанному, но помалкивали, поскольку не хотели упустить ни слова.

– Я не понимаю, о чем вы говорите, – промямлил, наконец, настоятель.

– Да уж чего тут понимать, – сказал Ирвин, не скрывая насмешки. – Вы, святой отец, вынесли приговор бедной девочке, которая, заметьте, никому не причиняла вреда. А мы, как стадо ослов, повиновались вам и никто слова против не сказал.

– Я сделал так, как велит мне мой сан и мой пост, – воскликнул священник. – Ворожеи не оставляйте в живых!

– Ну да, главное – не забудьте ей рот завязать, чтобы она вас с костра не прокляла. В общем, хватит пустых слов, святой отец! Эльвин Тануби прокляла город, и в нем перестали рождаться живые дети. Очистите душу свою от греха, хоть немного, скажите нам, что такое Большие Саббаты?

Священник вздрогнул:

– Не смейте у меня об этом спрашивать! Я ничего не знаю!

Неожиданно Меган вытянула вперед руки и схватила отца Грегора за горло. Силы её тонких пальцев хватило на то, чтобы настоятель моментально засипел. Безумный блеск в глазах женщины отнял у него всякую охоту к сопротивлению.

– Скажите нам, отче, иначе я не отвечаю ни за себя, ни за других матерей, которые уже потеряли детей или могут вскорости потерять. Большими Саббатами дни отмечены, когда смогут родиться они. Так сказала Эльвин. Я вам даже подскажу немного: это колдовские праздники. Их восемь.

– Больших Саббатов четыре, – прохрипел священник и облегченно вздохнул, когда хватка Меган ослабла. Он отер пот со лба, оглядел собравшихся (а их было уже с полсотни), и продолжил: – Их всего четыре. Скоро будет… Самайн. Это в последний день октября. Потом Имболк, второго февраля. Первого мая, Белтайн – шабаш, Вальпургиева ночь. И затем… первого августа, праздник урожая… Лагнасад. Иногда их называют по-другому, но я не знаю как…

Наступила тишина, а затем разлился в толпе горестный многоголосый плач. Отец Грегор нервно тискал в пальцах распятие и испуганно смотрел на людей, гадая, будут ли они вымещать на нем злобу за постигшее их несчастье. Но никому до него не было дела и это его даже несколько обидело.

– Вам должно молиться, – сказал он. – Молиться, чтобы дети ваши родились в назначенный день.

– Стало быть, вы поверили? – с презрением спросил Ирвин. – До вас дошло наконец-то? Думаю, что вам придется уяснить еще одну истину: ничем ваш Бог помочь не может. Или вы думаете, что те, чьи дети уже умерли, не молились? Думаю, они дни и ночи простояли на коленях, с просьбой спасти их младенцев. Бог не особенно озаботился их молитвами.

– Не святотатствуй, сын мой…

– И это все, что вы можете сказать? – удивилась Меган. – Отныне в нашем городе будут жить лишь ведьмы и колдуны, или же вообще никто жить не будет. Если бы Богу было угодно, то ни один ребёнок не родился бы раньше Самайна… но ему все равно. Может быть, он даже рад этому проклятию? Вам не кажется? Он присоединяется к наказанию, которое мы несем за то, что убили Эльвин.

Священник снова не находил слов, но теперь он даже не пытался ничего сказать. Меган взяла мужа под руку и повела к калитке. Пройдя несколько шагов, она обернулась и сказала:

– Убирались бы вы отсюда вместе с распятием и молитвами. Не вводили бы нас в еще один грех.

В безлунную октябрьскую ночь Ирвин Стоуффоли вышел на площадь, держа в руке зажженный факел. Было около двух часов, когда он поднялся на крыльцо церкви и, убедившись, что дверь заперта, а значит, внутри никого нет, разбил боковое окно и бросил факел внутрь. Затем вытащил из внутреннего кармана куртки бутылку виски, сделал добрый глоток прямо из горлышка и отправил её в то же окно, с силой ударив об пол.

Огненные языки взметнулись к потолку, осветив испуганные лица святых. Ирвин же, не удержавшись от презрительного плевка в огонь, спустился с крыльца и встал посреди площади, глядя, как разгорается за витражными стеклами оранжевое зарево. Глаза мужчины, казалось, впитывали огонь, чтобы сжечь вслед за церковью свою душу… или просто разжечь ее…

Когда на площадь стали сбегаться люди, пламя уже перекинулось на башню. Странная вещь происходила со всеми горожанами, кого разбудили падающие с улицы отсветы пожара или взволнованные крики соседей: словно по заранее написанному сценарию, они выбегали с боковых улиц, шарили испуганными глазами по зданиям и вдруг, обнаружив, что горит церковь, успокаивались. Выражение тревоги на их лицах сменялось безразличием, граничившим с апатией, словно пожар в храме случался в городе не реже, чем раз в неделю. Самое обыденное событие… Впрочем некоторые (из коих большинство являлось родителями умерших за последнее время младенцев) даже выражали свое одобрение.

Никто не пытался воспрепятствовать огню, даже для видимости. Небо над площадью наполнилось мрачным торжеством, постепенно овладевавшим собравшимися людьми. Все понимали, что уничтожение оплота божьего никак не повлияет на то, что происходит с новорожденными. Богу все равно.

В глухом молчании люди смотрели, как горит и рушится божий дом. Лишь один раз пролетел над толпой единодушный вздох, в тот момент, когда сорвался со стропил и с жалобным стоном рухнул вниз церковный колокол. Искры столбом взвились над разваливающейся башней, и в их стремительном хаотичном полете было что-то пугающее и зловещее…

К рассвету, когда на месте церкви догорали последние головешки, стало известно, что отец Грегор бежал из города. Ирвин Стоуффоли то и дело возвращался на площадь и говорил каждому, кого встречал:

– Если мой ребёнок родится живым, я построю на этом месте новый храм.

То же он сказал и Меган.

– Нет, Ирв, – возразила она, зло усмехаясь, – если Бог не убил тебя молнией за то, что ты сжег церковь, значит, ему нет дела ни до тебя, и до меня, ни, тем более, до нашего ребёнка.

Прошла неделя с той ночи, как город лишился храма. Близился День все святых, умер еще один младенец и наступил Самайн.

Меган не легла спать. В необычно жестком тоне, не допускающем не только возражений, но даже вопросов, она приказала мужу не беспокоить ее, ушла на кухню и села у окна, поставив на подоконник свечу. Взглядом твердым, как у стрелка перед выстрелом, она смотрела в глубину темного двора за окном и молчала. Ирвин не посмел ослушаться приказа и окликнуть ее. Поднимаясь на второй этаж, он несколько раз обернулся к жене, со странным чувством, похожим на страх, и мрачно гадал при этом: уж не одолели ли её бесы?

Минула полночь и Меган начала напряженно прислушиваться к звукам, доносящимся сверху. К величайшему своему облегчению, в шелест ветра и стук полуголых веток по крыше, вплетался негромкий храп мужа.

Стиснув ладоням плечи, Меган встала, словно подняла себя со стула и понесла вперед, через кухонную дверь на крыльцо, через черноту двора к сараю. Там она остановилась и, сдерживая дрожь, осмотрелась вокруг. Ночь была тихая, безоблачная, и воздух пах приближающимися первыми заморозками. Трясущимися руками женщина подняла с земли и поставила у стены тяжелую лестницу…

Никогда еще сарайчик, в котором Ирвин держал свой хозяйственный инвентарь, не исполнял такой странной роли: после третьего прыжка Меган в небольшую кучу сена, которую она приготовила еще с вечера, крыша низкого деревянного строения превратилась в родовое ложе. То ли от страха и нервной встряски, то ли от ударов о едва закрытую сухой травой землю, у женщины начались схватки. А на рассвете измотанная и почерневшая от переживаний юная миссис Стоуффоли принесла в дом крохотную, но живую и весьма шумную девочку.

Первую урожденную ведьму в проклятом городе.

Соседи бурно обсуждали это событие, расходясь во мнениях на множество разных позиций. Были те, кто удивлялся: как она не побоялась? И те, что хвалил юную мать за смелость и силу. И другие, кто ласково журил её за риск, которому она подвергла здоровье и жизнь своего ребёнка, а с ним заодно и себя, признавая при этом, что выбора у неё не было.

Были и те, кто клял Меган и её дочь, как ведьмино отродье и творение ада. Впрочем, среди них не было тех, в чьих семьях ждали детей.

Что касается новоявленной матери, то она, разумеется, была счастлива. Нянчила маленькую Дороти и говорила:

– Ведьма так ведьма. Лишь бы здоровая была.

Малышка, и в самом деле, радовала отменным аппетитом и завидным для недоношенного ребёнка здоровьем. Родители не могли нарадоваться на свою красавицу, в доме Стоуффоли царили радость и гордость. И только по ночам, в поздних тихих разговорах мелькала грустная стыдливая тема:

– Мы, в самом деле, совершили ужасное преступление, когда позволили сжечь бедную девчонку – говорила Меган. – Она никому не мешала, просто мы побоялись высказаться в её защиту. Если её душе будет легче от того, что наша дочь будет ведьмой, то пусть так и будет.

На третий день после родов, Меган принесла свою дочь к месту сожжения Эльвин и трижды обнесла её вокруг того места, с которого уже давно убрали остатки помоста, но где все еще было различимо темное пепельное пятно. О смысле своих действий она не задумывалась, словно исполняла давно заведенный и очень значимый ритуал. Так было нужно, и потому на все расспросы мужа Меган сказала только:

– Помнишь, ты обещал построить новый храм?

– Помню и от слов своих не отступаюсь, – ответил Ирвин.

– Так вот: храм надо построить на том месте, где сожгли Эльвин, – твердо произнесла Меган. – А на месте старой церкви построй дом, где будут рождаться дети.

Неожиданно к делу возведения нового здания, которое еще при закладке фундамента стали называть «дом-на-площади», по собственной воле присоединилось множество людей (по большей части в их семьях ждали детей), поэтому на его постройку ушло всего лишь шесть месяцев. И он был великолепен.

«Ведьмин круг да будет в основе», – сказал Ирвин и нижний этаж дома стал круглым, словно сложенная из кирпичей бочка. В стенах прорезали огромные окна и, вспомнив о сожженной церкви, вставили в них витражные стекла. Повторять церковные мотивы, разумеется, не стали: новые окна расцвели яркими цветочными орнаментами. Правда, хотели поначалу набрать витражи из колдовских знаков и символов. Но, во-первых, в городе не нашлось человека, достаточного сведущего в этом вопросе, а, во-вторых, женщины, наблюдавшие за строительством и собиравшие цветные стекла в рисунки, запротестовали: мол, это уже перебор. Они-то не ведьмы!

Второй этаж был с первого взгляда больше похож на обычную постройку, но в действительности таковой не являлся. Шокированная изломанным бытием фантазия архитекторов создала просторную шестиугольную башенку, поделенную внутри на три комнаты разной формы. Окна второго этажа сделали узкими и высокими, без витражей, но с частыми и легкими переплетами рам из светлого дерева. В той комнате, что смотрела окнами на восток, предполагалось рождаться детям.

Был и третий этаж, тоже башенка, но значительно меньшая по размеру, внутри которой повесили тот самый колокол, упавший во время пожара в церкви. От удара о землю о не пострадал, только закоптился дочерна и женщины потратили несколько дней, чтобы оттереть его песком и мелом. Оскорбленная медь тонко скрипела и ныла под их пальцами, а может и пела… этого никто понять не мог. Однако когда обновленный колокол подняли на башню, он засиял на солнце, как чистое золото. Впрочем, смотреть на него людям было больно и в пасмурные дни… да и голос его с той поры стал другим: тревожным и гулким. Теперь он звонил только четыре раза в год, и от этого звука у жителей города бессильно опускались руки.

День наступал. Но что они могли сделать?

ТРАВНИЦА

Следующим Саббатом, последовавшим за рождением малышки Дороти, был Имболк – день первого ветра. За несколько дней до его наступления о детях неродившихся стали говорить так: «город потерял…»

Так вот, с момента появления Дороти Стоуффоли до первого Имболка город потерял не меньше трех дюжин детей. Ведь до того никто еще не подсчитывал, когда лучше зачать ребёнка…

Тех же, кто сумел дождаться назначенного дня, пытались спасти, не жалея ни сил, ни здоровья. Многие женщины рискнули повторить подвиг Меган, однако, в итоге поломанных ног получилось больше, чем рожденных детей… Другие пытались спровоцировать роды, поднимая различные тяжести и изнуряя себя едва ли не каторжной работой. За весь день произвести на свет удалось лишь троих. К полуночи город огласился диким воем женщин: тех, у кого роды все же начались, но не успели завершиться до срока, и тех, у кого роды вообще не начались. Они понимали, что доносить своих детей до следующего «праздника» – Белтайна – у них нет никаких шансов.

В то время зародилось немало традиций, коим жители города будут следовать следующие двести с лишним лет. Во-первых, по мере возможности зачинать детей приблизительно за девять месяцев до одного из Саббатов. Никакой гарантии, лишь слабое повышение количества шансов на удачу.

«Нерожденных» детей по новым обычаям повитухи даже не показывали матерям. Просто передавали их тела, завернутые в грубый холст через маленькое окно кладбищенскому сторожу. И всё. Даже имен «нерождённым» давать отныне не полагалось. Не было времени оплакивать мертвых, а все силы были направлены на то, чтобы помочь тем, у кого еще есть возможность родиться.

В Белтайн следующего года, который, кстати, дал старт новому летоисчеслению Распиля, не родился никто. Одна из женщин разбилась насмерть, выбрав для прыжка слишком высокую крышу. Еще две несостоявшиеся матери попытались наложить на себя руки, впрочем, безуспешно. Обеих вытащили: одну из воды, другую из петли, попутно втолковав им, в чем нынче смысл жизни.

Три месяца спустя в Лагнасад – тот самый праздник урожая, когда положено делать кукол из соломы – детей обрели две семьи. Так и пошло дальше: вместо нескольких десятков детей, которые обычно рождались в течение года, город получал теперь не больше пяти-шести малышей. Многим уже мерещилось, как пустеют улицы обреченного на вымирание Распиля. Но только не Меган Стоуффоли, видевшей, что её дочь, как и было обещано, обладает зачатками каких-то невиданных способностей.

В первое свое лето Дороти обожала ползать по двору и обнюхивать растения пробивающиеся у стен, звонко чихая от попадающей в нос пыльцы. Заметив это, Меган решила прогуляться с малышкой по полю. Радости Дороти не было предела: едва её опустили на землю, как она зарылась в сплетение трав с цветами и поползла вперед, останавливаясь только для того, чтобы сорвать понравившееся ей растение. Чаще всего ей это не удавалось, и тогда она начинала подвывать своим младенческим баском, требуя помощи. Меган шла за ней, помогая ломать неподатливые стебельки и складывая в свой передник отобранные дочерью растения.

В тот вечер Дороти не требовала игр и развлечений. Сидя на коврике возле печки, она неторопливо раскладывала на расстеленном переднике стебельки, ведя непрерывный и непонятный, хотя и весьма выразительный монолог на языке детей в возрасте до одного года. Иногда очередной цветочек, оказавшийся в руке девочки, вызывал у неё целый поток эмоций: неожиданно комната оглашалась веселым визгом, а когда Меган, отрываясь от мытья посуды, поворачивалась к Дороти, та показывала ей растение и радостно хохотала.