Герцог Чёрная Роза (I)

Наконец, печальный обряд был свершен, и граф де Руссильон навеки упокоился в склепе со своими славными предками. Приглашенные разъехались, Марианна с мужем, сыном и сестрами Доминик отправилась обратно в Монсегюр, и Дом осталась одна в замке. Сестры, конечно, просили её поехать с ними; но она отказалась. Она жаждала их отъезда; её горе было гораздо глубже, чем их, а пустая болтовня Николь и Анжель надоела Дом.

И в первую свою ночь после похорон отца, проведенную без сна, она, наконец, позволила себе подумать над словами умирающего. «Был ли то предсмертный бред? Нет-нет. Отец говорил нечетко, но, я уверена, он меня узнал. Он же назвал меня по имени! К нему приезжал барон де Моленкур, из Парижа… Это именно барон сообщил отцу, что Черная Роза жив!»

Как могли они-отец и она сама – так быстро поверить в смерть герцога? Разве мало ходило о Черной Розе самых невероятных слухов? Говорили же, что он вездесущ и, даже, что он может находиться сразу в нескольких местах; утверждали же, что он неуязвим и что его невозможно ни ранить, ни, тем более, убить! А они поверили, что он погиб! Конечно, это была лишь очередная легенда, красивая сказка, придуманная в народе!

«Итак, – рассуждала дальше Доминик, – папа знал его настоящее имя; и, когда он услышал от Моленкура, что герцог жив и находится в Париже, он сразу же решил забрать меня из монастыря. Отец хотел отвезти меня в столицу, к мужу, раз уж Черная Роза сам так и не приехал за мной. А почему же он не приехал?..»

Да, это был мучительный вопрос. Нарисованный её воображением благородный рыцарь не мог забыть данное им обещание; да еще данное собственной жене!

«Он сказал: „Мадам, я вернусь, клянусь вам!“ – думала Дом. – Однако прошло уже полгода с тех пор, как мы считаем его погибшим под Тулузой… а он и не думает приехать! Почему? Возможно, он был все-таки ранен в том бою. И ранен тяжело! Может быть, он не едет, потому что его, действительно, изувечили. О, Господи, вдруг ему отрубили и руки, и ноги? – она быстро перекрестилась. – Нет, нет, Боже Всемогущий, сжалься…»

Через некоторое время новое соображение пришло ей в голову.

«Папа послал ему с де Брие кольцо и записку, в которой объяснялось, что я, Мари-Доминик, стала его женой. А кто была та Мари-Доминик, которую он видел из окна спальни Николь и Анжель? Растрепанная, грязная, конопатая, чумазая девчонка, с мальчишечьими повадками, плюнувшая чуть ли не ему в лицо. Девчонка, которую он потом назвал „рыжей бестией“. Хочется ли ему приезжать теперь за этой бестией, вдруг, вопреки его желанию, ставшей его супругой? Уж конечно, нет! Мари-Флоранс ему понравилась; он тогда говорил о ней с де Брие с такой нежностью. А я… Он, наверное, стыдится меня, моих манер. А уж представить меня при дворе как герцогиню и свою жену ему, наверное, как острый нож! Поэтому он и не едет; он не знает, что я изменилась, что я стала красивой, что у меня такие изящные манеры…»

Эта версия была тоже вполне реальна; и Дом она даже понравилась; в конце концов, она сама приедет к нему в Париж, и он увидит её, и поразится безмерно.

Но следующая мысль, пришедшая на ум девушке, была так болезненна, что она чуть не вскрикнула.

«Бланш! Как я могла забыть о ней! Возможно, он не едет за мной… потому что он с Бланш! – Она заметалась по постели. – Он сказал де Брие, что Бланш истерзала его. Что она как огонь, оставивший после себя пепелище. Так можно сказать только о женщине, которую страстно любишь! Которая разбила твое сердце… Да, еще он говорил, что её любовь превратилась в ненависть. Но мне ли не знать, как бывает наоборот, как ненависть превращается в любовь? Может быть, это же случилось и с этой таинственной Бланш. Может быть, когда герцог по окончании войны вернулся в Париж, эта женщина, ненавидевшая его, вновь бросилась в его объятья… и он не устоял?» – Глухой стон вдруг вырвался у Дом. Боже, неужели так можно страдать из-за мужчины, лица которого ты никогда не видела, имени которого ты не знаешь?..

Нет, нет! Лучше уж пусть Черная Роза станет калекой… чем изменит ей!

К утру Доминик была совсем измучена и разбита – и физически, и нравственно. Но встала она, уже без колебаний утвердившись в двух вещах: герцог должен остаться для неё тем честным и благородным человеком, каким она считала его в монастыре; и – она не должна сомневаться в нем!

3. В Париж!

На утро Доминик попыталась все же выяснить, о чем – вернее, о ком – разговаривали несколько дней назад её отец и барон де Моленкур. Возможно, кто-то из слуг что-то слышал…

Её мучило, что она так и не узнала до сих пор имени своего супруга. «Конечно, – рассуждала Дом, – у короля Людовика, ныне покойного, должно быть не так много кузенов. А тем более герцогов, с инициалами «Н» и «Р». Но все же ей хотелось знать настоящее имя Черной Розы.

«Если все же герцог был тяжело ранен при Тулузе… Возможно, отец расспрашивал об этом своего гостя. Не могли же наши слуги совсем ничего не слышать! Покойный Бастьен был глуховат; но у остальных-то с ушами всё в порядке!»

Оказалось, что за столом прислуживали двое – Флориан и Жозеф. Но они сообщили Дом, что просто расставили кушанья и удалились ещё до начала разговора.

– Филиппа спросите, госпожа, – сказал ей Флориан. – Он был у вашего батюшки, после смерти Бастьена, вроде за управляющего.

Это была новость. Доминик вызвала к себе Филиппа и объяснила, что хотела бы знать.

Юноша задумался.

– Имен называлось много, госпожа…

– Филипп! Пожалуйста! Мне нужны только имена на «Н» или «Р».

Он взъерошил густые волосы.

– Какого-то Николя они вспоминали… А фамилию, ей-богу, не припомню. Впрочем, – оживился он, – господин граф послал меня за вином. И вот, когда я из погреба вернулся, – сразу понял, что что-то произошло. Когда я входил, ваш отец как раз спросил: «Значит, герцог жив?» Барон ответил: да, конечно. И ваш батюшка как-то сразу глубоко задумался и даже ответил Моленкуру несколько раз невпопад. Видно, новость эта сильно его поразила.

– А имя, имя этого герцога? – спросила нетерпеливо Дом. Разгадка была так близка!

– Нет, госпожа, имени я не слышал, – покачал головой юноша. – Но, стоило барону откланяться, господин граф тут же мне приказал: «Филипп, завтра утром приготовьте двух лошадей и Снежинку! Я еду с Пьером за Мари-Доминик!» Но, госпожа! Неужели Черная Роза не погиб?..

– Филипп, прошу тебя, не говори никому ничего! Пока это тайна, известная только мне, тебе и отцу Игнасио.

Потом Дом отправилась в капеллу к священнику. Отца Игнасио тоже сильно потрясла весть о том, что муж Доминик жив.

– Дочь моя, – сказал он, – это воистину Божий промысел. Кто бы мог подумать, что тот, кого мы все считали Дьяволом Лангедока, окажется настоящим героем! И его гибель будет оплакиваться всей Окситанией… Я очень рад, что он остался в живых!

– Да, святой отец. Но почему, если он не погиб, он не вернулся за мною?

Капеллан покачал головой.

– Не знаю, дочь моя. Но, вероятно, у него были на то веские причины. И будем уповать на то, что он все же приедет.

«Веские причины!..» Доминик простила бы и поняла любые причины, – кроме Бланш или какой-нибудь другой женщины!

– И как же долго мне ждать? Нет-нет, раз уж он не едет, я сама поеду к нему в Париж! Но… падре, мне нужен ваш совет.

– Говори, Мари-Доминик!

– Падре, если я приеду ко двору вдовствующей королевы и короля, малолетнего Людовика Девятого… Под каким именем мне представиться им? Кто я? Жена Черной Розы?..

Священник потер чисто выбритый подбородок.

– Мари-Доминик! Ты права, дочь моя… Непростая ситуация!

– Более чем, не правда ли? Если я скажу, что мой муж – герцог Черная Роза, которого все считают погибшим – не засмеют ли меня? Или подумают, что я просто сумасшедшая. Кто при дворе знает, кто скрывался под именем Черная Роза? Король Людовик Восьмой? Да, он, конечно, знал. Но он умер…

– Быть может, знает и королева? – предположил отец Ингасио.

– А, может, и нет. Вдруг эту тайну знали только король… и сам герцог?

– В таком случае, дочь моя, если ты прямо объявишь, что ты жена Черной Розы, герцог, конечно, как честный и благородный дворянин, сразу же признает ваш с ним брак, – уверенно произнес священник.

«А вдруг… а вдруг не признает? – посетила Дом совсем новая мысль. – Ведь этот союз был чисто политическим расчетом, бесчувственной сделкой, в которой никто не спрашивал нашего согласия! Мы оба были принесены в жертву королевской прихоти. Герцог, конечно, свободолюбив и горд; для него подобный брак был страшным унижением. Узнав от де Брие, что он женился не на Фло, а на мне, которая, как он прекрасно видел, его ненавидит, – не решил ли он нарочно оставить меня, – чтобы я могла быть счастлива с любимым человеком… чтобы оба мы освободились? Быть может, он нарочно и свою гибель подстроил, чтобы мой отец и я подумали, что он мертв, – и я тогда, как вдова, могла бы выйти замуж вторично. Да, герцог мог так поступить… и даже решить, что это наиболее правильно и достойно. В конце концов, наша свадьба была законной лишь наполовину. Я знала, за кого выхожу, – если это можно так назвать, – а он не знал, на ком женится. И брачный контракт он подписал с именем Флоранс, а не с моим. Он мог посчитать себя свободным от брачных обязательств по отношению ко мне! А… а вдруг он тоже женился… по любви… на своей Бланш… – она вся похолодела, подумав об этом. – Святители небесные, только не это!»

Она в ужасе представила, как приедет в Париж, и узнает его имя, и узнает, что герцог женат. Что тогда ей делать? Прочь, прочь эти мысли! Он обещал – и должен был хотя бы приехать – и объясниться с ней!

– Падре, я думаю, что должна поехать ко двору под именем Мари-Доминик де Руссильон, – наконец, сказала она. – Надеюсь, мое появление без приглашения их величества не сочтут слишком большой дерзостью. Только в Париже я смогу выяснить все о своем супруге – кто он, и что заставляет его находиться там. («Или кто,» – добавила Дом про себя). – Я узнаю его имя, узнаю, что он за человек. И тогда смогу открыться ему. У меня есть его кольцо… и брачный контракт. А у него должен быть перстень, который отвез ему тогда граф де Брие.

– Да, пожалуй, это будет правильно, – медленно сказал отец Игнасио. – Терпение и мужество, дочь моя! Ты не должна слишком торопиться с объявлением своего теперешнего имени и титула. Я дам тебе с собой оба контракта: тот, что герцог подписал, с именем Мари-Флоранс, – он может тебе пригодиться, – и новый, который я составил после его отъезда в Каркассон – с твоим именем.

И капеллан достал из резного бюро оба документа. На подписанном герцогом контракте стояла уже знакомая Доминик монограмма – сплетенные в изящном росчерке пера буквы «N» и « R».

Доминик начала собираться в путь. Она старательно гнала от себя все дурные мысли; впрочем, в суете сборов было особенно не до размышлений.

Неожиданно пришедшее в замок письмо оказалось как нельзя кстати. Его привез в Руссильон гонец с двумя сопровождающими. На синем его плаще красовались золотые королевские лилии.

Преклонив перед Доминик колено и протягивая ей свиток пергамента, украшенный большой красной печатью, курьер произнес:

– Госпожа Мари-Доминик де Руссильон! Наш король Людовик и его мать, королева-регентша Бланш де Кастиль приглашают вас ко двору!

Дом не верила своим ушам. Но нет; в бумаге было ясно сказано: «Приглашается… Мари-Доминик де Руссильон… В качестве придворной дамы вдовствующей королевы».

Неожиданная удача! Теперь она имела полное право явиться ко двору! Правда, как придворная дама. Конечно, это звание весьма почетно. Но все равно – быть зависимой от кого бы то ни было, пусть и от самой королевы…

И все-таки это было лучше, чем появиться в Париже без всякого приглашения. «И ведь это ненадолго, – утешила себя девушка. – Как только я найду своего мужа и мы объяснимся, мне не нужно будет никому прислуживать! Я буду герцогиней. Почти принцессой! Выше многих придворных дам!»

Странно только, что король с королевой вдруг вспомнили о ней, живущей в такой дали от столицы, ничем не напоминающей их величествам о своем существовании. Именно о ней, а не о Флоранс, или Николь. Она еще раз пробежала глазами по бумаге. Нет, в грамоте стояло только её, Мари-Доминик, имя. Впрочем, об этом задумываться было некогда. Она едет – и как можно быстрее!

Дом решила взять с собой Пьера и Филиппа, а также кого-нибудь из замковых девушек в качестве камеристки.

Но тут ей в ноги бросилась Элиза и стала умолять не оставлять ее в Руссильоне.

– Госпожа! – плакала старая кормилица, – разрешите мне поехать с вами и с моим сыночком Пьером! А этой, как его… камелисткой… возьмите мою младшенькую, Адель!

У Элизы было четверо детей, причем двое младших – Адель и Леон – от покойного Роже Ришара. Старший ее сын, погибший при Безье, был ровесником Мари-Флоранс, а Пьер – ровесником Дом; так получилось, что Элиза была кормилицей и Фло, и Доминик.

Доминик не смогла отказать своей кормилице; Адель была пятнадцатилетняя приятная и расторопная девушка, и юная графиня велела собираться в дорогу и ей, и Элизе.

Замок оставался на попечение отца Игнасио. Впрочем, Дом была уверена, что в её отсутствие все здесь будет в порядке. Капеллан был строг, но справедлив, и вся челядь слушалась его беспрекословно.

И вот паланкин графини де Руссильон, украшенный на дверцах красными гербами, ждал у ворот замка. Элиза, Адель и Доминик сели в него. По бокам носилок гарцевали нарядно одетые Филипп и Пьер; к задку паланкина были привязаны вьючная лошадь и кобыла Снежинка. Четверо сменных носильщиков верхом замыкали отряд.

В Париж, в Париж! – стучало сердце Дом. – К герцогу Черная Роза!

4. Сдержанное обещание

В то время, как паланкин графини де Руссильон, покачиваясь, преодолевал первые лье на север по дороге в столицу, навстречу ему по той же парижской дороге, но на юг, скакали два закованных в латы рыцаря.

Один из них, повыше ростом и стройнее, в богатых доспехах с чернеными серебряными вставками и темно-синем плаще, ехал на прекрасном гнедом берберийском жеребце. Его спутник был невысок, очень широк в плечах и довольно грузен; его латы были не такие дорогие, а конь под ним был тоже массивный и коротконогий, немецкой породы.

Однако, встретиться рыцарям и носилкам было пока не суждено. В трех лье от Руссильонского замка от основной дороги шло ответвление влево. Тут-то двое всадников и остановили коней.

– По-моему, это здесь, Этьен, – сказал дворянин в синем плаще; а рыцарь явно был дворянином, и не простым, – так как его спутник ответил:

– Похоже, монсеньор.

– Этьен, у меня сжимается сердце! Когда я узнал, что она сделала… Как она могла? Зачем? Ведь я послал два письма графу Руссильону, сообщая, что я жив! Одно – из Тулузы, второе – из Парижа.

– Гонца могли убить. Время неспокойное.

– Нет; письма отвозил Франсуа и, по его словам, передавал лично в руки графу.

– Не доверяю я этому вашему Франсуа, вы уж простите за мою нормандскую грубую откровенность! У него такая физиономия…

– Я сужу о людях по делам, а не по лицам, барон де Парди! – довольно резко прервал его дворянин в синем плаще. – Франсуа мне верен; он спас мне жизнь.

– Я слышал об этом, – ответил барон. – Только что-то эта история кажется мне немного подозрительной… С чего бы у вас заклинило меч в ножнах? Разве ваши оруженосцы плохо смотрели за ним? Ну нет, и мой племянник Жерар, и Жан-Жак – упокой, Господи, их души! – были весьма старательны. А тут – самая сеча, а вы оказываетесь безоружны. И Франсуа дает вам свой клинок…

– Этьен! Давай не будем об этом. К чему эти нелепые подозрения? Я думаю вот о чем – не скрыл ли, по какой-то причине, сам граф эти письма от Мари-Флоранс?

– К чему ему это было нужно? Вы женаты на его дочери… он сам, как вы рассказывали мне, выбрал её вам в жены.

– Не понимаю! Что же произошло? Когда я лежал тяжело раненный в Тулузе и послал первое письмо – я так надеялся, что жена приедет ко мне! Мне стало бы легче, намного легче, Этьен; и я бы быстрее поправился. Если б даже она просто сидела рядом… Держала меня за руку… Какое это было бы счастье для меня!

– Вы, кажется, почти влюблены, – осторожно заметил де Парди.

– Влюблен? Да, ты прав, я был на пути к этому. Я редко, увы, вспоминал о ней… Но, когда это случалось, в затишье перед битвой, или на привале, – я сразу видел перед собою ее стройную фигурку, гордую осанку, темно-рыжие волосы, ее васильковые глаза. Таких синих глаз я никогда не встречал! – Он тяжело вздохнул и продолжал: – А потом пришло сообщение о болезни короля Людовика в Оверни, и я помчался туда, и застал его уже при смерти. Пока мы перевезли тело усопшего в Париж, потом – похороны в аббатстве Сен-Дени… Второе письмо в Руссильон я послал как раз во время подготовки к похоронам короля. Я был уверен – и граф, и Мари-Флоранс знают, что я жив, и она ждет меня; ведь я обещал ей вернуться! И вот, наконец, – мы едем с тобой в Руссильон, к моей жене; и встречаем в пути на парижской дороге барона де Моленкура. И он сообщает, что виделся с графом де Руссильон; и что его старшая дочь Мари-Флоранс ушла в картезианский монастырь… Правый Боже! Как это могло случиться?

– Монсеньор! Не терзайтесь так! Быть может, это неправда, или барон что-то перепутал. Ведь ему уже хорошо за шестьдесят, и память у него уже не та. Сейчас мы все узнаем… Ведь это дорога к монастырю, не так ли?

Навстречу рыцарям двигалась двухколесная повозка, запряженная осликом; крестьянин, идущий рядом, увидев господ, издалека скинул берет и низко поклонился.

– Эй, ты, – крикнул ему нормандец, – эта ли дорога ведет в монастырь?

Крестьянин покачал головой.

– Он тебя не понимает, – сказал рыцарь в синем плаще, и спросил о том же, но по-окситански. Виллан кивнул головой и что-то ответил.

– Что он говорит? – спросил де Парди.

– Что это та дорога; но что нам, наверное, нужен мужской монастырь, а здесь находится женский, – недобро усмехнулся его спутник. Они пришпорили коней, и вскоре на вершине холма увидели высокие стены обители.

Всадники подъехали к низкой окованной железом дверце в толстой стене. На уровне груди в дверце было зарешеченное окошечко, прикрытое изнутри ставнем. Слева от дверцы был приколочен ящик для подаяний; справа на медной цепочке висел медный же молоточек. Рыцари спешились, и тот, кого барон называл монсеньором, постучал в дверцу молоточком.

Прошло несколько минут; и рыцарь уже хотел постучать снова, но тут ставень открылся, и в зарешеченном окошечке появилось маленькое сморщенное личико в белом капюшоне. Выцветшие старческие глаза матери-привратницы равнодушно смотрели на двоих мужчин.

– Что вам угодно, дети мои? – прошелестела старуха.

– Матушка, мы бы хотели видеть Мари-Флоранс де Руссильон, – произнес дворянин в синем плаще.

– В нашей святой обители нет сестер с таким именем, – все тем же шепотом отвечала привратница.

– Мари-Флоранс, вероятно, приняла другое имя, когда постриглась в ваш монастырь.

– Мне об этом ничего не известно; только наша мать-аббатиса знает мирские имена послушниц и монахинь.

– В таком случае, матушка, попросите вашу настоятельницу прийти сюда, или пропустите нас к ней. Нам необходимо поговорить с нею!

– Поговорить? – старуха едва заметно усмехнулась, словно рыцарь сказал нечто необычайно смешное. – Мать-аббатиса не может с вами поговорить, дети мои. У неё сейчас «tempo silencio», время молчания.

– И сколько же оно продлится? – спросил рыцарь, и в его голосе послышалось еле сдерживаемое нетерпение.

– Кажется, месяц, дети мои. Приезжайте через тридцать дней и, возможно, мать-аббатиса и выйдет к вам сюда. Но вы к ней войти не сможете-наш строжайший устав запрещает мужчинам вход в обитель.

– Черт… извините, матушка… Но, даже если настоятельница не может говорить – слушать же она может? Сходите к ней, прошу вас, и передайте, что здесь находится муж Мари-Флоранс, и что он хочет видеть свою жену.

Лицо старухи исчезло из вида. Прошло не менее часа, и рыцарь уже изгрыз ручку своего хлыста, прежде чем в окошке опять появился тот же белый капюшон.

– Мать-аббатиса выслушала меня, дети мои. Она написала записку, хоть это и противоречит уставу, и показала мне жестом, что я должна прочитать её вам.

– Читайте же, Бога ради! – вскричал дворянин в синем плаще.

Старуха не спеша развернула листок и прочитала:

«Мари-Флоранс де Руссильон отныне – сестра божья Транкиллия. Она приняла обет вечного молчания и попросила замуровать себя, босую и в одной власянице, в келье, дабы наедине с собой, в тиши и темноте, найти вечное успокоение. Её столь строгое затворничество объясняется гибелью горячо любимого супруга, почившего шесть месяцев назад. Кто бы вы ни были, и с какими бы целями не явились в эту тишайшую из всех божьих обителей, – покиньте это место и не смейте насмехаться над горем злосчастной сестры Транкиллии».

– Насмехаться? – воскликнул рыцарь. – Матушка, это не насмешка! Я – супруг Мари-Флоранс, и я жив! Я могу это доказать! Разрешите мне только войти и поговорить с нею!

Привратница отрицательно покачала головой в белом капюшоне.

– Вы не смеете разлучать меня с моей женой! Это противоречит всем законам – и божеским, и человеческим! Она думала, что я умер… Но я жив! Умоляю, матушка, сжальтесь надо мной! Сходите к… сестре Транкиллии и передайте ей, что я, её муж, герцог Черная Роза, приехал за ней! Что я сдержал свое слово – и вернулся!

Когда привратница услышала имя говорившего с ней рыцаря, выцветшие глазки её вдруг сверкнули, и она пристально посмотрела на него.

– Герцог Черная Роза? – спросила она. – Что ж, если вы не лжете, – а я так не думаю, – то я помогу вам и поговорю с сестрой Транкиллией. Вы спасли много невинных душ, и это зачтется вам на небесах!

И она вновь исчезла из-за решетки. На этот раз рыцарям пришлось ждать гораздо меньше. Старуха вернулась и сказала:

– Я передала сестре ваши слова. Сначала я не услышала в ответ ничего. Но затем, мне показалось, что я слышу глухие рыдания… и…

Тот, кто назвал себя Черной Розой, приник к решетке:

– И… что?

– Она три раза стукнула мне в стену. Это один из принятых здесь условных знаков. Это значит, что сестра Транкиллия просит меня удалиться и не беспокоить её. Так что, дети мои, вам здесь делать больше нечего. Прощайте; и да хранит вас Господь.– Привратница уже протянула иссохшую руку к ставню, но рыцарь достал из-за пояса расшитый золотом кошель и протянул ей.

– Умоляю вас! – воскликнул он. – Здесь две тысячи золотых ливров! На эти деньги можно построить еще один монастырь! Дайте мне увидеться с моей женой!

– Опустите свой кошелек в ящик для подаяний, – прошелестела старуха, – мне от вас ничего не нужно; Бог видит, у меня есть все. – И белый капюшон исчез; ставень закрыл решетчатое окошко.

– Черт побери! – зарычал Черная Роза и изо всех сил начал колотить в дверцу руками и ногами. Но окованная железом дубовая дверь даже не шелохнулась. Тогда он выхватил свой меч и стал вонзать его в дерево; однако, дверь была очень толста, а дуб крепок, и клинок входил в него не более чем на два дюйма.

Наконец, Этьен, с грустью и даже тревогой следивший за действиями своего взбешенного друга и господина, не выдержал и чуть не силой оттащил его от двери монастыря.

– Монсеньор! – сказал нормандец, – полно! Успокойтесь. Это бесполезно. Эта дверь выдержит даже удар тарана!

– Этьен! – в отчаянии вскричал рыцарь, – ты же все слышал? Нет, я не могу уйти отсюда! Она здесь, возможно, в нескольких туазах от меня… и я не могу ни увидеть её, ни поговорить с нею? Как это может быть? Как Бог допустил такое? Моя жена… босая… почти раздетая… она рыдает там, в замурованной келье! И ты предлагаешь мне успокоиться? Нет, я не уйду! Врасту в землю на этом месте, пока мне не дадут поговорить с нею!

Нормандец печально покачал головой:

– Ваша жена уже приняла постриг. И сама попросила замуровать её. Данный ею вам брачный обет она променяла на обет вечного молчания. Вы ничего здесь не добьетесь.

– Нет, я найду способ проникнуть к ней! Нет двери, которую нельзя бы было открыть; нет стены, через которую нельзя бы было перелезть!

– Проникнуть в картезианский монастырь?.. Монсеньор! Вы и так на подозрении у инквизиции; а Черная Роза чуть не был отлучен от церкви за помощь, оказанную им еретикам-катарам; и только его мнимая смерть спасла его от этого тягчайшего из наказаний! Ну, допустим, вы перелезете через стену и проникните внутрь. Но ведь надо же ещё найти келью вашей жены, а потом – каким-то образом разрушить кладку. Нет, тут нужно много человек. А найдется ли столько смельчаков, которые решатся на такой страшный грех, как войти в обитель картезианок? И – главное – захочет ли ваша супруга пойти с вами?

– Но что же делать?..

– Обратиться к Его Святейшеству. Пусть он или освободит Мари-Флоранс от её обета, или даст вам развод с нею!

– К Папе?.. – горько усмехнулся герцог. – Ты шутишь, Этьен! Ты сам только что сказал, что Черную Розу едва не отлучили от церкви. Папа ненавидит его… а, значит, он ненавидит меня!

– Но кто знает, что вы – Черная Роза? Кто может сообщить об этом Его Святейшеству?

– Таких людей мало; но они есть… (И герцог подумал про себя: «И, прежде всего, это королева. А она уж шепнет пару слов отцам-инквизиторам, лишь бы я остался связан вечными узами с женой-монахиней! Бланш снова выигрывает!»)

Его ярость, однако, утихла. Этьен был прав – здесь больше нечего было делать, разве только биться головой о дверь обители и посылать проклятия к небесам, которые вновь так злобно подшутили над ним.

– Я слишком поздно сдержал свое обещание, де Парди, – сказал герцог, и рыцари вскочили на коней. – Мари-Флоранс потеряна для меня… потеряна навсегда!

5. Снежинка

– Монсеньор, – промолвил барон, – а что, если нам отправиться в Руссильонский замок? Пусть граф нам объяснит, как произошло, что ваша супруга ушла в монастырь… а, может быть, он сумеет дать вам какой-нибудь совет? Возможно, ещё не все потеряно?

– Ты прав, Этьен. Едем в Руссильон!

Рыцари вновь выехали на дорогу, ведущую к Парижу, и повернули лошадей на юг. А паланкин Мари-Доминик час назад пронесли по той же дороге на север…

Они ехали шагом; герцог был погружен в свои мысли, и барон не решался прервать молчание первый. Через два лье навстречу им показалось трое всадников, один из которых, одетый довольно богато и едущий на сивом мерине, выглядел как купец; чуть позади же ехали двое его приказчиков на мулах. Это был, действительно, скотопродавец; накануне он пригнал в Руссильонский замок несколько коров на убой; теперь же возвращался в свое село с вырученными деньгами.

– Похоже, эти люди едут из замка, – сказал, увидев эту троицу, герцог. – Надо бы расспросить их.

– Эй, любезный, – обратился он по-французски к купцу, – вы едете не из Руссильона?

– Да, господа, – отвечал на плохом французском, кланяясь, тот; и, окинув быстрым взглядом богатый наряд и прекрасного коня Черной Розы, спросил в свою очередь: – А вы не на похороны ли едете, мессиры? Так вы опоздали.

– На похороны? Разве в замке кто-то умер?

– Да, к несчастью; старый граф де Руссильон скончался четыре дня назад. Такой добрый и щедрый сеньор! Его похоронили позавчера. Мир праху его! – И он набожно перекрестился.

Рыцари, сняв шлемы и склонив головы, последовали его примеру. Потом герцог спросил:

– В замке кто-нибудь остался из дочерей графа?

– Почитай, никого, господа. Старшая дочь, Марианна, с младшенькими сестрицами уехали в Монсегюр. А средняя только сегодня утром отправилась, в носилках, говорят, в саму столицу.

– Средняя… Мари-Доминик, не так ли?

– Она самая, мессиры. Я видел, как она садилась в паланкин. Такой раскрасавицы свет не видывал! Мои приказчики потом аж целый час с открытыми ртами ходили. Просто картинка!

– Похоже, мы и здесь опоздали, – тихо промолвил герцог барону.

– Да; нам опять не повезло.

– В замке нам делать больше нечего… Едем в Париж!

И они повернули лошадей обратно на север.

– Монсеньор, – вдруг сказал де Парди. – А как же послезавтрашний турнир в Провене? Разве вас не будет там?

– Ты думаешь, мне сейчас до турниров? – грустно усмехнулся Черная Роза. – Хотя – почему бы нет? И мы как раз поспеем туда. Ты прав. Едем!

– Вы слышали, что сказал этот купчишка о Мари-Доминик? – через несколько минут, послав лошадь в галоп, спросил барон герцога. – Я помню, как вы рассказывали мне о ней. Как она ранила Жан-Жака, и топтала ваш штандарт, и плюнула в вас. И плащ ваш порвала. Вы сказали, что она рыжая, веснушчатая, смешная, с повадками мальчишки-хулигана… А купец просто слюной исходил, когда говорил о ней и её красоте.

– Чего ты хочешь, Этьен? – чуть улыбнувшись, спросил герцог. – Он же простой селянин, а тут – графская дочь! Конечно, она показалась ему Венерой, выходящей из морской пены! Нет… самая прекрасная из дочерей Руссильона – это Мари-Флоранс. Как, как мог Бог допустить такое – чтобы она, такая юная и прелестная, постриглась в монахини? Я уверен: мы бы были счастливы нею… у нас были бы дети, такие же красивые, как она. А теперь – как мне жить дальше, Этьен? Я мечтал о жене… о наследнике… И все эти мечты теперь рухнули. За что, Господи, ты послал мне это новое испытание?

– Монсеньор! Есть еще надежда – быть может, ваша жена не проживет долго; босая, в темноте, одетая только во власяницу. Вам надо посылать своего человека в монастырь… раз в полгода, например, чтобы узнавать о ее самочувствии, – осторожно предложил де Парди.

Герцог метнул на барона полный боли и ярости взгляд.

– Чтобы я ЖДАЛ ее смерти, Этьен? Чтобы я мечтал об этом? Чтобы молился о том, чтобы Мари-Флоранс умерла, и я стал вдовцом? О, неужели я когда-нибудь дойду до такой низости?..

Они ехали около часа по живописной, окруженной с двух сторон вековыми тенистыми деревьями дороге; в одном месте, над обрывом, она круто поворачивала вправо; внизу протекала мелкая речушка, весело журча по каменистому руслу.

Герцог опять был сумрачен и молчалив; он не замечал ничего вокруг себя; но его спутник, поворачивая коня, взглянул вниз – и увидел стоявшую прямо на середине речки и жадно пьющую воду белую кобылицу.

– Какая прекрасная лошадь! И породистая. Взгляните, монсеньор, – не арабка ли?

Черная Роза посмотрел тоже вниз – и изменился в лице. Он сразу узнал эту кобылу.

– Это же Снежинка! – удивленно воскликнул он. – Мой подарок Мари-Флоранс на свадьбу! Что она здесь делает?

Мужчины соскочили с коней и подошли к самому краю обрыва.

– Похоже, она убежала от кого-то, – сказал де Парди. – Видите: длинный повод волочится прямо по воде? Смотрите, как она возбуждена, как прядает ушами и бьет хвостом, как у нее ходят бока! За ней, наверное, гнались.