Мы жили в степной части Феодосии, довольно далеко от моря, но дружба с местными пацанами, обладателями велосипедов, мопедов и даже мотоциклов, решала все проблемы. Артем играл с мальчишками в пляжный волейбол или с восхищением наблюдал за их соревнованиями по прыжкам в воду со скалы. А я часами бродил по песчаной кромке у воды и ловил голыми ногами теплые неспешные волны прибоя.
Волна окутывала мои ноги по щиколотку, замирала на доли секунды и потом также неспешно уходила. Во время паузы мною овладевало чувство безмятежного покоя, защищённости от неведомых невзгод, гармонии со всем миром. В голове роились красивые фантазии со счастливым концом.
Это было чудесное лето, и я совсем забыл о бабушке, пока она сама мне не позвонила. Она сожалела, что я не приехал к ней этим летом, а на прощание сказала, что увидимся на годовщину маминой смерти. Мне сразу стало больно и захотелось домой, где у меня на столе стояла ее фотография.
Годовщина маминой смерти приходилась на понедельник, поэтому решили устроить поминки накануне в субботу. Бабушка приезжала дневным поездом в пятницу. У Вовы был рабочий день, и он поручил мне самому встретить бабушку. За мной приехала его служебная машина. Я волновался от серьезности и ответственности за порученное дело и всю дорогу до вокзала твердил как молитву госномер машины, боясь, что когда выйду с бабушкой с территории вокзала, не смогу ее найти. Но на мое счастье шофер пошел к поезду вместе со мной. И это оказалось очень кстати. Увидев меня, бабушка прослезилась, как-то вся обмякла, и мы с трудом довели ее до машины. Я тоже расстроился, у меня задрожала нижняя губа и по щеке скатилась слеза. Шофер, молодой парень, по-моему, испугался и не знал как нас успокоить.
Вечером я услышал, как бабушка говорила Вовке:
– Геночка как вырос! Стал таким серьезным и как-будто чужим. И всё больше молчит.
Что ответил брат, я не расслышал. Мне стало грустно и жаль бабушку.
На другой день все прошло благополучно, правда, очень долго. Сначала долго слушали службу в церкви, потом пошли к могиле. Брат успел установить памятник. На памятнике была моя любимая мамина фотография. Та самая, которую я держал у себя на столе. На ней мама была молодая, улыбалась немного застенчиво, словно смущалась того, кто ее фотографировал.
На поминках в этот раз было несколько человек детей. Нас посадили за отдельный стол, и брат сказал мне:
– Руководи, Генрих. Ты хозяин, а ребята твои гости.
Хозяйские заботы не давали мне отвлекаться на слезливые речи взрослых и я мужественно выполнил свою миссию.
Ночью мне впервые после смерти приснилась мама. Я проснулся и долго лежал с открытыми глазами, слушая тихий шелест дождя за окном и ожидая рассвета. Когда немного забрежжило, я встал и пошел на кухню.
Сначала смотрел бесцельно в окно, потом взял книги, привезенные мне бабушкой по моей просьбе, и стал читать «Два капитана». На книге маминой детской рукой было написано «Мамин подарок на мой двенадцатый день рождения». Восьмого сентября мне тоже исполнилось двенадцать. Бабушка не одобряла надписи на книгах, и оставляла эту привилегию только великим. Батюшкову, например.
Вскоре ко мне присоединился брат. Он долго курил на балконе, потом возился у плиты, шуршал пакетами в холодильнике. Я понял, что он хочет мне сказать что-то важное, возможно, не очень приятное, и никак не решается начать.
Я отодвинул книгу и посмотрел на него. Наши взгляды встретились и, мне показалось, что Вова вздрогнул. Он сел напротив и сказал без предисловий, что вчера звонил мой отец и опять просил забрать меня к себе на какое-то время. И решить, как ему ответить, могу только я сам.
Я ждал чего-то подобного, только не ожидал, что отец просил об этом уже не первый раз. Мне ничего не говорили. Ответ у меня был заготовлен давно:
– Я не хочу жить у чужого дядьки. Я его не видел никогда.
Вовка удивился:
– Как не видел? Ты забыл, как год назад сидел у него на коленях и своими соплями пачкал его траурный костюм? Вы с ним на похоронах стояли рядом. Он тебя держал за руку.
Костюм я не вспомнил, но вспомнил теплую и мягкую ладонь, и захотелось пустить слезу.
– Хорошо, – сказал я. Но сначала посоветуюсь с бабушкой.
Брат потрепал меня по волосам и сказал:
– Ты молодец, парень.
Отец приехал за мной в декабре. Он оказался почти таким, каким я его себе представлял. Не Черномором, но тоже очень серьезным и… старым. Нет, не так. Не старым, а чуточку старше, чем я рисовал его в своих мечтах. Но всё равно, он мне очень понравился. Хотя я сразу же решил, что пока не буду в этом признаваться. Пусть не воображает себе! Первое, что я сделал, когда мы познакомились, взял его за руку. Ладонь была та самая. Он говорил по-русски почти без акцента. Непривычно звучало в его произношении мое имя – Хайнрихь…
В последнее августовское воскресенье перед первым сентября, когда я должен был пойти в первый класс, мы с мамой поехали в парк Горького. Мама была очень веселой, рассказывала смешные истории из Вовкиной школьной жизни, покупала мне игрушки и вкусности, водила на аттракционы. Меня даже посадили на живую лошадь и провели вокруг большой клумбы. Мама всячески старалась меня развеселить и порадовать. Но мне отчего-то было грустно и ничто не радовало.
День был очень жаркий. В парке было много людей и все что-то жевали, привлекая полчища ос, которых я боялся. Лошадь подо мной дурно пахла. Одуряюще пахли мелкие беленькие цветочки на клумбах посреди широкой аллеи, где мы шли. Меня начинало мутить.
Мы дошли до перекрестка и сели на скамейку, чудом оказавшуюся свободной. Наверное, потому, что она стояла на самом солнцепеке. Мы посидели немного, а потом мама предложила сделать еще одну фотографию.
– Я сейчас попрошу кого-нибудь нас сфотографировать.
Она пошла на противоположную сторону, где был небольшой тенек от акациевых кустов и где было больше людей. Мама подошла к мужчине в светлых брюках и белой рубашке, что-то ему сказала и вернулась ко мне. Мужчина подошел к нам поближе, стал подбирать лучший ракурс и вдруг попросил:
– Хайнрихь, улыбнись, пожалуйста!
Я засмеялся, так чудно прозвучало мое имя. Мужчина тоже засмеялся, прищурив серые глаза.
Когда мы ехали домой, у меня в голове вертелся какой-то вопрос. Очень важный вопрос, и я непременно должен был задать его маме. Я вспомнил его вечером, когда мы с мамой стали рассматривать сделанные за день фотографии.
– Мама, тот дяденька назвал меня по имени. Откуда он знает, как меня зовут?
– Это я ему сказала. Я подошла и попросила сфотографировать меня и моего сына Генриха.
– А почему ты выбрала его? Там же было много людей.
– Ну, он мне понравился, показался мне симпатичным.
– Он мне тоже понравился. А как его зовут? Ты спросила, как его зовут?
– Нет, Гена, не догадалась.
– Я бы спросил. Вдруг он захотел бы с нами подружиться.
– Давай тогда сами придумаем ему имя. Какое тебе больше нравится?
– Нет, я так не хочу. Давай лучше в следующий раз опять туда съездим. Вдруг он тоже придет в парк.
Я очень надеялся, что так и случится. Поэтому не стал спрашивать маму, почему он фотографировал нас на свой телефон.
Через два дня я пошел в школу. Новые впечатления загородили от меня тот странный воскресный случай..
Когда отец приехал за мной, я все время пытался украдкой заглянуть в его серые глаза.
На мои проводы вызвали бабушку. Она была молчалива и ни во что не вмешивалась. Все решали мой брат и мой отец. Они как-то очень быстро спелись, и я предположил, что они давно знакомы. Уезжая, я взял с собой мамину фотографию и две ее книги – «Два капитана» и сборник стихов К. Батюшкова в серии «Библиотека поэта». Мама сказала бы, что я не по возрасту старомоден.
Сушеный тритон
Я познакомился с Вальтером в Тунисе, куда мы поехали с Тамарой в свадебное путешествие. Вальтер и его жена Лина, пара приехала из каких-то южных земель Германии, были нашими соседями на пляже перед бассейном отеля. Вальтер услышал русскую речь и поинтересовался, откуда мы. Его русский был почти безупречен, если не считать чересчур мягкие согласные в некоторых словах. Мы разговорились и до конца нашей путевки у нас нашлась не одна интересная тема для продолжительных бесед.
Оказалось, что он иногда бывает в Москве по служебным делам фирмы, в которой работал. Я рассказал ему о маме, работавшей переводчиком с немецкого в конструкторском бюро и неоднократно ездившей в Германию во времена ГДР.
Я заметил, что Вальтер и Лина были очень независимы друг от друга. Они могли поодиночке выходить на пляж, отправляться на экскурсии по разным маршрутам, проводить вечера в разных компаниях. Мне стало любопытно, и я спросил, действительно ли они муж и жена. Вальтер засмеялся и сказал, что у них что-то вроде внутридинастического брака , который предписывает соблюдать некоторые условности, а быть друг у друга на виду все двадцать четыре часа не обязательно. Детей у них не было.
Накануне нашего отъезда Вальтер и Лина пригласили нас в ресторан. Прощаясь после приятно проведенного вечера, я предложил Вальтеру созвониться, когда он будет в Москве в следующий раз, и пригласил к нам в гости.
Звонок раздался через полгода. Мама была в это время в отпуске и занималась ремонтом квартиры. Я позвонил ей и попросил придти к нам помочь Тамаре накрыть стол по-европейски и потом остаться посидеть с нами в качестве знатока германской культуры.
Вечер прошел замечательно. Было заметно, что Вальтер доволен. Мама не ударила в грязь лицом и развлекала гостя по полной. Они мило щебетали то по-русски, то переходя на немецкий. Мы с Тамарой тоже были довольны собой и, наверное, поэтому не заметили, когда вспыхнул тот адский огонь…
Нашему сыну Артёму исполнилось шесть месяцев. Мама пришла поздравить нас и внука с праздником. Она очень изменилась за последнее время. Кожа на лице как будто подтянулась, на плечи волной сыпались густые блестящие волосы, в глазах прыгали огоньки. С какого-то момента Тамара стала бросать на маму странные взгляды, а когда она ушла, недоуменно спросила меня:
– Мать как будто беременна?
Я опешил:
– Что ты мелешь? Тебе приснилось?
– Мне показалось, что у нее животик как на четвертом месяце. Может, это опухоль. Ты бы поговорил с ней. При опухолевых заболеваниях главное вовремя поставить диагноз.
Ночью я не мог заснуть. В голову лезли страшные мысли. Как же мы будем жить, если это действительно опухоль? За мамой придется ухаживать. А бабушка? Она уже в возрасте. Как она переживет известие о болезни дочери?
На другой день после работы я помчался сломя голову к матери. Она выслушала меня и, глядя мне прямо в глаза и нисколько не смущаясь, ответила, что да, она беременна, у нее скоро родится ещё один сын, его отец ее любимый мужчина и она очень счастлива.
Я потерял дар речи. Мне было стыдно возвращаться к жене, страшно было звонить бабушке. Несколько месяцев до рождения ребенка я не показывался в мамином доме, где вырос и где меня знала каждая собака. Мне было стыдно всех и вся.
Я избавился от этого комплекса только тогда, когда поехал за мамой в роддом и принял ребенка из рук медсестры. В этот момент у меня под ложечкой приятно ёкнуло, точно также, когда год назад я взял свёрток с собственным сыном. В голове все перепуталось, и я с трудом соображал, кого же я несу на руках – брата, сына? Ну, мать!
Все время до рождения Генки я маялся вопросом, кто же его отец. Мать категорически отказывалась отвечать, вернее, она как будто не слышала меня. Я перебрал всех знакомых, когда либо пересекавшихся с ней. Даже как-то явился в конструкторское бюро, где она работала. Мужики там были, но все не в ее вкусе. Хотя за двумя я всё-таки последил пару недель.
Однажды меня посетили совсем дикие мысли. Может, ее изнасиловали и она стесняется в этом признаться? Мать была заядлой театралкой, моталась черти куда за модными постановками и нередко добиралась домой за полночь. Так что вполне могло быть. Только отчего же она сияет как медный таз?
Была еще одна мысль, что она закрутила новый роман со своим бывшим мужем, моим отцом. Отец жил в Мурманске, иногда бывал в Москве проездом, когда ездил навестить своего отца в Феодосию, и забегал к нам. Он приезжал на мою свадьбу и почти неделю жил у мамы. Почему бы нет? Я был бы только рад. Я даже вспомнил, что в конце прошлого года она куда-то пропала и объявилась только после новогодних праздников. Нет, вряд ли. Отец, наверняка, плавал в это время где-нибудь в южных широтах.
Когда Генка родился, я на время отставил свои нелегкие думы. На его первый день рождения, ему исполнился месяц, приехала бабушка. Взглянув на внука, она воскликнула:
– Господи, спаси и сохрани! Ленка, шалава, ты с дьяволом что ли связалась?
И пояснила, что в русских народных небылицах про нечистую силу дьявол являлся людям в облике мальчика со светлыми пепельного цвета волосами и черными как бездонные ямы глазами.
У ребенка действительно были светлые волосы, наверное, отцовские и темные мамины глаза. Убийственное и немного аномальное сочетание.
До полутора лет мама не работала, сидела с ребенком дома. Ее многочисленные подруги, бывшие однокурсницы по Ин-Язу нередко подбрасывали ей работу: то переводы, то сопровождение групп зарубежных туристов или предпринимателей. На время подработки она просила Тамару посидеть с Генкой. Тамара соглашалась, поскольку тоже пока сидела дома. Ребенок был спокойный, не чета нашему сыну, всеяден, спал и ел только по часам. Как то незаметно это стало чуть ли не нормой: утром раздавался звонок в дверь, мама вталкивала в квартиру коляску и упархивала по своим делам. Получалось, что братишка больше времени проводил у нас, чем у себя дома с матерью.
Когда он начал говорить, видимо, в подражание Артемке стал звать меня папой. Вначале нас с Тамарой это забавляло, потом я забеспокоился, а в конце концов разозлился и пошел к матери на решительный разговор.
Мама открыла мне дверь, держа сына на руках. Тот сразу потянулся ручонками ко мне: «Папа, папа». Это подхлестнуло меня и я начал чуть ли не с порога.
– Послушай, мама, это ненормально, что Генка называет меня отцом. У него есть настоящий отец и он должен хоть как то принимать участие в его воспитании. Если у тебя с ним проблемы, скажи, я поговорю с ним по-мужски, могу и морду набить. Или я запрещаю Тамаре сидеть с его сыном.
– Ну, что же, сын. Извини, что я злоупотребляю вашим гостеприимством. Впредь постараюсь обходиться своими силами. И я не нуждаюсь в твоих кулаках. У меня все хорошо. Я люблю отца своего ребенка, он любит меня и своего сына Генриха и мы счастливы. Что касается поговорить, пожалуйста. В мае Вальтер будет в Москве, и ты сможешь с ним встретиться.
– Вальтер? Какой Вальтер? Вальтер?! Тот самый? Да ты что, мать, охренела? Он мне почти ровесник, старше всего на семь лет.
– Ты хочешь сказать, что я старая?
– Да ничего я не хочу! Я тебе не верю. Ты меня разыгрываешь.
– Думай, что хочешь. И оставь нас, пожалуйста. Пора укладывать ребенка спать.
– Мама, ты меня слышишь? Если это правда, ты хоть знаешь, что он женат и никогда не бросит свою жену? А уж о том, чтобы помогать тебе материально и речи быть не может! Тот ещё жмот! Ты о чем думала? Каким местом?
– Владимир, не хами. Ты спросил, не знаю, правда, по какому праву, я ответила. Это моя личная жизнь, как хочу, так и живу.
Я шел домой в сильном возбуждении. Вальтер, гад! Сучья холера! Кто бы мог предположить в нем страстного любовника! Мы встречались с ним несколько раз в его недолгие визиты в Москву, кстати, с матерью они виделись только в самый первый раз, и ни разу у нас не заходила речь о бабах. Тамарка еще в Тунисе нарекла его сушеным тритоном. Ну, мать! Залетела с первого раза как сельская дурочка. Хотя, нет. Скорее не с первого. Сколько ей было, когда они познакомились? Сорок два? Значит, я все проморгал. Они встречались за моей спиной. Сразу вспомнились другие эпизоды, когда она исчезала из поля нашего зрения на какое-то время. Где-то гнёздышко свили, Штирлицы гребаные. Стоп! У Вальтера с Линой нет детей. Может, это коммерческий проект? Мать родила ребенка по договору? Нет, не думаю. Для этих целей Вальтер мог найти кого-то помоложе, а не возрастную даму на излёте активной сексуальной жизни. И потом эти разговоры «люблю, любит». У матери это звучит вполне искренне. Имечко у ребенка тоже соответствующее. Я же думал, что его полное имя Геннадий, раз мать звала его Гена. Если бы я это знал, может быть догадался бы раньше. Да нет, вряд ли. Списал бы это на любовь матери к немецкому языку. Бабушка молодец! Она сразу тогда обратила внимание на нос. Мне то было ни к чему. Нос как нос. Может, длинноват чуть-чуть. Так ведь мужик! Где вы видели мужиков с маленькими носами? Мне в голову никогда не приходило какой нос у моего сына, не говоря уже о Вальтере. Только теперь начинаю соображать. Кстати, насчет мужских носов, кажется, есть забавная примета. Вспомнив ее, я невольно рассмеялся, и это немного охладило меня.
Я пришел домой, тяпнул рюмку коньяку и только тогда выложил новость Томке. Она помолчала и сказала:
– Для меня главное, чтобы ты не выкинул какой-нибудь фортель, сын своей матери.
Вечером я позвонил бабушке. Она, выслушав меня и не сказав ни слова в ответ, бросила трубку.
Бабушка в дни блокады с прогорклым вкусом черной хлебной корки впитала ненависть к немцам. Все они были для нее «фашистами недобитыми». Соседка, когда у девочки Кати умерла сначала мать, а потом дед, отдавала ей черные корки от своего пайка. Мякиш и серые корочки съедала ее дочь, остальное подбирала соседская сирота. Так девочка и выжила. Соседка умерла в самом конце блокады, а девчонок отправили вместе в детский дом, записав их как сестер. Так они и считали себя сестрами. Вместе вернулись в Ленинград после выпуска из Тутаевского детского дома, вместе поступили в университет, только на разные факультеты, и были очень дружны до последнего времени. Я не очень верил в искренность бабушкиных проклятий в адрес всей немецкой нации. Всё-таки она была доктором наук, профессором, и такие первобытные эмоции! Но демонстрация этих эмоций была впечатляющая!
На какое-то время мать перестала нам докучать, а потом мы узнали, что она нашла няньку и вышла на работу. Узнала Тамара. Ее сердце не выдержало, и однажды на прогулке с сыном она дошла до маминого дома. Это в двух остановках наземным транспортом. Она сидела на скамейке во дворе дома, когда из подъезда незнакомая дама выкатила коляску с Генкой. Нам стало спокойнее, но я время от времени порывался позвонить Вальтеру. Томка меня останавливала:
– Чтобы ты ни сказал, и даже чтобы ни сделал, от этого ничего не изменится. Они уже давно все решили как и что.
Помаявшись ещё какое-то время чувством ответственности как единственный взрослый мужик фактически на три семьи, если считать бабушку, я занял выжидательную позицию.
С трех лет мать стала оставлять сына на две-три недели на няньку, а сама куда-то исчезала. А потом каким-то образом ей удалось уговорить бабушку посидеть с внуком целых два месяца. И так в течение нескольких лет как по расписанию. В первый раз она что-то наплела бабушке про важную командировку. Не знаю, поверила ли бабушка, но когда мама вернулась через два месяца, ещё больше похорошевшая, загоревшая нездешним загаром, пахнущая чужим солнцем, тут же ее раскусила.
– С недобитым фашистом ездила? Ну-ну. Смотри, еще одно дьявольское отродье в чемодане привезёшь!
Во время этой в общем-то незлобивой перебранки дьявольское отродье чинно сидело на шикарном бабушкином диване и с умным видом потрошило дедушкин альбом по клинической ангиологии.
Мне было наплевать на странный характер отношений мамы с Вальтером. То, что они врозь, трактовать можно по-разному. Он женат, и что-то, видимо, крепко связывает его с Линой. Возможно, какие-то обязательства или материальная зависимость. То, что любви там ни на грош, было заметно еще в Тунисе. Потому налево он сходил в охотку. Лина здорово проигрывала маме по всем статьям. Было не понятно, почему Вальтер не интересуется сыном. Вроде, нормальный мужик, других детей у него нет. Вот, пожалуйста, единственный сын, наследник. Радуйся. И почему мама этому потворствует? Говорить с ней на эту тему было бесполезно. Мне хотелось встретиться с ним с глазу на глаз и получить какой-никакой ответ. Можно, конечно, по телефону. Но как я буду выглядеть? Как баба-истеричка, которая кричит в трубку: «Почему ты не занимаешься воспитанием сына?»? По телефону легко увернуться от ответа на прямой вопрос. А с глазу на глаз да за кружкой пива совсем другой расклад получается. И встреча чуть было не состоялась. Я потом долго жалел об этом.
Как-то мама попросила забрать Генку из гимназии. Мне было не очень удобно это сделать, потому что через час нужно было опять ехать туда забирать сына. Но я согласился из-за возможности лишний раз прокатиться на собственной машине, купленной месяц назад. Я еще не остыл от эмоций по поводу этой покупки. Буквально сдувал с нее пылинки и боялся на нее дышать. И при каждом мало-мальски подходящем случае садился за руль.
Генка, узнав, что поедет домой на машине, помчался впереди меня, заскочил внутрь и в спешке защемил дверцей лямку рюкзака. Я начал орать на него, забыв с кем имею дело. Эта зеленая сопля изобразила оскорбленный вид, вылезла из машины и пошагала нарочито твердым и размашистым шагом в сторону дома. Я догнал его, схватил в охапку и потащил назад. Он стал вырываться и случайно задел ногой мужика, стоявшего чуть поодаль уже изрядно поредевшей толпы родителей. Я буркнул на ходу извинения, запихнул брата обратно в машину, и мы уехали. И только когда через час вернулся к школе за сыном, меня осенило, что это был Вальтер!
Что же получается? Он украдкой наблюдает за сыном? Выходит, мать не разрешает им встречаться? Она может! Чем же он так провинился перед ней? Это в корне меняло дело. Во мне взыграло чувство мужской солидарности. Вернулся я на работу с твердым намерением помочь Вальтеру наладить отношения и с мамой, и особенно с сыном. Вечером после работы я поехал в гостиницу, где он обычно останавливался в первый год нашего знакомства. Но там мне сообщили, что господин Риггерт выехал из гостиницы час назад. Первая мысль была мчать в аэропорт. Возможно, я еще успею его перехватить. Но пока шел к машине, сел за руль, остыл и передумал. Водитель я пока еще так себе. Да еще вечером по московским улицам! А мчать надо сломя голову! Включил зажигание и поехал в магазин встречать Тамару с покупками.
***
Мамин диагноз мне сообщил Вальтер. Он договорился с немецкой клиникой, деньги были не проблема. Но мама категорически отказывалась ехать. Диагноз поставили слишком поздно. Предстояло несколько сеансов химиотерапии, операция, если лечение даст результат, ещё химиотерапия. Вальтер просил помочь уговорить маму начать лечение хотя бы ради сына. Но она твердила, что не хочет подавать нам напрасные надежды.
В последних числах сентября ее положили в больницу. Вальтер прилетел в тот же день, как я ему позвонил. Прямо из Шереметьево он поехал к ней в больницу и просидел в палате почти сутки. Она умерла, когда он держал ее голову в своих руках.
До похорон я поселил его в маминой квартире с расчетом, что он побудет с сыном, и тот немного успокоится. Генка ревел в голос, не переставая, а когда меня это вывело из себя, и я шлёпнул его по затылку, затих, но слезы ручьем бежали у него из глаз до самых похорон. Вальтер оказался никудышной нянькой, у него у самого было впору подтирать сопли. Все по местам расставила бабушка. Она устроила разнос мне, выставила Вальтера из квартиры, умыла и напоила внука валерьянкой и уложила спать.
Когда бабушка бросала в лицо Вальтеру свои обвинения в виновности за ее смерть, я молился только о том, чтобы у нее с языка не сорвалось «недобитый фашист». Слава богу, пронесло. Она кричала, зачем он таскал ее по разным гавайям-ямайкам, зачем, заделав ей ребенка, бросил одну и она, та ещё гордячка и упрямая ослица, моталась между ребенком, работой и им, неизвестно кем. Нужно было не по миру ездить в свое удовольствие, а воспитывать сына.
Вальтер слушал ее молча, возможно, не понял половины того, что говорила бабушка. Выражалась она очень по-русски художественно. Он также молча оделся и ушел в гостиницу.
Во время поминок, когда мужики после первой порции спиртного потянулись из кафе на улицу покурить, Вальтер подошёл ко мне и сказал, что хотел бы забрать сына с собой на какое-то время. У меня защемило в груди. Наверное, виной тому были события последних дней, усталость, хорошая порция только что выпитой водки, но я вдруг стал по-бабьи сентиментальным. Я вдруг осознал, что люблю этого щенка Генку как родного сына и не смогу расстаться с ним сейчас. Я ответил уклончиво:
– Надо подумать. Бабушка тоже должна сказать свое слово. Как, впрочем, и Генрих. Парню всё-таки уже одиннадцать лет, и ему не откажешь в здравом уме.
Упоминание бабушки было Вальтеру неприятно, это было видно, но все же после поминок поехал со мной к ней.
Бабушка выглядела уставшей и ещё более постаревшей, но уже не кипела как самовар. Однако была непреклонной.
– Нет! Не позволю. Помру, тогда что хотите делайте. Но я ещё в здравом уме и добром здравии, спасибо блокаде, закалила, так что проживу долго.
Потом мы пешком прогулялись до гостиницы и я пообещал Вальтеру, что присмотрю за мальчишкой. Мой младший брат рос не по годам смышленым и серьезным. Бабушка не однажды, глядя задумчиво на внука, спрашивала маму: «Ленка, ты присмотрелась бы к сыну, нормальный ли растет? Что-то умен и рассудителен не по годам». На что мама, смеясь, отвечала:
– Не завидуй, мама, ему есть в кого быть умным! Ты одна стоишь целого университета.
А я иногда ловил себя на мысли, что люблю его больше, чем родного сына.
Бабушка вообще была от него без ума, но тщательно это скрывала за своим вечным ворчанием. Ее горе было безмерным, когда ей отказали в силу возраста в опеке над внуком. Зато в моей семье появился ещё один ребенок. Язык не поворачивался называть Генку братом.
Накануне годины я позвонил Вальтеру и пригласил его приехать на поминки. Приехать он не мог, так как они с Линой переезжали в другой город, кажется, Штендаль, в Восточной Германии, где ему предложили новую работу. Однако вскоре перезвонил сам и завел разговор о Генрихе.
Если мы сейчас договоримся, тогда он непременно приедет. Сейчас очень удобный момент. Он будет свободен неделю, пока не приступит к новому проекту, это во-первых, и во-вторых, можно при переезде попытаться взять в аренду такой дом, чтобы в нем была комната для ребенка.
Я не мог ответить ему сразу, хотя уже давно был готов к положительному решению. Оно созрело у меня тогда, когда однажды Генка назвал меня папой и даже не понял, что оговорился. За год, пока он жил у меня, такое случалось неоднократно. Парню нужна была семья, в которой он был бы центром внимания и заботы. Мы с Тамарой любили его и не делали различия между ним и своим сыном. Различия он расставлял сам. Будучи нежным и ласковым по природе, ограничивал себя в проявлении этих чувств. Если со мной был на «ты», к Тамаре обращался на «вы», что ее очень огорчало. Ведь когда-то она его нянчила на своих руках. Ко всем предложениям делать по-другому он оставался глух. Мне казалось, что и в играх с Артёмом он был сдержан и аккуратен, потому что чувствовал себя как в гостях. Хотя вполне может быть, что взрослея, Генка все больше становился похож характером на Вальтера.
Однажды выяснилось, что он чуть ли не каждый день после уроков заходит в мамину квартиру. Взял без разрешения из ящика в прихожей мои ключи от той квартиры. Приходит, делает там домашние задания, перебирает мамины вещи, как порядочный пьет какао с пиццей. Пиццу он мог есть день и ночь. Она его и выдала. Позвонила соседка и спросила, кто живет в нашей квартире? Она видит часто у двери разносчика пиццы. Я ничего не смог ей ответить и на другой день в обеденный перерыв поехал на Черкизовскую. Генка сидел на кухне за столом и листал рекламный буклет из почтового ящика. На столе лежала открытая коробка с пиццей. Брат по-хозяйски предложил мне чашку кофе и сам приготовил ее. Мы молча доели остатки пиццы, после чего он вымыл и убрал посуду. Когда мы уходили, Генка, заперев дверь ключом, протянул его мне. Я не стал вести допросов с пристрастием зачем и почему он сюда ходит. Может, он пытается среди маминых вещей найти контакты отца?
Генрих потянулся к отцу только в первые минуты знакомства. Он подошёл, взял отца за руку, прижался к нему, спрятав лицо в складках пальто. Они стояли рядом, и я поразился, насколько же мальчишка похож на отца фигурой, жестами, цветом волос… С возрастом волосы на голове у него потемнели и приобрели какой-то серый оттенок. Не надо гадать, чтобы понять кто тут потоптался.
Все время, пока мы готовили документы на вывоз ребенка, пришлось сдавать анализы на отцовство и долго ждать результата, отец с сыном были как чужие. Вальтер отказался остановиться у нас, несмотря на то, что это было бы лучше для них обоих. Когда он приходил к нам, Генка садился в сторонке и наблюдал за отцом на расстоянии. Отец это чувствовал, однажды не выдержал и спросил:
– Хайнрихь, ты что-то хочешь спросить?
– Нет.
– Ты смотришь на меня пристально, и я вижу в твоих глазах вопрос.
– Нет. Я просто вспомнил кое что и задумался.
Я не понимал, что происходит. Ведь Генка так ждал отца. Первые минуты встречи были трогательными и весь вечер до ухода Вальтера в гостиницу прошел нормально. А на другой день как тормоз сработал. В какой-то момент мне даже показалось, что сын избегает отца. То у него кино, то какие-то игры, то он кому-то что-то обещал… Я был в растерянности и не знал, что делать. Вальтер, чертов папаша, никак не реагировал на выходки сына и не собирался мне помогать. Рассчитывал отыграться дома? Червь сомнения, правильно ли я делаю, что отдаю ему братишку, начал грызть мой мозг.
В день отъезда в Москве разыгралась метель с сильным снегопадом. В аэропорт поехали со значительным запасом времени и всё-таки из-за адских пробок успели только-только к окончанию регистрации. Все устали и перенервничали. Вальтер мчался впереди, не оглядываясь, мы трое – я, Тамара и Генка, – еле поспевая, бежали за ним следом. Я тащил Генкин чемодан, набитый под завязку. Бабы напихали в него одежек, белья на первые дни и ещё черт знает что. Зачем-то купили новое демисезонное драповое пальто. Никто из подростков сейчас не носит такие. Все ходят в куртках. Но Генка потребовал именно пальто, как сказала Тамара. У меня мелькнула мысль, не в подражание ли отцу? Вальтер-то ходит в пальто. Он уже был у стойки регистрации, когда Генка вдруг начал хныкать: