Шахта

Шесть

Миссис Элви Рохас казалось, что этой ночью в ее квартиру вселился злой дух. Или она просто выжила из ума. Но кто в этом себе призна́ется?

Элви была коренастой женщиной, с бочкообразной фигурой и толстыми икрами. Последние двадцать лет она семенила по жизни пингвиньей походкой, но всякий раз, когда ей приходилось идти пешком, она делала это уверенно и с достоинством. Не вечно спотыкающаяся старушка, в недоумении смотрящая на мир. Ее крепкие, вечно согнутые в коленях ноги перенесли вместе с ней все жизненные тяготы. Много лет назад, в военные годы, она была выше почти на тридцать сантиметров и даже, можно сказать, стройная для того времени. С темными волосами и глазами цвета кофе. В общем, она была привлекательной девушкой и обращала на себя внимание. Даже слишком много внимания – для девушки в Испании времен Франко.

Элви отметила свой девятнадцатый и двадцать первый дни рождения, будучи глубоко беременной.

После рождения двух первых детей ее тазовые кости больше никогда не смыкались, словно внутри произошел сдвиг тектонических плит. Вслед за Эмилио и Кристиной на свет появились еще трое детей. Ее первый муж, Эстебан Маурисио, пал жертвой в конце войны, и его место занял американский сержант Брайс Кэннон Уелч. С Брайсом она испытала первый настоящий оргазм. Он перевез ее в Америку, легально. Как раз к началу маккартистской охоты на ведьм. Однажды старый армейский приятель Брайса решил, что его интерес к сравнительной социологии вызывал определенные подозрения. Как оказалось, военные заслуги Брайса (две медали военно-воздушных сил, два «Пурпурных сердца») значили для следователей меньше, чем его новая роль коммуниста. И он навсегда затаил обиду. Преданный собственной страной, Брайс спился ко времени избрания Кеннеди.

Элви выстояла и вышла замуж в третий раз.

Карл Рохас держал бакалейную лавку. Больше тридцати последних лет жизни никто не называл его Карлосом. Лейкемия забрала его десять лет назад. Старший сын от Брайса, Робби, стал отцом двоих детей и погиб при взрыве на химическом заводе. Его последняя жена и дети получили хорошую компенсацию, по словам адвокатов. Джеймс, названный в честь отца Брайса, подорвался на «прыгающей Бетти» ^[17] во Вьетнаме. Одна его половина умерла в джунглях, вторая цеплялась за жизнь на протяжении тридцати часов в полевом госпитале. Элви понятия не имела, что стало с ее средней дочерью – Лорис. Как и у матери, у нее было много мужей.

Элви помнила мельчайшие детали своей жизни, насколько требовалось для поддержания цивилизованной беседы. Она ясно мыслила. У нее не было ни новообразований, ни инсульта. До шестидесяти двух лет она не носила очки. Питание радовало разнообразием, и она сама себе готовила. Знакомство с Карлом Рохасом обернулось неожиданной удачей и позволило ей иметь на своем столе здоровую пищу.

Первым признаком присутствия нечистого стало то, что Элви не смогла открыть окно в комнате. Вместо того, чтобы жаловаться и причитать, она решила успокоиться и оценить свое состояние… желая убедиться, что дело не в ней, прежде чем обвинять других людей или соответствующие службы.

Окна в здании представляли собой массивные раздвижные конструкции, закрывавшиеся на поворотные задвижки. Когда Элви переехала в эту квартиру, она обнаружила, что рамы верхних окон слишком густо покрашены и их невозможно сдвинуть с места. Нижние рамы распухали или усыхали, в зависимости от температуры за окном. Конечно, была зима. Но она приготовила запеканку из индейки, и воздух в квартире стал тяжелым. Требовалось срочное проветривание. Снег творит настоящие чудеса с воздухом! Он его очищает. Поэтому часто становится черным как смоль, долетая до земли.

Уф, и ничего. Окно не поддавалось. Элви достала небольшую монтировку – один из тех инструментов, которые эволюционируют за годы нахождения в одной квартире. Тогда же она заметила, что небольшое углубление в доске подоконника – точка опоры для импровизированного рычажного механизма, образовавшаяся за долгие годы, – куда-то исчезло.

Элви издала тихий вопрошающий звук и ощупала подоконник пальцами. Она больше не красила ногти цветным лаком – только бесцветным, чтобы защитить их от расслаивания.

Ничего.

Словно подоконник залатали, зашкурили и безупречно покрасили. Она провела пальцем выше. Оконная рама составляла с подоконником единое целое.

Невнимательный человек подумал бы, что дело в небрежной покраске, во время которой замазали бороздку между рамой и подоконником. Но все выглядело слишком безупречно. Каждая деталь оконного переплета была на месте, но он стал монолитным. Элви знала, что такие оконные переплеты больше не производят. Теперь реклама нахваливала раздвижные окна в алюминиевых рамах. Сборные окна, у которых ни молдингов, ни проработки деталей, ни гордости. Только механическая штамповка. Совершенство в бесконечном повторении. Она задумалась о том, сколько ремесленники зарабатывают сегодня.

Элви встала на цыпочки и осмотрела раму верхнего окна. Медная задвижка свободно двигалась, упираясь в толстую липкую массу дешевой краски, в которой утопали все детали внутренней отделки этого здания. Совершенно никакой гордости. Она терпеливо соскребла эту гадость, чтобы задвижка выполняла свою функцию. Но сейчас у окна не было отдельных секций, которые можно было бы открыть или закрыть. Забитый песком зазор, разделяющий нижнюю и верхнюю части, исчез. Иногда Элви приходилось затыкать его газетой, чтобы сквозняк не проникал в комнату. Теперь данная проблема была решена.

Открыть окно стало так же нереально, как раздвинуть стены ее крошечной квартиры, чтобы увеличить площадь.

Она внимательно изучила каждый миллиметр оконного переплета. Даже слой пыли, который лежал толстым слоем, подражая снегу за окном. И упрекнула себя за то, что редко вытирает пыль.

Потерпев поражение, Элви вернулась в кресло-качалку. Ее руки нащупали четки с висящим на них распятием. Спустя время она съела еще одну порцию запеканки, которая при комнатной температуре стала еще вкуснее. Она положила почти в два раза меньше специй, и это не отразилось на вкусе. Наконец, она включила телевизор и перестала замечать происходящее вокруг.

В ее части здания стало несоизмеримо тише с тех пор, как молодой бандюган, живший над ней, съехал. Элви была слишком терпелива. Она верила в статус-кво и предпочитала не вмешиваться, если ее не провоцировали. Не обращала внимания даже на шум по выходным. Многие жильцы были молодыми людьми, а выходные – время молодых. Она видела жильца сверху максимум два раза и никогда не заговаривала с ним. Таких, как он, в наше время называют панками. Но для Элви это слово имело абсолютно другую коннотацию. Джимми Кэгни ^[18] в «Белой горячке» ^[19] был панком. И Ричард Уидмарк ^[20] в «Поцелуе смерти» ^[21]. Брайс любил остросюжетное кино и объяснил ей, что к чему. Во времена, когда федеральные громилы копались в семейных связях и хобби Брайса – тот женился на иностранке, в конце концов, – он рассказал ей, что и Марлон Брандо, и любой сопливый пацан, который подражает его герою в фильме «Дикарь» ^[22],– самый настоящий панк.

Современные панки были почти детьми, но выглядели как штурмовики из причудливой армии пришельцев со своими мудреными костюмами, снабженными смертоносными деталями. Их печальные глаза отдавали металлическим блеском. Парень сверху казался Элви нахальным, грубым и шумным. Возможно, его пугало человеческое общение. Какой же из него панк?

Обычно он возвращался домой около четырех утра и будил Элви громким топотом. Но она утешала себя тем, что все равно примерно в это время встает и идет в туалет. Иногда сверху доносились звуки разговора – слишком громкие, возможно, под воздействием наркотиков. Но она не могла разобрать ни слова. Ее слух был идеальным, однако знание сленга ограничивалось прошедшей эпохой. Элви хорошо слышала. Ее очки были довольно слабыми. А волосы даже сейчас – цвета стали, не снега. И ногтям хватало кальция.

Иногда румба наверху раскачивала пыльную люстру на потолке. Она догадывалась, что сосед занимается сексом и улыбалась самой себе, слыша страстные стоны. Любовь к долгому страстному сексу, которую ей привил Брайс, навсегда осталась в ее сердце. Поэтому, когда наверху совокуплялись люди, она испытывала легкую боль ностальгии.

В последнее время предрассветная возня прекратилась. Элви сразу замечала малейшие изменения в привычной рутине. Возможно, мир не знал о ее существовании, но она находила утешение в своей тихой и безобидной жизни. Чувствовала себя спокойно, зная, что никому не сделала ничего плохого. Теперь казалось, что ее тихое страдание принесло плоды. Шум и вопли наверху прекратились сами собой.

Парень, который считал себя панком, переехал. Из таких зданий всегда переезжают.

Но это не касается таких, как я, подумала Элви. В ее обязанности входило следить за тем, чтобы хоть что-то в этом здании оставалось неизменным, и ей это нравилось. Будучи старейшим жильцом, она пережила всех, кто въезжал в здание, а потом переезжал, затухая как пламя спички в безлунную ночь. Словно якорь, она уравновешивала процент постоянных жильцов против временных. Миру была нужна Элви Рохас – и такие люди, как она. Даже если по отдельности их никто не замечает, они необходимы как гравитация, как воздух. На ее взгляд, она прекрасно справлялась со своими обязанностями.

Проблема в виде шумного подростка решена. Теперь Элви беспокоила проблема, связанная с окном, она не давала спокойно смотреть телевизор. Во время рекламных пауз раздражение притягивало ее к подоконнику словно магнит. Оба окна, ее глаза, смотрящие на окружающий мир, претерпели идентичные изменения, не поддающиеся логическому объяснению. Она осмотрела места соединения подоконника, оконной створки и рамы через лупу. Оконный переплет был монолитен. Каждая деталь плавно перетекала одна в другую, будто ее упорядоченная жизнь.

Возможно, это кара небесная.

Единственными возмутителями спокойствия на монолитном стыке были нежные, любопытные пальцы Элви. Сколько себя помнила, она всегда совершенствовала собственную жизнь. Словно плотник – шлифовала, срезала лишнее, покрывала лаком. Теперь, когда жизнь подошла к концу, работать над ней не требовалось. Осталось существовать. Жизнь кончилась, но гордость осталась. Удовольствие от тонкой работы. Огромное полотно, написанное с неимоверным трудом куцей кистью и спрятанное в тускло освещенный угол мрачного здания. Здесь его некому увидеть и оценить. Три мужа, думала она. Пять детей, рожденных в поту и муках. Они обложили данью нижнюю область ее женственности, пока та не разверзлась, чтобы породить новую жизнь. Элви почувствовала фантомные боли в своем покинутом чреве. Боль при рождении ребенка всегда обратно пропорциональна удовольствию, которое получаешь при его зачатии. Рождение детей едва не привело ее к смерти. Часы Джеймса и Робби начали обратный отсчет с их первым вдохом. Элви даже не знала, где сейчас остальные дети. Она пережила трех мужей, да, но без усилий. Она не хотела их пережить. Просто так получилось. У нее ничего не осталось, кроме этой квартиры. Поэтому было важно, чтобы каждая деталь оставалась на своем месте. Возможно, забвение – ее удел. У престарелых женщин со скромным доходом нет особого выбора.

Еще престарелые женщины любят жаловаться, отчитывала Элви себя. Как все старики. Она предпочла не заметить исчезновение несносного соседа сверху. Зачем беспокоиться о подоконнике? Не обращай внимания – и все станет как надо с восходом солнца.

Панк сверху, наверное, переехал к своей куколке, квартирка которой больше подходит для любовных утех. Кому понравится, что соседи слышат каждый ваш оргазм? Удовлетворение страсти должно оставаться интимным. Она заметила отсутствие парня как часы, которые заметили, что перестали тикать. Все дело в подружке. Другая спальня, где некому подслушивать. Прекрасные любовные ласки – энергичные, влажные, утомительные. Очищение по́том. Благословение жара, движения, контакта…

А ну-ка прекрати! Улыбка смяла ее лицо, смягчив обветренный вид. Она была слишком стара, чтобы хихикать в открытую.

Хорошо. Вернемся к окну.

На прошлой неделе ей удалось приоткрыть его наполовину с помощью рычага. То есть оно не всегда было закрашено наглухо. Но теперь не было зазоров, неровностей и никаких доказательств, что это или верхнее окно когда-либо открывалось хотя бы на миллиметр.

В этом здании среди ночи всегда творилось что-то неладное.

Может, изменилось ее сознание, а не окно. Может, у нее всегда было что-то не так с головой, просто она этого не замечала. От одной мысли об этом Элви почувствовала укол страха в своем сытом желудке. Но словосочетание «старческое слабоумие»…

К черту его.

И к черту здание – за то, что оно так жестоко пытается ее одурачить. И к черту самого Господа Бога – если он собирается так издеваться над старушкой.

Ветер на улице отступил, будто океанская волна, а потом ударил здание в борт, засыпав ледяной крошкой. Элви представила себе, что удар ветра оставил вмятину, проломив окно на уровне ее носа. Она достала носовой платок с кружевной оторочкой и вышитой монограммой, принадлежавший ей почти двадцать пять лет и имевший никотиновый оттенок состарившейся ткани. С его помощью протерла круглый глазок на запотевшем стекле. За ним лежала тьма.

Элви прижалась к стеклу. Оправа очков стукнулась о его поверхность. Стекло отозвалось привычным звуком. В импровизированный глазок Элви видела лишь тьму, а не то, что ожидала увидеть: уличные фонари, сугробы; погребенные под снегом автомобили; сгорбленные фигуры, выгуливающие питомцев, или замерзшие копролиты, оставленные этими животными и похожие на черные знаки препинания, рассыпанные по огромной белой странице. Она не видела зданий через дорогу, нацепивших фальшивые бороды из снега и бакенбарды из сосулек. Могла разглядеть лишь тьму. Глазок быстро сдался температуре, и оконное стекло снова замерзло, будто человеческий глаз, у которого за секунду развилась катаракта. Этой ночью на улице было очень холодно.

Любопытный палец Элви пытался найти ответы на поверхности стекла. Конечно, она могла бы разбить его в панике и к утру замерзнуть насмерть. Могла бы потерять выдержку и вызвать по телефону управляющего зданием. Если получится. Он – иностранец, его имя Элви никак не могла запомнить. Конечно, он будет счастлив отреагировать на докучливые жалобы престарелой женщины в столь поздний час.

Или: она может разгадать эти странные знамения по-своему, для собственного удовлетворения.

Стекло второго окна отреагировало точно так же. Словно оба окна снаружи кто-то затянул непроницаемой черной бумагой. Когда она вытерла изморозь, смогла увидеть только свое отражение. Впадины глаз за окошками бифокальных очков. У Элви Рохас сохранились свои зубы. Она могла разглядеть форму собственного черепа в отражении.

На другом конце комнаты телевизионный фильм сменился выпуском одиннадцатичасовых новостей. В воздухе витал аромат остатков запеканки с индейкой. В комнате было тепло от парового отопления. А за окнами – пустота. И они не открывались.

Элви устала стоять у окна. Ее распорядок дня нарушен: она уже должна быть в постели. Так как панк больше не придет в четыре утра – может и не проснуться вовремя, чтобы сходить в туалет.

Элви вздохнула, издав звук, похожий на паровой воздухонагреватель. Большие перемены могут быть неважны, а микроскопические изменения в состоянии нарушить размеренное течение ее жизни. Жизнь – большая тайна. Католики предпочитали все считать тайной. Вера не поддавалась соблазну искать ответы на вопросы. Это отклонение от нормы произошло прямо у нее на глазах. Оно отвлекало и сводило с ума, но она не могла ничего с ним поделать. Оставалось дождаться следующего дня, когда утренний свет развеет тайны. Даже если квартира играет с ней шутки, сама Элви в своем уме. Ее сознание крепко.

Она выключила свой старый ламповый телевизор и пошла готовиться ко сну.

К тому моменту, когда ее голова коснулась подушки, дверь в квартиру исчезла. Дверной проем был на месте, как и дверная ручка. Однако между дверью и косяком не осталось ни зазора, ни щели. Но с кровати, особенно без очков, Элви не могла это заметить.

Паркетные дощечки срослись, превратившись в гладкую монолитную поверхность. Трещины на восточной стене заросли́.

Окна за старыми занавесками окончательно исчезли, оставив вместо себя черные прямоугольники, плотнее свинцовых панелей.

Паровой радиатор зашипел и выключился. Он никогда не производил достаточного количества тепла. Комната погрузилась в кромешную тьму.

Элви, все еще в своем уме, расходовала оставшийся кислород в ставшей герметичной комнате, мирно посапывая во сне.

Семь

Джонатан сочинил рецензию на собственную жизнь.

Неплохая, хоть и банальная постановка проходной пьесы, написанной уже забытым драматургом, который не мог похвастаться популярностью при жизни. Сценография выглядит многообещающе – несмотря на то, что выполнена непрофессионалом. Драмы хватает… но она не удовлетворяет. Героям невозможно сопереживать. Пьеса слишком пресная и могла с таким же успехом играться в театре без зрителей. Автор предпочел не рисковать – в этом его ошибка. В наше время поднимать рискованные темы обязательно. Две звезды.

Ты играешь главную роль в пьесе своей жизни, давным-давно сказала ему мать. Но что, если моя жизнь – это пьеса, которая никому не интересна?

Ну и что? Удиви меня, малыш.

На полке, примерно на уровне глаз, стоял заводной скелет птеродактиля – один из приветственных подарков Баша. Джонатан сидел за столом и состригал кутикулу офисным ножом. Он успел дважды порезаться до крови. Выронил нож из рук, и тот покатился на край чертежного стола. Наклонная столешница из непрозрачного пластика подсвечивалась снизу. К столу были прикреплены две длинные полоски гранок с рукописными пометками и исправлениями, внесенными Джонатаном. Он повернул ручку завода на доисторической птице и поставил ее на стол. Резиновые колесики скользили по пластиковой поверхности. Одно скелетированное крыло медленно хлопало, второе безжизненно свисало. Шпонка, которая им управляла, зацепилась за ребро. Джонатан снял крыло и подточил шпонку офисным ножом, но прогноз выглядел неутешительно. Он подумал об останках птеродактиля и о призрачных динозаврах, оттаявших после ледника и пытающихся преодолеть обледенелый склон. Бесполезно.

Баш обладал безупречным вкусом в том, что касается игрушек. В его коллекции были только лучшие. Некоторые из них сохранились с детских лет – робот Коммандо в комплекте почти со всеми снарядами, дипломат Джеймса Бонда (не хватает только взрывающейся шифровальной книги), набор роботов-боксеров и полный комплект первого выпуска фигурок «Рэт Финк» ^[23] из автомата. Но больше всего в коллекции Баша Джонатану нравился снежный шар, наполненный водой. Если его потрясти, внутри начиналась снежная буря. Там помещалось миниатюрное кладбище. Крошечные серые надгробия возвышались на пластиковом холмике, обнесенном полусгнившей оградой. Если взглянуть на шар сверху, то можно увидеть, что могилы раскопаны и в каждой из них лежит маленький скелетик с кристалликами в глазницах. Погребальные одежды обтягивали их кости словно костюмы мертвых пиратов. Уютно устроившиеся в могилках, они являли собой микроскопический некрополь. Оседая на могилах, снег скрывал их обитателей.

У Баша все еще был Магический шар. Если его перевернуть, в окошке на дне появится таинственный ответ. Неизвестно. Прогноз благоприятный. Когда-то такой же был у Джонатана. Он задавал ему самые важные вопросы о жизни и чаще всего получал в ответ ненавистное: «Задайте этот же вопрос позже». Башу очень быстро наскучил дешевый фокус-покус. Слишком умеренный, слишком банальный. В чертежной комнате компании «Рапид О’Графикс» он разработал и собрал собственный тетраэдр с ответами. Воспользовавшись инструментами в мастерской и своими талантами, Баш без труда разобрал Магический шар, вставил в него изобретение, наполнил стеклянный шар водой и заново собрал сферу. После того как Баш поработал над ним, шар стал лучше нового. И вот Джонатан переехал в Чикаго и взял с полки Магический шар Баша, в полном неведении и опасаясь снова прочесть: «Задайте этот же вопрос позже».

Баш вышел в туалет. Джонатан спросил вполголоса, помирится ли он с Амандой. В окошке всплыл ответ.

Пошел на хуй, мудак.

Баш вошел в комнату и стал наблюдать за восхождением птеродактиля-калеки. Он был безнадежен и постоянно соскальзывал.

– Йо, бро, как дела? – Большие руки сжали плечи Джонатана. Ему нравился этот собственнический жест. Словно Баш усыновил его.

Он махнул офисным ножом в сторону стопки скопированных листов.

– Это готово. Решил передохнуть. Закончу минут через пять, максимум – через десять.

– Не торопись. Уже почти все ушли. Рабочий день скоро закончится. Хочешь посплетничать?

Глаза Джонатана с надеждой смотрели на заводного робота. Затем на копию, над которой он сейчас работал. Но не на Баша. Он взял себя в руки. Сейчас всплывет неверный ответ.

– Давай.

– Капра говорит Угольку: «Знаешь, Уголек, я так давно нянчил сирых и убогих, что мне физически больно осознавать, что кто-то в состоянии быстро и хорошо выполнять свою работу». Он держит в руках макет рекламы и говорит: «Мне больно». Уголек смотрит на него и заверяет: «Мы постараемся не причинять вам боль, мой господин». А Капра приходит в ужас и отвечает: «Вы лучше постарайтесь выпускать такие же макеты, чтобы мне было больно на регулярной основе. В противном случае, угадай, кто получит прибавку к жалованию вместо тебя в следующем квартале?» И они оба рассмеялись. Но Угольку было совсем не весело. А Капра точно не шутил. И угадай, про чью работу они говорили. Ну же, угадай.

– Конечно, о твоей. – Джонатан развернулся на стуле и встретился глазами с Башем. – Ты же великий кудесник верстки.

– Не-а. Вторая попытка. – Баш прямо сиял. Он был похож на довольного папу-медведя.

Джонатан побледнел. Ему было сложно в это поверить:

– Серьезно?

– Серьезнее, чем сердечный приступ, друг мой. Босс под впечатлением. Эта реклама для журнала Крюгера. Крюгер в восторге. Он позвонил Капре. Мне продолжать или сам догадаешься?

– И он сказал, радостно смешивая метафоры. – Большинство шуток Джонатана были понятны только ему. – Боже, ты не шутишь. Он сказал… что? – Огонек гордости вспыхнул у него в груди. Конечно, он хотел их впечатлить. Но он старался сделать это ненавязчиво. Не надо забывать о скромности. Главное – не злорадствовать. – А как же Уголек? Он не расстроится? Не будет метать на меня недовольные взгляды?

– Не. Ему пофиг. Его синекура в «Рапид О’Графикс» не подвергается сомнению. Он заработал свою должность по́том и кровью. Просто новая кровь часто расшевеливает улей, и «старички» понимают, что им лучше поднапрячься. Это идет на пользу бизнесу. Последний раз такое было, когда на работу приняли вашего покорного слугу. И никто не расстроился из-за моего искрометного присутствия. Я же говорил, ты впишешься в коллектив.

* * *

Штаб-квартира «Рапид О’Графикс» находилась в пятикомнатном доме на Саффрон Уэй, через два квартала от северо-восточного угла Оквуда, и граничила с Рассет Ран на севере и Элмвуд-парком на востоке. Капра обустроил крытую парковку для сотрудников на заднем дворе. Сильный снегопад обрушил крышу, которая погребла под собой БМВ Капры, а остальным пришлось искать парковку на Саффрон Уэй, сражаясь с безжалостной белой жижей и непредсказуемым графиком уборки снега. Первым заданием Джонатана в качестве новенького стала расчистка парковочных мест на улице. Баш только пожал плечами. Это был величайший жизненный урок во всей его отвратительности.

Капра жил в собственном доме по соседству. Просто не повезло, что БМВ в день обрушения не был припаркован на подъездной дорожке, окаймленной деревьями. Здание «Рапид О’Графикс» не выделялось на фоне жилой улицы. Ему нравилось сливаться с остальными домами.

На первом этаже находилась кухня, где каждый сотрудник мог приготовить себе любимый напиток. Там имелась профессиональная кофемашина с тремя емкостями: для обычного кофе, для кофе без кофеина и для кипятка, чтобы заваривать один из двадцати видов чая. Кроме того, на кухне стоял холодильник, забитый прохладительными напитками и парой бутылок игристого вина, на случай чьего-нибудь дня рождения или просто расслабона после работы. Там же находился огромный морозильник с низкокалорийными блюдами, пиццами и закусками, которые можно разогреть в микроволновке. Никто в «Рапид О’Графикс» не выходил на обед. Еда в дешевых столовых в пределах пешей доступности была просто отвратительная. И кто в здравом уме выйдет в этот белый кошмар?

На втором этаже в трех комнатах располагались длинные чертежные столы, папки с документами и коробки с канцелярскими принадлежностями на металлических стеллажах. Внизу находилась проявочная, куда вела черная вращающаяся дверь, а также помещение для верстки и фоторедуктор. Капра освобождал место для огромной копировальной машины, которую ему удалось получить почти даром. Гостиная была переоборудована в комнату для совещаний с удобными диванами и зону отдыха. В подсобном помещении, ранее служившем кладовкой для садовых инструментов, установили станок для офсетной печати. Предварительно Капра поставил там обогреватели.

Все стены в доме покрывали бумаги. Когда Джонатан впервые здесь очутился, ему показалось, что он попал на безумную вечеринку фанатов поделок из бумаги. К стенам было прикреплено степлером, приклеено скотчем или приделано любым другим возможным способом столько бумаги, сколько хватило бы для тиража телефонного справочника Чикаго, Белых и Желтых страниц. Вырезки, картонки, макеты, гранки, полоски, отрывки. Фотопленки и фотографии. Карты. Граффити. Постеры и рекламные плакаты. Памятки и меню, продырявленные кнопками, булавками, коктейльными шпажками, даже дротиками для игры в дартс. И чем ближе к кабинету Капры, тем больше рамок на стенах: всевозможные награды, благодарности, сертификаты. Можно было часами читать информацию на стенах.

Джонатану нравилась атмосфера офиса. Капре удалось создать островок здравого смысла в море корпоративного мусора. Клевый, уютный, нонконформистский, Капра был продуктом шестидесятых, чей взгляд устремлен в девяностые.

Угол Джонатана располагался рядом с бесполезным кондиционером, загораживающим окно второго этажа. Сразу после того, как он обустроился и разложил необходимые инструменты, почувствовал, что здесь, у Капры, найдет свое место. Высота рабочего табурета была отрегулирована под его рост. Рабочая поверхность наклонена под нужным углом. Баш подарил ему кружку с цветной карикатурой от Гэри Ларсона ^[24], изображающей дымящих сигаретами динозавров. Джонатан поставил ее на полку, которую соорудил рядом с кондиционером. Там же примостился птеродактиль-калека. А решетку кондиционера заклеил скотчем, чтобы холодный воздух не попадал внутрь. Придя в офис в свой третий рабочий день, он обнаружил, что кто-то поставил на кондиционер голубого пластмассового бронтозавра с прикрепленной к нему запиской: «Привет, Малыш Дино!»

Это была проделка Джессики, которая работала в проявочной внизу. У нее было пышное облако кудрявых черных волос, безупречная кожа цвета шоколада и симметричные черты лица, в которых Джонатану виделось что-то восточное. Она всегда приходила на работу на каблуках и быстро взяла в привычку обнимать Джонатана в качестве приветствия или похлопывать его по плечу, проходя мимо. По словам Баша, на свой сороковой день рождения Джессика получила документы о разводе и с тех пор не переставала улыбаться.

После того случая Джонатан притягивал динозавров как магнит. Стены в его углу получили соответствующее убранство за считаные дни. К нему приклеилась кличка Малыш Дино. К сожалению. И он не раз ловил себя на мысли, что, если бы мог, заснул бы прямо за своим чертежным столом.

На то были свои причины.

Первую ночь в Чикаго Джонатан провел на диване в гостиной Баша. В семь утра на следующее утро он сквозь сон слышал, как сначала Камела, потом Баш пришли в сознание, приняв душ. Затем раздалось жужжание ее и его фенов. После косметического ритуала, длившегося полчаса, Камела вошла в гостиную, широко улыбнулась и попросила называть ее Камми – как все. Пришлось натягивать штаны при ней. Она не отставала, пока он ел чуть подгоревшую яичницу из двух яиц. Камела сообщила, что она просто без ума от ароматизированного растворимого кофе. Джонатан уговорил Баша приготовить ему эспрессо на завтрак. Он не хотел обижать Камми, поэтому не сказал, что по утрам еда для него так же отвратительна, как и мытье головы под душем. Джонатан ненавидел принимать душ утром и обычно делал это перед сном, что позволяло реже менять постель. Если есть с кем разделить кровать, нет ничего лучше, чем прижаться к партнеру чистым телом, еще излучающим тепло после душа. Зачастую из-за этого простыня может стать мокрой от пота и скомканной.

Пока никаких проблем. Просто процесс адаптации. Настоящий кофе Джонатан мог выпить в офисе. Если знаешь, что на работе ждет живительный элексир, вставать по утрам легче. Принимать душ можно поздно вечером, когда Камела уже спит. Он старался не шуметь. И с удивлением обнаружил, что его приятель Баш был фанатом сухих завтраков. Утро не утро без пары мисок кукурузных хлопьев.

На работу они ездили вместе.

Камела была связующим звеном между «Рапид О’Графикс» и окружающим миром и владычицей коммутатора. Она выгоняла посторонних, приветствовала посетителей, вежливо разговаривала по телефону, следила за папками с документами и старалась не позволять организационным мелочам докучать Капре. Выполняла поручения и выписывала зарплату. Была мишенью для осторожных шуток со стороны сотрудников, работавших на втором этаже. Джонатан чувствовал некую враждебность, которая не исчезает, не становится чем-то бо́льшим и не приводит к каким-либо действиям. Камела была самой официозной среди сотрудников Капры.

Она, Баш и Джонатан возвращались с работы вместе.

Он был не против дружеского стеба и старался играть роль хорошего компаньона.

На четвертый день уже не было яиц на завтрак. Ведь она слишком занята, и он все понимает, так?

На шестой день Камела стала раньше ложиться. Иногда просила Баша поухаживать за ней. Джонатану она напоминала изнеженную госпожу, призывающую к себе раба щелчком пальцев. Когда это произошло второй раз, Баш вышел из спальни и пожал плечами, словно желая показать, что и сам понятия не имеет, в чем дело. Затем он включил потолочный вентилятор под предлогом, что тот эффективнее распределяет теплый воздух. Но Джонатан понял: вентилятор должен заглушить звуки, доносящиеся из спальни. Они жили в относительно новом здании, поэтому стены были ни к черту. Когда ее трахали, Камела пыхтела словно паровозик, который смог. Она была одной из тех романтичных особ, которые смотрели слишком много мыльных опер и слишком мало порно и думали, что на каждое действие мужчины надо реагировать стоном… будто так лучше запомнится.