Земля вызывает майора Тома

4
Как там, в космосе?

Томас бросает взгляд на свое изображение в углу монитора и пытается пригладить волосы, которые все равно снова встают дыбом. У него мелькает мысль, не стоит ли сделать перерыв, чтобы побриться. Почему-то он даже не задумывается, с чего бы это его бывшая жена могла объявиться, после того как несколько месяцев назад она заявила, что не желает с ним больше разговаривать никогда в жизни.

В поле видимости появляются мужчина в клетчатой рубашке и девочка. И нет, никакой Дженет нет и в помине. Клаудия кивком подзывает к себе девочку.

– Мы провели конкурс в вашей начальной школе в Кавершаме, и победителю предоставляется возможность задать вам один вопрос. – Она приобнимает одной рукой девочку, которой на вид лет девять или десять. – Это Стефани. А это мистер Бересфорд, ее классный руководитель. Давай, Стефани, поздоровайся, не стесняйся.

Томас пристально оглядывает учителя. Тот выглядит достаточно молодо, так что вполне годился бы ему в сыновья. Девочка робко машет рукой в качестве приветствия, а Томас говорит:

– Моим классным руководителем был мистер Дикинсон. Что там с ним, интересно?

– А, это Тони Дикинсон? – произносит мистер Бересфорд. – Насколько мне известно, он вышел на пенсию, а где-то около года назад умер. Помнится, я читал об этом в школьной информационной рассылке.

– Это хорошо. Он был мерзким ублюдком-садистом. Однажды он влепил мне три удара тростью по заднице – за то, что я чесал нос в классе. Надеюсь, он хорошенько помучился перед смертью.

– Майор Том… – сквозь стиснутые зубы говорит Бауман. – У майора Тома очень… специфическое чувство юмора, Стефани. Он совсем не то имеет в виду.

– Нет, я именно то имею в виду. Думаю, старику Дики просто доставляло удовольствие лупить мальчишек. – Томас вновь переводит взгляд на мистера Бересфорда, с его модной стрижкой и хипстерской бородкой: – Полагаю, в наши дни в школах подобного не допускают. Проверяют на наличие криминального прошлого и все такое.

Клаудия пробивается вперед, потеснив Баумана, оттягивающего ворот своей рубашки.

– Хорошо, Томас, но у Стефани есть для тебя вопрос.

– Если он о том, как я справляю в космосе большую нужду, то могу сразу сказать, что это процесс долгий, сложный и малопривлекательный.

Томас видит, как Бауман прикладывает ладонь ко лбу.

Девочка смотрит на своего учителя, потом на Клаудию, которая натянуто улыбается и слегка подталкивает ее локтем. Тогда Стефани опускает взгляд на свою карточку и произносит дрожащим голосом:

– Что лучше всего, когда находишься в космосе?

«О боже, они ничего глупее не могли придумать?»

Томас осознает, что он произнес это вслух, но уже слишком поздно. Лицо девочки сморщивается, и она начинает плакать. Томас закрывает глаза.

– Ладно. Ты хочешь знать, что лучше всего, когда находишься в космосе? Это то, что ты не на Земле. Я был примерно твоего возраста, когда кое-что понял, а именно то, что этот мир – дерьмо, так же как и все люди в нем. Всю свою жизнь я наблюдал за тем, как мои устремления чахнут и умирают. Так что, когда подвернулась возможность оставить все позади – то есть в буквальном смысле оставить к чертям все позади, – я ухватился за это обеими руками. И я получил то единственное, что когда-либо хотел. Здесь никого. Я один. Совсем, абсолютно.

Sol. Один. Chewed. Печально исковерканное. Печально. Исковерканное. Chewed. Tude^[4]. SOLITUDE! Одиночество! Томас издает возглас и, открыв глаза, оглядывается в поисках своего сборника кроссвордов. В этот момент он обнаруживает, что монитор перед ним погас. Эти придурки прервали связь.

Его карандаш плавает где-то возле иллюминатора, и Томас собирается отправиться за ним, как вдруг раздается резкий гудящий звук, исходящий от серого пластмассового предмета, который он раньше не замечал. Томас осторожно берет его в руки и обнаруживает, что это такой телефон.

– Да?

– Томас, это директор Бауман, – доносится до его слуха голос, приглушаемый каким-то шипением. – Мы потеряли с вами связь, прежде чем вы начали отвечать. Но вы не беспокойтесь, мы над этим уже работаем. Вероятно, это всего лишь сбой программного обеспечения. Я на вашем месте постарался бы пока поднатореть в инструкциях по работе в открытом космосе.

Поднатореть? Кто-нибудь так сейчас вообще говорит? На совет по поводу инструкций Томас реагирует лишь тяжелым вздохом.

– Закупили все компьютерные системы в обычном «Пи-Си Уорлде» – вот вам и результат.

Директор Бауман пропускает это замечание мимо ушей.

– Мы работаем над проблемой. А пока будем держать с вами связь с помощью этого устройства.

– Я и не знал, что у меня есть телефон.

Томас на секунду отнимает пластиковую трубку от уха, чтобы рассмотреть ее. Она выглядит как нечто из семидесятых. Учитывая, что «Конурник-1» представляет собой извращенный гибрид из частей купленной задешево советской космической техники, то, возможно, так оно и есть. Однако, во всяком случае, эта штука работает.

– Это телефон «Иридиум», – сообщает Бауман. – Он использует спутники на околоземной орбите для передачи сигнала. Так что вы не очень долго будете в зоне покрытия. Технология довольно устаревшая и примитивная, но, как бы то ни было, имеется шестьдесят шесть спутников, способных передавать сигнал, и таким образом мы сможем поддерживать с вами связь.

– Их должно быть семьдесят семь, – задумчиво произносит Томас. – Это атомный номер Иридия.

– Это не имеет значения, – сердито отвечает Бауман. – Мы ожидаем, что наш основной канал связи будет налажен в самое ближайшее время.

– Так значит, сейчас вы не можете меня видеть? Совсемсовсем?

– Ну… нет. На самом деле нет. Но вы не паникуйте. Ребята из технического отдела…

– Да-да, работают над этим, – продолжает за него Томас. Прямо-таки закатав рукава. Он хватает проплывающий мимо сборник кроссвордов: – Что ж, раз уж у нас нет сейчас видеосвязи… Пожалуй, я займусь пока, эээ… проверкой систем. И прочими делами.

– Вот и отлично, – одобрительно откликается Бауман. – У нас проблема только с видеосвязью, так что я пришлю вам по электронной почте номера, по которым вы можете связаться с нами по спутниковому телефону.

– Номера? Обычные телефонные номера? Вот так просто все это работает?

– Да. Обычные номера. Мы будем держать с вами связь. И еще, Томас… вы довели до слез эту маленькую девочку, понимаете? Вы когда-нибудь прекратите вести себя как… как…

Директор Бауман, похоже, не в силах даже подобрать слово.

– Конченый придурок? – услужливо подсказывает Томас.

Разумеется, он не может видеть в этот момент директора Баумана, но прекрасно представляет себе, как тот стоит, прижимая к груди свой планшет, потирая переносицу большим и указательным пальцами и сдвинув брови.

– Да, – обреченно соглашается директор Бауман. – Прекратите ли вы когда-нибудь вести себя как конченый придурок – особенно когда к нам приходят гости, желающие поговорить с вами?

– Боюсь, шансы на это такие же, как у снежка в адском пекле.

– Томас, – вновь обращается к нему Бауман таким тоном, каким разговаривают с неразумным ребенком. – Томас. Мы взяли на себя достаточно большой риск, выбрав для этой миссии вас. Нужно ли мне напоминать вам, что вы дали определенные… обещания? В том, что касается ваших обязательств, связанных с миссией.

– Полагаю, мои обязательства, связанные с миссией, и так вне конкуренции, – сквозь зубы произносит Томас. – Учитывая тот факт, что сейчас я отправляюсь в путешествие в один конец, на Марс и, вполне вероятно, сгину там, прежде чем кто-либо на Земле поднимет свою задницу, чтобы составить мне компанию. Впрочем, такое положение дел – как мы все уже установили – меня более чем устраивает. И если вы оглянетесь на год назад, то, несомненно, вспомните, что это вовсе не вы выбрали меня для этой миссии. Я сам себя выбрал.

Томас слышит на заднем фоне приглушенный голос Клаудии: «Да, я в тот день постарела на пять лет, никогда его за это, черт возьми, не прощу».

– Да, Томас, мы всё это понимаем. Абсолютно всё. Но вы тоже должны согласиться, что у нас у всех есть свои обязанности… это большая честь для нас – быть причастными к осуществлению первого полета человека на Марс. Так что есть определенные условия, которые нам приходится выполнять. Мы должны придерживаться некоторого уровня… публичности. И для этого…

– О нет, я не собираюсь ничего писать в «Твиттер». Пусть этим занимается Клаудия. Просто сочиняйте время от времени какую-нибудь чепуху о том, как захватывает дух от вида Земли из космоса и с какой мощностью работают мои двигатели. Уверен, все это пойдет на ура. Тогда, надеюсь, наши спонсоры будут довольны? Если нужно, можете даже сказать им, что я принимаю душ с кока-колой и использую биг-маки вместо подушек.

В трубке повисает шипящая тишина. Бауман тяжело вздыхает.

– Ладно, Томас. Будем на связи.

Затем телефон замолкает. Томас глядит на него, произносит «с днем рождения меня!» и кладет трубку обратно в держатель.

Он возвращается к своему кроссворду, но не может сосредоточиться. Он-то подумал, что они пригласили для него Дженет. Подумал, что она хочет поговорить с ним. И как ему могла прийти в голову подобная глупость? После всего, что произошло, после того, как он получил письмо от ее адвоката на свой прошлый день рождения… да уж. После их расставания Томас был уверен, что отныне она будет последним человеком на Земле, который пожелает с ним поговорить. Но как бы то ни было… Все-таки это его день рождения. Томас отпускает от себя карандаш и сборник кроссвордов и отправляется за самоподогревающимся тюбиком приторно сладкого напитка, не имеющего ничего общего с «Эрл Грей». Выдавливая в рот чай, он смотрит на спутниковый телефон и снимает трубку. На ней есть кнопки, и она соединена с приборной панелью толстым черным проводом. Томас задумывается…

Потом набирает на телефоне номер Дженет, намертво врезавшийся в его память, и слышит щелчки и шипение, следом за которыми раздается внезапный, волнующий звук идущего звонка.

5
Совет нации от Глэдис Ормерод

Глэдис смотрит на закипающий чайник и думает о том, что, вероятно, ей следовало бы пойти переодеться. Она приятно поболтала с девушкой по телефону, хотя потом та стала казаться уже не такой приветливой, когда выяснилось, что у Глэдис, скорее всего, не было на самом деле никаких кредитов со страховкой. В любом случае, с ее стороны было очень мило взять на себя труд, чтобы позвонить и поинтересоваться.

Нетвердой походкой Глэдис пробирается с чаем обратно к своему креслу и принимается изучать список программ на экране. По какому каналу там снова показывают «Pebble Mill at One»? Вот это ей нравилось. Но сейчас, похоже, не было ничего интересного: какие-то люди, кричащие друг на друга в споре о том, кто отец еще не родившегося ребенка, какие-то судебные приставы, какие-то чудаки, снующие по всем уголкам страны в поисках антикварных вещей. Пока Глэдис раздумывает, раздается шорох в дверной прорези для почты и легкий звук чего-то упавшего на коврик. Гостиная имеет выход прямо на улицу, и подойдя к двери, Глэдис обнаруживает на полу коричневый конверт. В коричневых конвертах никогда не бывает ничего интересного. Она наклоняется за ним, слыша, как хрустят ее суставы. На конверте имеется небольшое окошко с именем ее сына. Что ж, а его-то здесь нет. Им это должно быть известно. На лицевой стороне конверта большими темными буквами напечатано: «СОДЕРЖИТСЯ СРОЧНАЯ ИНФОРМАЦИЯ. ЭТО НЕ РЕКЛАМНАЯ РАССЫЛКА».

Глэдис пристально оглядывает конверт. Ну, разумеется, это не посылка. Это письмо. В самом обычном продолговатом конверте. Она произносит вслух: «Продолговатый». От этого ей становится смешно. Глэдис не уверена, что кто-то другой использовал бы сейчас это слово. Вероятно, другие сказали бы «прямоугольный». Но ей больше нравится «продолговатый». Долог… долг… долонг… кажется, есть какой-то чай, который называется как-то так? Сделанный в Китае? Или в Тайване, как рубашка Джеймса? Глэдис размышляет, почему люди перестали говорить «продолговатый». Очевидно, веяния с Континента. Так же как и большинство других изменений, как говорят по телевизору. Видимо, слово «прямоугольный» пришло оттуда вместе со стегаными одеялами. Эта мысль напоминает ей о том, что она хотела пойти переодеться. Глэдис отправляется на второй этаж, чтобы облачиться в юбку и блузку и положить коричневый конверт, так и не открыв его, на дно выдвижного ящика, где она хранит свои колготки и нижнее белье, вместе с множеством других нераспечатанных коричневых конвертов.

«Алло?» На этот раз звонит какой-то молодой человек. Он представляется Саймоном. Глэдис выслушивает его и говорит: «Да, знаете, вы совершенно правы. У нас действительно было дорожное происшествие. Когда? Ну… тогда еще мой муж вел машину. Билл. Но его вины в той аварии не было. Это корова сама выбежала на дорогу. Да-да, разумеется, кто-то в этом все же был виноват. В первую очередь сама корова. Люди думают, что коровы неповоротливы, но та оказалась очень прыткой. Удрала с пастбища и выскочила прямо на дорогу. Ворота? Да, они были нараспашку. Через них корова и выбралась. Нет, полагаю, кто-то оставил их незапертыми, вы абсолютно правы. Не думаю, что это корова сама их открыла. Коровы ведь не такие уж умные, верно? Во всяком случае та точно была не особо умна. Не думаю, что, если бы ей хватило ума открыть ворота, она потом так глупо бросилась бы под машину. Когда это было? Что ж, как я уже говорила, тогда Билл был за рулем. Это была светло-голубая машина. «Толедо», что ли? «Триумф-Толедо»? Да, это старая машина. Но тогда она вовсе не была старой. Она была вполне новой. Не то чтобы уж совсем новой, понятное дело, но новой для нас. Ох, что там было… С коровой, я имею в виду. Машина-то осталась цела. Билл? О нет, вы не можете с ним поговорить. Он вот уж двадцать лет как умер. Алло? Саймон?..»

Этот телефонный разговор расстраивает Глэдис. Он возвращает ее к мыслям о Билле. Ей ужасно его не хватает. Иногда она забывает о том, что он умер от сердечного приступа, и ждет его домой к ужину, как было всегда. Порой Глэдис может отлично представить, что приготовила ему на ужин тридцать лет назад, и это вырисовывается в ее памяти гораздо яснее, чем то, что она ела сегодня. Хуже всего, что они поссорились в тот день, когда он ушел на работу и больше не вернулся. Если бы Глэдис могла что-либо изменить в своей жизни, то больше всего на свете она хотела бы, чтобы у нее не было ссоры с Биллом в то утро, в тот последний четверг. И если бы ей повстречался премьер-министр и спросил у нее, какой совет она дала бы людям при обращении к нации, она бы сказала: никогда не позволяйте любимому человеку уйти после ссоры не помирившись. Как знать – вдруг вам потом позвонят и скажут, что ваш муж потерял сознание на работе и его отвезли в больницу. И вам придется мчаться туда сломя голову, пересаживаясь с одного автобуса на другой, – и услышать, что он скончался почти мгновенно от тяжелого сердечного приступа. И вы будете стоять рядом со своим мужем – таким холодным и белым, таким непохожим на себя – и говорить ему, уже ничего не слышащему, «я люблю тебя» снова и снова, горько сожалея о том, что вы не сказали этого раньше, прежде чем он ушел на работу: ведь, если уж пробил его час и ничто не могло его спасти, по крайней мере, он не умер бы вот так, унося в своем сердце те резкие и колючие слова, которые вы в пылу ссоры бросили ему в лицо.

На самом деле и ссора-то случилась на ровном месте. Из-за каких-то обоев. Глэдис хотела оклеить спальню обоями «Анаглипта», а Билл их терпеть не мог.

И вот уже двадцать лет она одна, целых двадцать лет. Глэдис окидывает взглядом пустую гостиную, диван с креслом и буфет возле окна и думает о том, куда же все делись. Не Джеймс и Элли – они-то в школе, это ей прекрасно известно. Она не совсем еще выжила из ума. Но куда исчезли все остальные? Почему у Билла случился инфаркт? И что произошло со всеми теми людьми, с которыми она когда-то работала на швейной фабрике? Где сейчас миссис Мир из дома 35? Глэдис не видела ее давным-давно. Милейшая женщина. Вырастила целую кучу детишек, и ни один из них, насколько известно Глэдис, не стал террористом – из тех, что показывают по телевизору. Ни один. А ведь это дорогого стоит, не так ли? И это много значит. Люди так недооценивают матерей.

Глэдис снова оглядывает комнату. В этом доме не хватает матери. Сколько времени здесь уже нет Джули? Глэдис не может вспомнить. Порой она столько всего не может вспомнить. Она часто размышляет о том, исчезают ли ее воспоминания бесследно, лопаясь, как мыльные пузыри, которые дети раньше пускали в солнечные дни, или они все же остаются у нее в голове, но она просто потеряла к ним ключик. Глэдис надеется, что верно второе и все ее воспоминания никуда не деваются. На самом деле это вполне логично, потому что иногда какое-нибудь воспоминание вдруг выныривает на поверхность, как форель в реке, – возникает словно ниоткуда, заставляя ее смеяться, а иногда и плакать. Возможно, когда-нибудь врачи найдут тот ключ, который поможет людям отпирать закрывшиеся дверцы их памяти. В наши времена могут творить настоящие чудеса. Дают слепым возможность видеть, а глухим – слышать. По телевизору показывали человека, у которого вместо ног были какие-то штуки, похожие на гибкие ножи для масла. Глэдис припоминает, что потом, кажется, он кого-то убил. Вот ведь как бывает. У миссис Мир была целая орава детей, и никто из них не вырос террористом-смертником, а безногому человеку сделали ноги, так он пошел и кого-то застрелил через дверь.

По телевизору нет ничего интересного, и Глэдис не может найти свою книгу, поэтому некоторое время она предается воспоминаниям о Билле и позволяет себе всплакнуть, после чего решает пойти немного поспать, а потом разогреть обед в микроволновке.

Вдруг снова звонит телефон. Это не одна из тех контор, помогающих вернуть деньги за страховку или получить компенсацию после дорожного происшествия. Ей не предлагают взять кредит, отремонтировать компьютер или пройти соцопрос.

На этот раз – что удивляет даже Глэдис – звонит астронавт.

6
11 января 2016 г. Умер Дэвид Боуи

Сорок шестой день рождения начинается для Томаса с известия о том, что умер Дэвид Боуи. «Вот так всегда, – думает Томас. – Да еще и на мой день рождения». Он достает из икеевского шкафа в гостиной свои виниловые пластинки с записями Боуи, рассматривая конверты и довольно долго задержавшись на обложке «Diamond Dogs», напоминающей кошмарное сновидение. На самом деле Боуи всегда действовал на него в детстве наполовину завораживающе и наполовину отталкивающе: весь тот психоделический апокалиптический ужас видео «Ashes to Ashes» и научно-фантастическое безумие «Ziggy Stardust». Томасу кажется странным, что Боуи, как выяснилось, было шестьдесят девять лет: по его ощущениям, тот мог бы быть одновременно старше и моложе. Боуи был вне времени, как созданные им персонажи. Боуи не мог умереть, как обычный человек, он был больше вымышленным, чем реальным.

Томас чувствует, что ему весьма грустно из-за всего этого. Он мог бы дать волю своей грусти и, прежде чем отправиться на работу, послушать что-нибудь из песен Боуи, чтобы почтить его память, если бы не ужасный звук сверления, доносящийся с улицы.

Томас отдергивает шторы в комнате и с недоумением смотрит на группу людей в ярких светоотражающих куртках, бодро ломающих асфальт на дороге. Он включает «Радио 4» на максимум, чтобы заглушить грохот, однако в ответ на это сосед сверху начинает безостановочно колотить по полу – потолку Томаса, – что действует не менее раздражающе, чем само сверление.

Затем Томас обнаруживает, что отключили воду. Это значит, что он не может принять душ. Он стоит посередине крошечного, покрытого грибком душевого поддона, с ненавистью глядя на молчащую душевую лейку. Он не сможет выйти на пробежку перед работой, если нельзя принять душ. Томас отправляется на мини-кухню – слишком громкое название для нескольких шкафчиков, не загромоздивших бы даже дом на колесах, – и рассеянно сует чайник под кран, прежде чем осознает, что воды, конечно же, нет. Ему не удастся выпить и чашку чая. Томас натягивает на себя банный халат и бросается вниз по лестнице, чтобы высказать свое недовольство рабочим, и лишь тогда ему на глаза попадается гора писем, адресованных «квартиросъемщику», лежащих на ящике электросчетчиков. Они покрыты тонким слоем пыли, свидетельствующей о том, что они лежат там уже какое-то время. Томас не понимает, почему он не замечал их раньше. Его подозрения падают на женщину с первого этажа – он видел иногда, как она роется в мусорных контейнерах в поисках жестяных банок и зачем-то моет их водой из двухлитровой бутылки, которую носит с собой в сумке-сетке: возможно, это именно она забирала все эти письма, а потом – по какой-то лишь ей одной ведомой причине – решила вернуть их обратно в холл.

Томас разрывает адресованный ему конверт и обнаруживает в нем письмо от водоснабжающей компании, оповещающей о трехчасовом отключении воды в этот самый день в связи с проведением необходимых технических работ. Письмо отправлено три недели назад. Томас берет конверт и громко стучит кулаком в дверь квартиры на первом этаже, пока ее обитательница – женщина неопределенного возраста с безумными глазами и копной седых кудрявых волос, одетая весьма причудливо, в футболку «Motorhead» и цветастую юбку, – не выглядывает наружу поверх цепочки.

– Это вы прятали письма? – спрашивает Томас, потрясая конвертом.

Женщина с изумлением смотрит на него, словно он размахивает перед ней дохлым воробьем.

– Это противозаконно – лезть в чужую корреспонденцию!

Голова женщины поднимается и опускается, в то время как она следит глазами за яростными взмахами конверта.

– Воду отключили, – говорит Томас.

– Как же я тогда буду мыть банки, хотелось бы знать?

– Мне-то какое дело? – рявкает он, и женщина моргает при каждом его выкрике. – Хотелось бы знать, как мне самому мыться?

Она критически оглядывает его с головы до ног:

– Симпатичный халатик.

Томас с надменным видом удаляется обратно в свою квартиру, где обнаруживает, что вдобавок к отключенной воде еще и скисло молоко в холодильнике. Так что, даже если бы он предусмотрительно набрал в чайник воды до ее отключения, ему все равно не удалось бы выпить чашку «Эрл Грей», потому что он терпеть не может чай без молока. Итак, молока у него нет. Значит, он не может и поесть хлопьев. Имеется лишь немного апельсинового сока – буквально один глоток.

На этом неприятности не заканчиваются. Когда Томас собирается уже уходить на работу, появляется почтальон и вручает ему стопку писем. Среди них ни одной поздравительной открытки. Впрочем, он не особо и ждал. Томас Мейджор не слишком часто предается размышлениям на эту тему, но иногда ему кажется, что он является членом какого-то особого клуба на планете Земля. Ни семьи, ни друзей, и работа, где он сознательно избегает взаимодействий с людьми, насколько это возможно. Томас подозревает, что, вероятно, таких людей на самом деле не так уж и мало. Время от времени ему попадаются в газетах статьи об одиночестве – особенно в преддверии Рождества. Однако они всегда написаны в таком ключе, как будто не иметь никого близкого – это что-то плохое. Между тем одно из писем, врученных ему хмурым почтальоном, оказывается из разряда личной корреспонденции – это пухлый коричневый конверт с его именем, официально напечатанным в окошке. Томас открывает письмо, стоя на пороге, и долго читает отпечатанные листы и приложенный к ним листочек-стикер с несколькими строчками, написанными рукой его жены Дженет. В конце концов он сворачивает письмо и кладет его в карман.

Проходя мимо рабочих, с грохотом сверлящих дорогу, Томас недовольно бросает:

– Могли бы и больше побеспокоиться о предупреждении жильцов, знаете ли.

– Да отвали, – весело говорит ему мужчина в светоотражающей куртке, со свисающей изо рта самокруткой. Томас запоминает название фирмы-субподрядчика, чтобы можно было впоследствии написать официальную жалобу на поведение рабочего.

Его поезд из Паддингтона переполнен до невозможности.

Когда он идет пешком от станции Слау до БриСпА, начинает лить дождь.

Свой зонт Томас забыл в поезде, так что до работы он добирается промокший до нитки.

Едва переступив порог офисного здания, он наталкивается в холле на толпу людей, вооруженных записными книжками, диктофонами, фотоаппаратами и мохнатыми микрофонами.

И наконец, добравшись до своего рабочего стола, Томас обнаруживает в электронной почте письмо с темой «Срочно», адресованное ему от самого директора Баумана, с которым ему довелось обменяться лишь парой слов за всю свою карьеру. Это было два года назад на рождественском корпоративе, куда Томаса, вопреки его абсолютному нежеланию, все же уговорили пойти.

Директор Бауман:

– А… Томас, верно? Вам нравится работать в БриСпА?

Томас:

– Да не особо.

Он мог бы и не ограничиться этим, а высказать намного больше, но директор Бауман, пошевелив бровями, отправился обмениваться банальностями с другими сотрудниками.

Если директор Бауман и помнит ту их беседу, во всяком случае, он ничем этого не выказывает теперь, когда Томас стоит в его кабинете, откуда открывается самый великолепный вид на Слау, какой только можно себе представить. В отличие от крошечной каморки, где Томас проводит свое рабочее время, кабинет Баумана по своему замыслу должен служить, очевидно, воплощением принципов эргономичного дизайна: это выражается прежде всего в наличии дорогого стола каплевидной формы и собственной кофемашины. Большое промышленное здание, перестроенное под офисы, где располагается и просторный эргономичный кабинет Баумана, и клетушка Томаса, представляет собой главное управление Британского космического агентства – БриСпА. Весьма неуклюжее сокращение, зачастую напоминающее Томасу какой-нибудь дорогостоящий и бесполезный агрегат для фильтрации воды. Изначально предполагалось использовать просто БСА, что казалось более логичным, однако, как выяснилось, с претензиями против этого могла выстроиться целая очередь из организаций с тем же сокращением, среди которых (и это далеко не полный список) Орган по стандартизации вещания, Ассоциация строительных обществ, известный производитель мотоциклов «Би-Эс-Эй Компани» (чье название, как Томас с удивлением обнаружил, изначально расшифровывалось как Бирмингемская компания стрелкового оружия), Британская сэндвич-ассоциация и Белорусская социалистическая громада.

– Но на самом деле я не совсем понимаю, – говорит Томас, начиная подозревать какой-то розыгрыш, – почему именно я?

Брови директора Баумана исполняют небольшой танец. Томасу приходит в голову забавная мысль: что если эти брови являются разумными существами, поселившимися на лице Баумана и полностью контролирующими его, тогда как сам он сидит в своем теле, как в западне, безмолвно крича изо всех сил? Томас принимается раздумывать над тем, какова может быть цель этих пришельцев. Возможно, это представители инопланетной формы жизни, и они подчинили себе директора Баумана, с тем чтобы вернуться обратно в космос. Пока он предается этим размышлениям, директор Бауман не перестает говорить. Главная мысль, как удается уловить Томасу, состоит в том, что у него «ученый вид».

– Ученый вид?

Бауман машет рукой, поясняя.

– Ну да, знаете ли. Эти ваши волосы. Лабораторный халат. Эти карандаши, торчащие из кармана. Сразу видно, что ученый. Чего не скажешь сейчас о большинстве других наших сотрудников. Вот в прежние времена, я помню, ученые действительно выглядели как ученые.

– Прямо как в программах Открытого университета, которые раньше показывали по утрам.

Бауман смотрит на него с любопытством. Томас представляет себе, что его брови в этот момент обрабатывают полученную информацию, решая рассмотреть Открытый университет в качестве возможного альтернативного способа покинуть Землю. Бауман берет свой мобильный телефон и начинает что-то там набирать.

– Что вы делаете? – спрашивает Томас.

– Пишу заметку, чтобы поговорить с отделом по работе с персоналом, – рассеянно отвечает Бауман. – Больше лабораторных халатов. Больше сотрудников такого типа, как в Открытом университете. Хорошая идея, Томас.

Томас смотрит в окно. Дождь льет как из ведра. Каждое утро, приходя на работу, он бормочет себе под нос: «Давайте, милые бомбы, обрушьтесь на Слау»^[5]. Секретарша на ресепшн всегда смотрит на него как на чудака или, может быть, как на какого-то «спящего агента».

– Так что я все-таки должен делать?

Бауман откидывается на спинку своего кожаного кресла.

– Сегодня большой день для БриСпА, Томас. Очень большой. Величайший. Все держалось в секрете, но сегодня нам предстоит сделать грандиозное объявление.

– А, так вот почему столько прессы в холле. А я было подумал… не знаю, почему-то я подумал, что это как-то связано с Дэвидом Боуи.

Сказав это, Томас тотчас осознает, как глупо это звучит.

Бауман энергично кивает – или, во всяком случае, это делают его брови.

– Да уж, для нас это весьма неприятное событие.

Директор поднимается в глазах Томаса на одну ступеньку. Потом Бауман продолжает:

– Если честно, я был очень обеспокоен сегодня утром, что у нас все полетит к чертям из-за этого. Вы же знаете, что такое СМИ. Знаменитость то, знаменитость се. Дело в том, что мы не могли заранее раскрывать все карты. Клаудия все утро обзванивала журналистов, убеждая их прийти к нам, заверяя, что это действительно того стоит. – Бауман поднимается и подходит к окну, наблюдая за потоками дождя, струящимися по стеклу: – Я хочу сказать, черт возьми, как же иногда не вовремя все происходит.

– Ему было всего шестьдесят девять.

– Вот именно! – восклицает Бауман, вновь поворачиваясь к Томасу. – Я рад, что мы с вами смотрим в одном направлении, Томас. Всего шестьдесят девять! Он мог бы продержаться и еще какое-то время, не сомневаюсь. Однако при сложившихся обстоятельствах я вовсе не уверен, что мы сможем потеснить его с первых полос. Я имею в виду, мы должны это сделать, но в наши времена никогда не знаешь, чего ожидать. Мы, понимаете ли, лелеем надежду, что наш проект станет настоящей бомбой десятилетия или даже целого века, а потом вдруг кто-то вроде… вроде Джастина Бибера портит воздух или что-нибудь в этом роде, и все оказываются полностью поглощены этой новостью. Но вам-то беспокоиться не о чем, для вас все будет предельно просто.

– Что именно от меня требуется?

Томас сомневается, не пропустил ли он мимо ушей в процессе разговора какую-то важную информацию.

– Ничего особенного – просто побудете с ним до начала пресс-конференции, потом выйдете вместе к журналистам, показывая своим видом, что вы ученый. Потом уйдете. – Бауман окидывает Томаса критическим взглядом. – Мы дадим вам планшет.