Пироги с рыбой
Бабушка умерла, когда мне оставалось доучиться в выпускном классе гимназии несколько дней. Я объявил отцу окончательное решение поступать в Бауманку, о чем мечтал ещё в Ольгино, перебирая свои сокровища под старой грушей. Отец надеялся, что с возрастом я изменю своей мечте. Сам он получил инженерное образование в Штутгартском техническом университете и неоднократно пытался склонить меня на тот же путь. Мы уже несколько лет жили в Штутгарте. В годовщину окончания университета отец непременно брал меня с собой на встречу с двумя своими однокурсниками, которые работали там преподавателями. Думаю, это был хитрый агитационный ход. Но я был упрям и сентиментален. А кроме того, букавство во мне было неискоренимо. Меня манили московские улицы и дворы, где прошло мое детство, старший брат, Артем, яркими красками расписывающий по телефону первый год своего студенческого бытия, мамина могила, бабушка, ну и много ещё что. В общем, у нас были забронированы билеты на самолёт на 29 июня, когда позвонил брат и сказал, что бабушка умерла.
Когда я был маленьким, она казалась мне очень старой и я боялся, что однажды выйду утром из своей комнаты, а она лежит на диване мертвая, вытянув ноги и сложив на груди руки, точь-в-точь как перед мебельным мастером когда-то. Поэтому когда Вовка сообщил печальную весть, я от неожиданности ляпнул: «На диване?». Нет, не на диване, в больнице. Бабушка звонила мне за неделю до этого. Мне показалось, что она в хорошем настроении, мы смеялись, подшучивали друг над другом. А в конце разговора, как это случалось с ней постоянно, резко сменила тон.
– Сынок, я написала завещание и оставляю тебе квартиру и дачу. Буду рада, если тебе это когда-нибудь пригодится.
Я сразу расстроился. Она, почувствовав это, попыталась меня утешить.
– Не переживай. Ты принес в мою жизнь много счастья, появившись однажды в моей квартире. Я замолвлю за тебя словечко на небесах, и у тебя все будет хорошо.
Известие о бабушкиной смерти потрясло. Я совершенно растерялся. Не знал, что делать. Ведь нужно ехать на похороны. Эту неделю я был дома один. Отец в командировке. Лина поехала с инспекцией по своим автомастерским перед от'ездом в очередную экспедицию и возвращалась только завтра. Опять же на руках билеты на самолёт на двадцать девятое число.
Брат, выслушав мои растрёпанные мысли, сказал:
– Не переживай. Что ты мертвецов не видел? Пусть бабушка останется у тебя в памяти живой и громогласной, а не нарядной безмолвной куклой в ящике. Приедешь потом, побываешь в ее квартире, там каждая вещь ею дышит. Тогда и попрощаешься. Похороны послезавтра, сходи в этот день в какую-нибудь церковь, поставь свечку. Бабушка хоть и была атеисткой, а крестик-то тебе на шею она повесила.
Мы с Линой так и сделали. Съездили в церковь Святителя Николая в Штутгарте. Я поставил свечу за упокой новопреставленной рабы Божией Екатерины, положил в ящик возле кануна пакет с продуктами на помин души, потом подумал и поставил ещё одну свечку для мамы.
После бабушкиной смерти я был в ее квартире только два раза. Первый раз, когда мы с братом ездили оформлять документы на наследство, и второй, когда учился на втором курсе университета. Кто-то из ребят в группе бросил клич встретить всем вместе новый год в Питере. Собрались не все, человек десять, в том числе и я с нашим старостой Валеркой. Мы немного приятельствовали, поскольку в аудитории с первой лекции сидели рядом. Вне учебы дружбы не получалось. Валерка жил в Подольске и каждый день мотался домой.
В Питере ребята собирались ночь пошататься по городу, а ближе к утру первым поездом уехать домой в Москву. Я предложил остаться ещё и на день, а для отдыха расположиться в моей квартире. Предложение приняли на ура.
Вечером 31 декабря мы ввалились гурьбой в квартиру, чтобы кто переодеться, кто перекусить, оставить сумки у кого они были. Кто-то захватил из дома консервы и выпечку для перекуса на следующий день. Увидев бабушкины хоромы, парни прибалдели и тут же все переиграли. Встречать новый год решили здесь и никуда не ходить. Отправив десант в магазин за недостающими продуктами и напитками, оставшаяся братия занялась украшением квартиры под моим руководством. Мы вытащили из библиотеки в гостиную засохший остов некогда роскошного фикуса и навешали на него старинных игрушек и мишуры. Реанимировали старенький телевизор. Большой бабушкин письменный стол выдвинули на середину комнаты и накрыли его скатертью.
Десант из магазина вернулся с добычей: три девчонки-первокурсницы из питерского Политеха, не успевшие за четыре месяца учебы найти себе компанию. Девчонки были иногородние и снимали комнату в соседнем доме. Вечер обещал быть приятным.
В начале второго ночи, мы ещё не успели раскрутиться, нас потревожил наряд полиции. Престарелая профессура, проживавшая в доме, просигналила, что в бывшей профессорской квартире обосновалась подозрительная банда и мешает жильцам смотреть по телевизору новогодние программы. Нам посоветовали вести себя прилично. На всякий случай переписали данные наших паспортов, и наряд уехал. Все нашли это приключение очень забавным, соответствующим сказочной новогодней ночи, и как с цепи сорвались, бросились во все тяжкие.
В девять часов утра, когда мы все уже отрубились кто где, кто валетом на моем детском диванчике, кто гурьбой поперек бабушкиного дивана, приехал новый наряд полиции и призвал меня к ответу. Мы были ошалевшие после выпитого и съеденного за ночь и плохо понимали суть претензий. Наряд составил протокол и повез меня в отделение. Валерка, как ответственный человек, староста группы, поехал со мной.
Видимо, за ночь полиция выяснила, что у владельца квартиры, то есть у меня, двойное гражданство и надеялась что-то поиметь с меня или моих родителей. Или причина была в извечном соперничестве двух столиц. Ведь мы все были москвичами. Когда у меня стали уточнять адрес родителей, Валерка опередил меня и голосом, полным сострадания, поспешил сказать, что я сирота, что у меня никого не осталось в живых, последней умерла бабушка, оставив мне эту квартиру. Нас отправили в обезьянник, где мы просидели, вернее, проспали до самого вечера.
Вечером приехал брат. Когда он уже отчаялся чего-либо добиться и ошалел от мотания по кабинетам, феномен под названием «первое января» был не чужд полиции, объявился Валеркин отец, какой-то начальник. Не знаю, кто им позвонил, полиция или наши ребята. Нас выпустили.
Брат был мрачнее тучи, но не сказал мне ни слова. Его прорвало позднее, когда как бы между прочим я сказал, что моему отцу совершенно неинтересно знать, как я провел эту ночь и этот день. Потом он рассказывал, что его самого чуть не замели за обман правоохранительных органов. Он приехал в отделение и стал выяснять, что здесь находится его брат имя такое-то. Да, такой есть, предъявите документы. А у нас с Вовкой разные фамилии и отчества тоже и разница в возрасте зашкаливает. Какой брат, вы что, гражданин, на нары захотели? Пришлось звонить Тамаре, чтобы она выслала копии наших свидетельств о рождении.
Валеркин отец, когда мы вышли из отделения на улицу, врезал ему в ухо. В знак сочувствия у меня тоже загорелись уши.
Валерка с отцом поехали домой в Подольск, а мы с Вовкой отправились в бабушкину квартиру. Нужно было навести там порядок. Но я напрасно переживал. Парни все классно почистили, вымыли посуду. Остался только бедный фикус, наготу которого прикрывала новогодняя мишура. В квартире даже не чувствовался всепроникающий запах оливье, приготовленный девчонками и который я терпеть не мог. Бабушка на это раньше говорила:
– Вот-вот. Знаю я, откуда здесь ноги выросли. Тебе, небось, подавай сардельки с кислой капустой.
Сардельки я действительно любил. Только не с капустой, а с рисом и бабушкиной подливой, которую она готовила из белых сушеных грибов и моркови с луком. Грибами ее снабжал дядя Юра, сосед по поселку Ольгино, где находился наш дачный дом, и отец моего товарища по дачным играм Пашки. Его жена, мать Пашки, училась на заочном отделении филфака университета, где бабушка истово служила своему Батюшкову.
За время учёбы в универе я капитально провинился перед братом еще один раз.
Поступив в универ, я поселился у брата. Видимо, Вовке было так проще и надёжнее сдержать обещание присмотреть за мной, данное моему отцу. Это обещание он дал сам. Отец ни о чем его не просил. Отец считал меня вполне взрослым, способным отвечать за свои поступки и доверял мне. Мне же было все равно, где жить, но, видимо, подсознательно меня все же тянуло к семейному очагу, и я чувствовал себя очень даже комфортно с Вовкой и Тамарой. А с Лизкой, младшей сестрой Артема, мы вообще были не разлей вода, невзирая на большую разницу в возрасте.
Артем, мой племянник, учился в архитектурно-строительном универе и сразу по поступлении обосновался в нашей с мамой квартире. Заядлый тусовщик, заводила, гуляка, у него были сложные отношения с отцом, и жизнь в разлуке была обоим на пользу. Иногда я присоединялся к его компании, чаще по приглашению Артема. Всем нравилось, как я играю на гитаре. В квартире постоянно жили какие-то приятели и явно не студенческого возраста девки. Каждый выходной гремела музыка. Вовка не вмешивался в разборки Артема с соседями и предоставлял ему право самому отвечать за свои косяки. Соседи, видимо, допекли племянника, и однажды, дело было накануне восьмого марта, он попросил меня принести ключи от особняка, строившегося в ближнем Подмосковье.
Брат затеял стройку по настоянию жены, которой захотелось, как и большинству ее знакомых дам, стать подмосковной дворянкой. У брата душа к этой стройке не лежала, поэтому дело шло ни шатко, ни валко. Отопление уже было подключено, шли отделочные работы, но пользоваться можно было только одной комнатой, в которой рабочие устроили бытовку.
Я принес, а фактически, украл у брата ключи и отдал Артёму. Артем предложил мне поехать вместе с его компанией и захватить гитару. Я согласился, предварительно солгав брату, что еду в гости к Валерке в Подольск. После питерского приключения мы стали не разлей вода. Со мной вместе собралась моя девушка Марина с факультета вычислительной техники.
В комнате было четыре заляпанных шпаклевкой табуретки, грязные одежда и обувь рабочих, пустые пластиковые пузыри из-под питьевой воды. Табуретки составили вместе, накрыли обрывком обоев. На полу, тоже не первой свежести, расстелили привезенные с собой пледы и устроили посиделки по-турецки. На подоконнике поставили свечи, накрыв их колпаками из обрезанных пластиковых бутылок. Пока девицы резали бутерброды, я играл на гитаре для создания настроения.
Из напитков оказалась только водка и какое-то питье розового цвета в прозрачной бутылке с завинчивающейся крышкой. Я наотрез отказался что-либо пить. После питерской истории я не пил даже пива. Обычно Артем приходил мне на помощь в ситуациях, когда компашка начинала особенно рьяно наседать на меня и требовать, чтобы я не выпендривался. Но в этот раз он как воды в рот набрал и сидел с хмурым видом молча. Я психанул, схватил гитару и хлопнул дверью. Маринка побежала вслед за мной.
Мы поднялись на второй этаж, нашли комнату, где начали настилать черновой пол. Доски были сдвинуты неплотно. Мы уселись на одну из половиц, свесив ноги вниз. Сначала я играл на гитаре, и мы пели дуэтом. Потом стали целоваться. Потом рискнули устроить ложе из наших курток и заняться более серьезными делами. Сколько мы кувыркались, не помню. А когда наконец спустились вниз, застали всю компанию спящей, со страху нам показалось, что без признаков жизни. Во всяком случае мы никого не смогли разбудить.
Я вызвал скорую и позвонил брату. Потом оказалось, что компания приехала сюда специально, чтобы испытать действие той самой розовой дряни. Слава богу, всех удалось спасти. По прошествии времени я пришел к выводу, что Артем всё-таки побаивался этого эксперимента и пригласил меня специально, зная, что я не буду пить и в случае непредвиденного развития событий смогу принять верное решение. Так и случилось, правда, никто не догадался сказать мне спасибо и наказали меня наравне со всеми.
Скандал был страшный. Артема вернули под отцовский кров. После выздоровления его две недели держали дома взаперти, лишив средств связи и запретив посещение университета. Меня отселили в мамину квартиру, предварительно окрестив титулом инженера с эпитетом от звучного русского слова на три буквы. За пластиковые колпаки, которые к приезду брата стали оплывать от открытого пламени свечей.
К концу первой недели вынужденного сиротства я пошел повидаться с родней и перехватить чего-либо вкусненького. Мне открыла Тамара и тут же захлопнула дверь перед моим носом. Я даже не успел поздороваться. Пока я стоял в недоумении, соображая, что же случилось, дверь снова открылась, и Тамара протянула мне набитый под завязку прозрачный полиэтиленовый пакет с пирогами.
– Приходи через две недели. Мы всё ещё не в духе.
И я пошел с этим пакетом. Пироги были ещё теплые и одуряюще пахли. Было воскресенье. Мне навстречу попадались запоздавшие собачники. Было опасение, что собаки разорвут меня вместе с пирогами. Выглядел я комично. Была даже мысль выбросить пакет в мусорку. Я достал один пирог и надкусил. Он был с рыбой. Оттого, что пироги пекли лично для меня, у Вовки в семье пироги с рыбой никто не ел, на душе стало тепло и радостно.
К концу второй недели, устав от одиночества, я набрался храбрости и пошел поговорить с братом. Я явился к нему на работу, подгадав под обеденный перерыв. Вовка вышел ко мне на проходную, грубо взял меня за локоть и протащил через турникет. Мы пришли в столовую. Брат взял полный обед, а у меня аппетита не было и я робко поставил на его поднос стакан сока. Когда Вовка наконец дожевал лангет, я изложил ему все, что надумал за две недели о его системе воспитания. Главным козырем в моей теории были взгляды и отношение ко мне моего отца. Брат выслушал меня, не перебивая, а потом выдал:
– Ну и катись к своему отцу!
Мне стало обидно, захотелось встать, отодвинув с грохотом стул, и уйти, не прощаясь. Навсегда. Но я стерпел. А потом сказал:
– Знаешь, Владимир Степанович, я могу уйти, но я не могу изменить тот факт, что мы с тобой родные братья и наша общая мама лежит на кладбище в Строгино.
Брат помолчал. Потом сказал:
– Ладно, философ, подожди меня на проходной. Я освобожусь через полчаса.
Он вышел через двадцать минут, мы сели в машину и поехали на кладбище в Строгино. К маме.
Белый ангел
Меня занесло в этот угол случайно сильным порывом ветра. С тех пор я прилетаю сюда часто. Опускаюсь на ограду, сижу или растекаюсь туманом между прутьями решетки, слушаю шелест листвы на деревьях, пение птиц. Мне нравится это место. В ограде четыре ухоженных могилы. Летом всегда растут живые цветы.
Мне не приходилось видеть тех, кто ухаживает за могилами. Наверное, они приходят в выходные или по праздникам. В выходные и по праздникам у меня много работы. Люди очень беспечны и неосмотрительны в выходные и праздники. Ангелам приходится много работать, чтобы оберегать их жизни.
Сегодня будний день и какой-то странный. Архангел сказал утром, что не держит меня. У меня сегодня будет особое задание. На мой вопрос «Какое?» он загадочно улыбнулся и ответил, что я пойму потом, когда его выполню. Полдня у меня ушло на размышления об этом неведомом задании, а потом пришла мысль навестить то самое любимое место в старом квартале кладбища Строгино. Мне показалось это уместным. Ведь если задание особое, надо подпитаться позитивной энергией.
На кладбище теперь не делают оград. Они сохранились только здесь среди густых зарослей сирени и шиповника и мощных берёз и лип. Сейчас только ещё середина мая. Но в ограде уже высажены низенькие жёлтые цветы. У них чуть горьковатый аромат, а от соцветий на ладонях остаётся горстка пыльцы. Вот раздолье шмелям! Да они уже здесь! Деловито обследуют каждый лепесток. Мне было уютно и захотелось вздремнуть под шелест молодой листвы.
Меня разбудили голоса. Двое мужчин, один среднего возраста, другой юноша, вошли в ограду и сели на скамейку. Они долго молчали. Наконец старший начал говорить.
– Я всегда мечтал, чтобы ты побыстрее вырос. Тогда у меня был бы друг. Настоящий… Чтобы с ним можно было поговорить о самом заветном. А ты все никак не вырастешь, каланча Черкизовская.
– Ну, ты, Вовка, даёшь! При чем тут я? У тебя же есть сын, и он старше меня. Вот с ним и обсуждай своё заветное.
– Скажешь тоже! Есть такие темы, о которых с сыном не поговоришь.
– Владимир Степанович, ты любовницу завел?
– Я? Любовницу? Как тебе такая дурь в голову пришла? Какой из меня любовник? У меня ведь нет маминого темперамента, чтобы жить на два фронта.
– Маму не трогай! Она не жила на два фронта. Она полюбила моего отца, когда с твоим была в разводе. Вообще, уходи отсюда!
– Ладно, не кипятись! Где твоя немецкая сдержанность? Давай посидим молча.
Они опять надолго замолчали. Юноша был очень похож на женщину с портрета на одном из памятников. Он машинально сорвал цветок и теребил его в руке, иногда рассеянно поднося к носу.
– Вовк, тебе не кажется, что запах этих цветов напоминает любимые мамины духи?
– Не знаю, я не разбираюсь ни в духах, ни в цветах. Цветы Тамара выбирает и сажает. Я только мешки с землёй и ящики с рассадой таскаю и ограду подкрашиваю.
Они опять помолчали. А во мне проснулось беспокойство. Так всегда бывает, когда я приступаю к выполнению работы по охране жизни своих подопечных. Так вот значит это и есть особое поручение, о котором говорил архангел? Ну что же, поработаем. Эта парочка мне симпатична. Только как то всё странно. Их двое. Не понятно, кого из них мне следует охранять? Мне не приходилось слышать от других ангелов, чтобы кто-то опекал сразу двоих людей. Придется разбираться по ходу дела.
Вспомнилась улыбка архангела. Теперь уже она не казалась мне загадочной, а скорее со зловещим оттенком. Выпутываясь из витиеватой чугунной решетки, где блаженно растянулась моя туманная субстанция, мне показалось, что женщина с портрета прошептала: «Спасибо!». Не удивляюсь, у нас и не такие чудеса случаются.
Когда стал накрапывать дождик, мужчины встали и пошли к выходу. Неведомая сила потянула меня вслед за ними. Дождик мне тоже ни к чему. Во время дождя крылья намокают, и становишься медлительнее. А в нашем деле это смертельный случай. Иногда.
Когда выходили за ворота, дождик разошелся уже вовсю. Мужчины бегом припустили к машине, быстро забрались внутрь и захлопнули двери. Мне не удалось проскочить вслед за ними. Да это и ни к чему. У нас так принято, что в помещениях, будь то дом, квартира или другое замкнутое пространство как, например, машина, люди должны сами позаботиться о своей безопасности. Мне пришлось устроиться под бампером. Не самое комфортное место. Брызги из-под колес долетали до меня, но хотя бы сверху не лило.
Ехали довольно долго. Дождь то прекращался, то припускал с новой силой. После очередной сложной комбинации разворотов-поворотов, похоже, въехали в город и, миновав путепровод, остановились на светофоре во втором ряду. Мне уже не приходилось заботиться о сухости своих крыльев. Они промокли насквозь, и мне тяжело было держать их на весу.
Загорелся желтый свет. Все четыре ряда машин напряглись и приготовились совершить рывок вперед, когда с небес хлынула сплошная стена дождя. В этот момент машину, летящую справа левым поворотом на большой скорости начало заносить. Её завертело, развернуло и бортом понесло на нас.
До столкновения оставалось несколько секунд. Неимоверным физическим усилием преодолев тяжесть воды в намокших перьях, мне удалось выбросить вперед одно крыло. Это смягчило удар. Крыло оторвалось и осталось лежать на асфальте. На светофоре уже давно загорелся зеленый глаз. Сквозь дождевую завесу казалось, что он как-будто подмигивает. Перекресток огласился сигналами перестраивающихся из одного ряда в другой машин. Ливень, неуместное заигрывание светофора, перегородившая перекресток машина и какафония звуков создавали ощущение апокалипсиса.
– Вова, что это было? Ты видел?
– Что-что, авария, чтоб её!.. Навязался ты на мою голову! Сейчас бы уже давно дома сидели и вареники со сморчками трескали! Теперь торчи тут, пока аварийка с ментами приедет.
– Я не про аварию. Ты видел что-то белое мелькнуло перед машиной? Как-будто простыня или большой лист бумаги.
– Видел. Я думал, что только мне показалось. Ну, всё, решил, что саваном нас с тобой, брат, накрывает. Может, птица попала под колеса? Пойду выйду посмотрю, что там с машиной. Удара, кажется, не было. Дождина, сука, льёт, как всемирный потоп…
– Представляешь, Генка, в сантиметре остановилась! Ни у одной машины ни царапины. Так что давай выбираться отсюда. Сейчас я тебя подброшу до дома. Дашь мне там во что-нибудь переодеться. Весь насквозь вымок. А насчет белого что-то странное. Под машиной белая лужица как-будто молоко разлилось.
Через полчаса подъехали к шестнадцатиэтажному дому и пошли ко второму подъезду. На входе внутрь мои мужчины замешкались, пропуская вперед двух женщин с сумками, и мне удалось войти вслед за ними. Так втроем мы оказались в квартире на девятом этаже. Здесь было тихо, тепло и пахло чем-то домашним, то ли компотом из сухофруктов, то ли вареньем. Я люблю домашние запахи, запахи благополучия и доброты. Мне захотелось здесь остаться. Пока не отрастет новое крыло. Надо только найти подходящий уголок. В гостиную выходило несколько дверей, и одна из них была приоткрыта. Это оказалась кладовка. Вот и прекрасно. Мне подходит.
Мужчины между тем переговаривались на кухне. Оттуда по квартире поплыл аромат кофе.
– Подожди, Гена. Что это у тебя в волосах? Какое-то перо.
– Перо? Слушай, Вовк, а у тебя тоже. Откуда это?
– Не знаю. Может, с кладбища. Птиц там полно. Пока у мамы на могиле сидели, птицы на нас свои перья роняли. Кстати, посмотри, может быть, какая-то меня пометила. Хотя, если и было, дождем все смыло.
– А может быть, правда птица под машину попала?. Поэтому ее и занесло?
– Ладно, Гена, какая разница откуда эти перья. Только перья какие-то странные. Очень уж белые. Что это может быть за птица? Домашний голубь? Не ангел же над нами пролетал?
– А что? Это вполне вариант. Я, пожалуй, эти два перышка сохраню. Поеду в следующий раз маму навестить и отвезу их ей.
– Давай-давай, романтик, малюй сантименты. Как бабушка раньше говорила? «Проклятая немецкая сентиментальность»?
Из открытой на балкон двери по комнате пробежало легкое дуновение ветерка, насыщенного после ливня запахом свежей майской зелени. Из смежной с кладовкой комнаты послышался толи шелест, толи шепот. Может быть, сквозняк потревожил легкие шторы на окне или перевернул страницы лежащей на письменном столе книги. Мне послышалось в этом звуке «Спасибо». Как тогда. В ограде среди берез и лип…
На столе стояли вполоборота друг к другу две фоторамки. Одна из них была такой же как на памятнике. На другой было фото худого мужчины, одной рукой обнявшего подростка, а другой поправлявшего растрепавшиеся от ветра седые волосы. В подростке можно было узнать того самого юношу, что находился сейчас в нескольких метрах от меня. А мужчина… Нет, эта рука, поправлявшая прическу… Рука завораживала и притягивала…
Вдруг возникла мысль, что с мужчиной нам приходилось встречаться в другой жизни. Только, что значит, в другой? В какой другой? У ангелов не бывает другой жизни. Мы живем вечно. Странно всё это…
От фотографии веяло живым теплом. Его облако медленно обтекало меня со всех сторон, смешиваясь с моей субстанцией, и мне казалось, что я растворяюсь и исчезаю. Веки начали наливаться тяжестью, и потянуло в сон.
Голоса на кухне сменили тон и звучали ровно и спокойно, транслируя вокруг мир и покой. Покой, мир и любовь. Волна за волной. Волна за волной…
Конец