Гигахрущ бесконечен. Он простирается всюду, существуя во многих измерениях одновременно. Обычная Перестройка может просто поменять жильцов местами с другими такими же пострадавшими, это не страшно. Подумаешь, соседи сменились, Управблоком стал потолще и на завод теперь нужно ходить не через три этажа, а через десять. А в Большой Перестройке, проявляется вся извращенная сущность этого архитектурного кошмара. Блоки меняются местами точно так же, как и при обычной Перестройке. Но вот расстояние возрастает в триллионы раз. Блоки с обычными, вполне себе разумными жителями разбрасывает настолько далеко, что нет никакой надежды на то, что в такой дали все существует по тому же самому укладу. В бесконечности Хруща несчастных может поджидать все, что угодно. Одичавшие жители-каннибалы законсервированного этажа, на котором сломались автоматы выдачи концентратов. Разложившиеся на плесень и липовую слизь поклонники Чернобога. Твари самосбора, сросшиеся в единый хтонический кошмар… В своей фантазии переплюнуть Гигахрущ бесполезно, ведь в его нутре возможно абсолютно все, что угодно. И противостоять ему практически нет смысла. Ведь, если утратить связь с цивилизацией, очень легко утратить и связь с разумом. Скатиться в каменный век. Сбросить человеческий облик, утонув в хаосе анархии. И позволить самосбору пополнить орду его тварей твоей плотью.
Чтобы не допустить деградации блоков хотя бы одного кластера, сообществом единомышленников было создано Хранилище. Крупнейший банк данных, содержащий информацию о всех технологиях человечества, научные труды и произведения искусства, созданные в Гигахруще. Его местоположение надежно скрыто ото всех жителей, включая руководство Партии, во избежание посягательств на интеллектуальные богатства. Хранилище откроет свои двери в том случае, если кластер попадет под Большую Перестройку, чтобы позволить людям заново отстроить вокруг анклав цивилизации, омываемый морями самосбора. Но даже всех знаний, содержащихся в Хранилище, не хватит, чтобы не позволить людям отчаяться. Ведь у них не будет привычного мира вокруг, надежного ликвидаторского корпуса, стерегущего коридоры, всевидящей Партии и… истории. У них не будет ничего, за что бы их разум мог зацепиться. Людям нужно знать свою историю, чтобы вымостить надежную тропу в будущее.
– Ведь те, кто не знает прошлого…
– …не знает ни настоящего, ни будущего, – закончил за него Рома. – Теперь я начинаю все понимать. Хранилищу не хватает лишь Летописи, чтобы быть готовым ко всему?
– Ну, это чересчур громко сказано. Мы будем наполнять его так долго, как это возможно. Однако, отчасти ты прав. Твой исторический труд об истории человечества действительно самый полный и всеобъемлющий документ из всех, что я встречал. Он бы очень пригодился людям, попавшим в страшную беду.
– Ты правда думаешь, что все это способно помочь в должной мере?
– Послушай, – Туман наклонился к столу. Его красные глаза горели под треснувшими линзами противогаза. – Это не просто помощь. Это шанс. Единственный способ не сгинуть в этом бетонном мешке. Это спасательный круг, созданный человеком для человека. Можно дать человеку оружие и научить сражаться. Можно снабдить его лучшими инструментами. Научить его всему, что было изучено его предками. Но без своего прошлого… Без этого фонаря истории, ничто не сможет осветить ему дорогу в будущее. Ничто.
Когда Рома закрыл дверь за Туманом и повернул вентиль, его накрыло чувством странной опустошенности. Многие циклы подряд он работал над рукописью, которая стала чуть ли не смыслом его жизни. А сейчас, он добровольно отдал свою Летопись в руки незнакомца в обмен на небольшую памятку. Так просто. И не было никакой торжественности, которую он себе представлял столь ярко все эти циклы.
– Так оно и бывает, наверное… Либо награды и отправка результатов на пыльные полки партийных архивов, либо… Большая цель. Да, Гришка? – тихо пробормотал себе под нос Рома, выключая свет и ложась на кушетку.
Гришка ничего не ответил. Он сладко спал и, почувствовав отца, поплотнее прижался к нему. Рома обнял сына и мгновенно уснул. В ту ночь он спал без сновидений. Крепко и, впервые за гигацикл, совершенно спокойно.
* * *
Семисменок полетел за семисменком. Любимая ночная работа закончилась, но Рому это не расстраивало. Он начал больше времени проводить вместе с сыном. Уютные вечера за партиями в домино и карты стали приятной традицией для обоих. Выигрывая, Гришка каждый раз победоносно вопил и прыгал по жилячейке с крайне кровожадным видом. Рома же тепло улыбался и тайком скидывал свою полную козырей колоду в сброс. Визг и предсмертные хрипы за гермодверью во время самосбора перестали доставлять неудобства. Запах сырого мяса стал привычным сигналом для герметизации ячейки и начала новой партии игры.
Цикл сменялся циклом. Гришка рос. Его успехи в учебе добавляли отцу едва заметных морщинок от частых улыбок, а шалости и нередкие драки с одноклассниками – седых волос. Время шло своим чередом. От своих прежних амбиций Роме пришлось отказаться, но по ночам, закрывая глаза и спрашивая себя, стоило ли оно того, он отвечал себе однозначно: «Я поступил правильно». Гришкины дипломы о призовых местах на междукластерных олимпиадах по алгебре стали для него куда важнее, чем собственные достижения. На заводе он иногда брал дополнительные смены, так что на редких праздниках они всегда угощались зеленым концентратом. Наверное, по меркам Гигахруща, это можно было назвать счастьем.
Ежесменно, провожая сына в образовательный блок, Рома незаметно выполнял пункты из тонкой памятки, которую ему когда-то выдал Туман. На работу он ходил исключительно по лестнице, оставляя по пути метки перочинным ножом. В конце смены он обязательно проверял свою черную карандашную точку на дверях лифта. По заведенной привычке, перед каждым открытием гермодвери, он стучал по ней ногтем указательного пальца условным стуком. Перед сном Рома исправно катал по полу металлический шарик от подшипника, проверяя после, не появился ли на губах бетонный привкус. Все эти мелкие привычки служили якорем для родного блока. И в случае, если Хрущ начнет пересобирать себя, они должны были удержать блок на его привычном месте.
Гигацикл шел за гигациклом. За чередой ежесменных ритуалов к Роме незаметно подкралась старость. В НИИ он устроить Гришу не сумел, но, зато, тот преуспел на машиностроительном заводе – стал начальником производственного участка, обеспечив своему старику достойную пенсию. Роман Аркадьевич, как его теперь уважительно называли на этажах дети, все свободное время мастерил для них игрушки из бракованных шестеренок. Детвора частенько собиралась вокруг него, наперебой выпрашивая очередную безделушку. А он и не мог отказать – слишком ценил этот искренний восторг еще не познавших боли, страха и тоски ребятишек. Хотелось бы ему так радовать и собственных внуков, но от сына в ответ на это он слышал решительное: «Не время».
Все шло своим чередом до одного злополучного утра. В эту смену Роман Аркадьевич проснулся гораздо раньше обычного – Гриша все еще спал. Тяжело вздохнув, он размял ноющую шею и с кряхтением поднялся с кушетки. Воздух был непривычно плотным и влажным, дышалось такой взвесью с немалым трудом. Старик провел взглядом по жилячейке. Что-то не давало ему покоя, словно маленькая зудящая мушка на задворках сознания. Внезапно, он понял, что его разбудило. Из-под шкафа выкатился металлический шарик от подшипника, который уже давным-давно потерялся. Он медленно покатился к гермодвери. Это было невозможно на идеально ровном полу жилячейки.
Судорожно облизнув губы, Роман Аркадьевич тихо охнул. Во рту стоял сильный бетонный привкус. Не тратя времени на то, чтобы одеться, он бросился к двери, налег на вентиль и выскочил в коридор, чтобы проверить карандашную точку на дверях лифта. Но на этаже его больше не было, вместо дверей оказалась сплошная стена, выкрашенная зеленой масляной краской. В коридоре горели красные лампы аварийного освещения. Лестницы уходили в непроглядный мрак. Вместо шлюза, ведущего в соседний блок, глаза нашли глухое бетонное перекрытие. Заметив, что лампы начали моргать, словно готовы погаснуть, Роман Аркадьевич поспешил обратно в жилячейку. Он наглухо запер дверь, завернул вентиль и втопил кнопку полной герметизации отсека. С шипением запустилась система рециркуляции воздуха, и ячейка оказалась полностью изолированной от остального Хруща. Старик сполз спиной по двери. Лицо его исказила гримаса боли. Из глаз брызнули слезы. Забыл. Забросил. Наплевал на привычки. И их ячейку настигла Большая Перестройка…
Спустя семисменок, отец с сыном приспособились к жизни на новом месте. Хоть Гигахрущ и необъятен, но, тем не менее, даже в самых отдаленных его кластерах встречаются знакомые предметы быта. В небольшом закутке на этаже оказался автомат раздачи пищконцентрата. Он был старым и громоздким – такие перестали использовать еще до рождения Романа Аркадьевича. Его получилось легко обмануть – пара часов ковыряния с отверткой, и, вуаля – талон можно забрать назад после того, как обменял его на концентрат. Правда, система не позволяла делать это чаще раза в смену. Сколько Гриша не старался, но так и не смог обойти ограничение. А так как талон в ячейке оставался лишь один, приходилось делить односменный паек пополам.
К счастью, сирены здесь исправно оповещали о приближении самосбора. Он заливал этаж словно по графику – каждые два семисменка, и длился ровно тридцать четыре секунды. Еще одной странностью было то, что в отличие от мест, к которым привык Роман Аркадьевич, здесь во время самосбора за гермодверью не было слышно криков. Лишь едва различимый гул, словно работала небольшая компрессорная установка. Ликвидаторов поблизости, конечно же, не было. Судя по всему, строение вообще было давно заброшено. Так что как только сирены стихали, приходилось самим выходить из жилячейки, сгребать слизь в зловонные кучи и поджигать. Больше всего неудобств доставляли сапоги, выраставшие из стен после каждого самосбора. Их было очень неудобно выковыривать из бетона.
Поначалу Роман Аркадьевич думал, что они переживут такую перемену, как и раньше, за долгими партиями в карты. Но в его сыне что-то надломилось. Каждый семисменок он собирал свой вещмешок и уходил на вылазки по этажам. По возвращении, отговариваясь лишь общими фразами, он не говорил отцу, что видел в своих походах. Только угрюмо заваливался спать, пряча взгляд. Еще чаще, чем самосбором, их ячейку начало накрывать тоской и отчаянием.
На утро одной из смен, Роман Аркадьевич решил, что должен своими глазами увидеть то, что видит Гриша. Он остановил сына, собирающегося вновь молча уйти на вылазку.
– Гришка, чего ты все время один, да один? – старческий голос, полный тоски, прозвучал глухо. – Давай-ка я с тобой в этот раз. Мало ли чего.
Однако тот лишь отмахнулся, продолжая складывать в мешок нехитрый скарб.
– Кто ж его знает, что там, за дверью, в этих коридорах. Вдвоем то сподручнее будет! Можно с тобой?
Гриша тяжело вздохнул и раздраженно посмотрел на отца. Немного помедлив, он нехотя кивнул и взялся за вентиль. В коридоре он быстрым шагом направился к лестницам, и начал спускаться вниз. Старик оглянулся напоследок и шагнул во мрак за своим сыном…
Роман Аркадьевич резко проснулся. Он вскочил с кушетки и испуганно огляделся. Гриша сидел в своем углу, косясь на него угрюмо и с явным недовольством. Ничего, что произошло с момента, как они начали спускаться по бетонным ступеням, не осталось в памяти. Лишь ноги гудели, словно от долгой ходьбы. Старик хотел подойти к сыну, растрясти его, спросить, почему же все так, что с ним случилось, но что-то остановило его от расспросов. Приглядевшись, Роман Аркадьевич с ужасом понял – левое Гришино ухо и правое поменялись местами.
В следующий поход Гриша отправился один. Спустя семисменок он вернулся домой, держа за руку маленькую девочку с большим белым бантом голове. Ее личико было обезображено жуткой мутацией – глазницы полностью заросли кожей. Гриша виновато вытащил левую руку из кармана. На ней не хватало кисти.
Отныне, после каждого похода Гриши, жилячейка все больше заполнялась детьми. Веселая гурьба ластилась к Роману Аркадьевичу, ласково прозвав его плазмодедушкой. В его жизнь вновь вернулась радость в виде названных внуков, о которых он всегда мечтал. По вечерам, старик рассказывал им истории о былых временах, а они, в ответ, учили его игре в пятимерные шахматы. Гриша вовсе перестал говорить, но упрямо продолжал свои походы по коридорам. С исчезновением стоп ему стало гораздо тяжелее.
В одну из смен он не вернулся. От волнения Роману Аркадьевичу стало труднее выделять аммиак из разбухших пор на спине. Старик промаялся всю ночь без сна, успокаивая внуков. С наступлением новой смены, он хотел уже отправиться на поиски, но тут дверь отворилась. В проходе показался мальчик, виновато смотрящий под ноги. В его кулачке был зажат конец какой-то веревки. Медленно зайдя в ячейку, он с трудом затащил за собой тело Гриши. На обезображенном теле не осталось ни рук, ни ног. Лишь лысая голова безвольно волочилась по бетону. С веселыми криками дети набросились на лакомство, не обращая внимание на крик старика. Спустя пару минут, на бетонном полу не осталось даже капли крови. Лишь дочиста обглоданные кости, аккуратно сложенные пирамидкой. Старик понял, что это ему. Содрогающиеся в агонии мясные комья внуков, уважительно расступились, расчищая дорогу к деликатесу. Их бесформенные тела со множеством ртов сочились сукровицей и гноем. Пропустив своего старика, они расползлись по потолку, довольно урча. Взяв жвалами кость, старик почувствовал, как из его глаз полились плазменные слезы, оставляющие обугленные дорожки на лбу. Он закрыл глаза, полные влаги. И открыл несколько десятков других. Спустившись по паутине на пол, старик подполз к сокращающемуся проему норы и обессиленно вывалил свое тело наружу. Поросший бурой слизью коридор огласился отчаянным старческим клекотом, в котором уже было трудно разобрать человеческую речь. Существо звало Тумана. Оно вложило в этот крик все свое оставшееся человеческое естество, которое неистово жаждало узреть Хранилище.
Спасательный круг, созданный человеком.
Спасательный круг, созданный для человека.
Созданный не для того, кто только что проглотил ребро собственного сына.
С сочным хлюпаньем, вход в нору плазмофалангида закрылся…