– Да там он! Там!! Просто очень глубоко! – она в исступлении почти орала на него, – да не нащупаешь ты его своей этой железкой! Короткая она! – она расширила глаза и с надрывом крикнула: – пальцами лезь!! Нащупаешь его, поймёшь, где он сидит, тогда железякой этой его и подцепляй! Понял?!

Подавляя накатывающие на него приступы дурноты, и с трудом удерживая себя от потери сознания, он трясущимися пальцами полез в скользкую от горячей крови живую плоть.

– Глубже… ещё глубже… – как сквозь вату он слышал её указания, и когда пальцы до самых костяшек погрузились в мягкую, тёплую, располосованную осколком глубину, кончик осколка царапнул по ногтю.

Осколок оказался совсем не там, где ему положено было быть, а гораздо выше и правее. И он был большой, очень большой – раневой канал был очень широким. От мысли, что такого размера осколок просто перемешивает внутренности человека в кровавый фарш, у Андрея помутилось в голове, и он чуть не потерял сознание.

Но он отдышался, взял себя в руки, и старательно выгнав из головы все эти мысли, Андрей снова взялся за ржавый инструмент…

– Ну что, начинаем… – он выдохнул, посмотрел ей в глаза: – будет больно, скажешь…

– Твою маковку, Андрей! Мне БУДЕТ больно! Я буду орать, я буду ругаться, а ты, подлец, всё равно тащи, понял?!

Андрей, в очередной раз смахнул струящийся со лба пот, молча кивнул, и решительно ввёл в раневой канал узкогубцы. Агния, зарычав как рысь, дёрнулась в Пашкиных руках.

– Скажи Пашке, чтобы не смотрел! – напрочь срывая голос, она буквально рычала на Андрея, – скажи, что бы держал меня крепче!

– Да не смотрит он!! И держит!!

– Тащи! С-с-сука!! Ненавижу!!! – завыла она.

Узкогубцы почти полностью погрузились в рану, костяшки пальцев, коснулись её тела. Стиснув зубы, Андрей повёл ими немного вверх и вправо, и вот… Долгожданный лёгкий скрежет от касания металла по металлу!

Так… так…

Теперь приоткрыть инструмент….

Так… ухватить…

Есть!

Он наконец-то почувствовал, что крепко ухватил осколок. Пот капал с его лба, тряслись руки.

– Тащу… – он не узнал свой голос, таким он стал хриплым.

– А-а-а!!! В креста… в душу… в гробину мать… в печёнку… да в яйца!!! – она зашлась истошным криком, рыча сквозь зубы и извиваясь от боли…

То, что было потом, выпало из памяти Андрея, потому что, очнулся он только через пару минут, от того, что Пашка испуганно хлопал его по щекам. Сел, очумело осмотрелся: Агния уже села, и натянув кальсоны, пыталась натянуть на себя лётный комбинезон. Андрей поднял правую руку, чтобы вытереть пот, и увидел, что вся кисть его правой руки окровавлена и судорожно зажатые в ней узкогубцы до сих пор сжимают большой окровавленный осколок с рваными краями.

– Ну, д-девка у т-тебя ж-ж-железная! – нижняя челюсть танкиста Паши заметно дрожала, – я и мужиков-то таких не видал! А тут б…б…баба! – ошарашенно произнёс танкист и добавил, – И вообще чудеса какие-то! Тут любой другой человек трижды бы уже п…помер! – руки у него ходили ходуном, он сдёрнул с головы танкошлем, и вытер им обильно бежавший с лица пот, – а твоя – как огурец! Она у тебя что, из закалённой стали?

Андрей, сглотнув, кивнул и хрипло ответил, не узнавая собственный голос:

– Ага, из неё, родимой… Особой закалки.

Паша полез в танк:

– У нас там где-то аптечка была, сейчас я попробую найти, надо ж перевязать!

– Да не надо меня перевязывать! – всё ещё слабая, она обратилась к Андрею: – да брось ты этот осколок, лучше помоги мне, пожалуйста!

Он с остервенением бросил осколок на землю, поднялся, и трясущимися руками стал помогать ей застегивать комбез.

– Я сильно ругалась, да? Словами всякими нехорошими вас поносила? – она виновато посмотрела исподлобья.

Андрей смахнул пот, глубоко выдохнул, почесал кончик носа:

– Да, если честно… хм… даже не предполагал, что ты ТАК умеешь. Ты ж вроде и слов-то таких не знаешь?

Она пожала плечами:

– Да я и не знала… просто эти слова вот тут, – она покрутила пальцем у своей макушки, – у Пашки вокруг головы, в тот момент вихрем крутились, ну… я и озвучила. Вырвалось. Прости. Больше не буду.

Андрей выдохнул, молча притянул её к себе, и поцеловал.

Через пару минут она стояла одетая, хотя всё ещё очень слабая от полученных ранений. Но, тем не менее, готовая к дальнейшим действиям.

Глава 6. В танке главное – не бздеть.

Бой сдвинулся на несколько километров от места их нахождения.

Укрытые между коробками стоявших рядом двух танков, они оставались незамеченными все эти долгие четверть часа, что длилась операция по извлечению осколков из её тела. Мимо них, меся грязь и снег, лязгая гусеницами и натужно рыча моторами, прошли на восток остатки того второго эшелона немецкой бронетехники, которые не были добиты нашей штурмовой авиацией. И теперь эти несколько десятков танков шли на прорыв, расширяя захваченный плацдарм.

Механик-водитель, всё ещё косясь на так чудесно выжившую лётчицу, полез в свой танк, и стал вытаскивать оттуда тела членов экипажа. Андрей ему молча помогал. Вытащили, сложили у гусеницы танка. Андрей посмотрел на Агнию. Она уже чуток отошла, и чувствовала себя получше. Она наклонилась, внимательно посмотрела на них всех по очереди, покачала головой, посмотрела на Андрея с Пашей:

– Ауры потухли. Ничего не могу.

– Кто потухли? – не понял Пашка.

– Всё, Павел Иванович, нету их больше. Умерли, – грустно добавила она.

– Умерли….– как эхо повторил он за нею, вопросительно посмотрел на неё: – А откуда ты знаешь, что я Павел Иванович?

– Я… я много чего знаю, Паша. Давай об этом чуть позже? Ты лучше скажи, как выбираться будем? А то мы всё на самолёте….

– Как выбираться….– он сдвинул шлемофон на лоб, и почесал в задумчивости затылок. Полез в свой люк, сел на своё место мехвода, долго возился там, пытаясь запустить двигатель. Безрезультатно. Вылез, спрыгнул на землю:

– Кабздец движку.

– Может, вдвоём посмотрим? – со слабой надеждой предложил Андрей.

– Да чего там смотреть? Там, похоже, все магистрали порвало… швах, короче.

– Может, этого заведём? – Андрей махнул рукой в сторону немецкого танка.

– Не-е-е! – мотнул головой мех.вод, – я на фашистском танке не поеду. Да и не сумею.

Он перевёл взгляд на свой погибший экипаж, потом тоскливо взглянул на Андрея: – похоронить бы….

– У тебя лопата есть?

– Нету, – оглянувшись на свой танк, сокрушённо развёл руками несчастный танкист. Андрей промолчал, тоже посмотрел в ту сторону – весь сапёрный инструмент с нашего танка был сорван. Андрей обошёл по кругу немецкий танк – лопата отсутствовала и на нём…

Пашка молча стал перетаскивать тела погибших под танк, потом с помощью Андрея накрыл их рваным куском брезента.

– Хоть так…. Потом вернёмся, и…. – он помолчал, – если вернёмся.

Полез снова в люк, пошарил там руками и вытащил ППШ. Выглянул из-за танка, внимательно осмотрелся вокруг.

– Пойдём, – и, не дожидаясь ответа, пошёл в сторону стоявшей в сотне метров от них тридцатьчетвёрке. Агния и Андрей, не сговариваясь, молча потопали за ним.

Тридцатьчетвёрка с виду была совсем целой и поначалу непонятно было, почему она здесь стоит. Но подойдя ближе, они увидели причину: правая гусеница была порвана, а экипаж, видимо, пытался под огнём её натянуть. Тут они все и остались, раскиданные в стороны близким разрывом немецкого осколочно-фугасного снаряда.

Паша обошёл танк со всех сторон, заглянул внутрь через люк механика-водителя. Молча влез туда, недолго повозился. Засвистел стартёр, натужно проворачивая без малого 39-литровый двигатель. Движок гулко ухнул, выбрасывая первую порцию чёрной копоти из выхлопных труб, и нехотя завёлся. Погазовав с полминуты, Пашка заглушил двигатель, вылез из люка:

– Порядок! Щас гусеницу натянем и поедем.

Он прошёлся вдоль соскочившей гусеницы, посчитал траки:

– Ага, 37 с зубом и 37 пустых…. Всё в ажуре. Они уже успели битые заменить. Осталось только замкнуть, и натянуть. Хотя вдвоём, такие вещи обычно не делаются. Для натяжки гусеницы требуется минимум три человека.

– А я? – Агния обиделась, – а меня уже не считаете?

– А вам барышня, в сторонке бы постоять, тем более, что…. – он махнул рукой, – ладно, будет и для тебя дело. Будешь инструмент нам подавать! Это когда замыкать будем, – он почесал лоб, и добавил: – а вот когда натягивать будем, то тут и твои руки понадобятся.

Замкнули они её быстро, а вот с натяжкой пришлось изрядно помучиться. Через полчаса они, вдвоём с Андреем, искровянив себе все пальцы, и трижды обложив эту проклятущую гусеницу всеми матюками, которые они только знали, всё-таки её натянули. Девушка, как могла, несмотря на недавно перенесённые ранения, и весьма скромные физические возможности, изо всех сил им помогала.

– Ах ты, япона мать! – Пашка с остервенением размахивал руками, стряхивая с кончиков пальцев на землю капельки крови. – Как же я танк-то теперь поведу?!

– Да не маши ты руками! – отшатнувшись, осадил его Андрей, – ты мне своими граблями чуть по носу не попал!

– А мне можно! Даже положено! – с весёлой злостью отпарировал танкист, – у меня и фамилия подходящая – Махалов!

– Иди сюда, Махалов! Давай сюда твои руки, – Агния улыбаясь, подошла к нему, и мягко взяла его израненные руки в свои ладошки. Посмотрела на них, что-то пошептала, подула… Подняла глаза на танкиста:

– Всё, Павел Иванович. Починила я твои руки. Теперь сможешь танк вести?– в глазах её бегали смешинки.

Пашка в крайнем изумлении смотрел на свои руки, крутил их со всех сторон.

– Японский городовой! Это ж как ты смогла-то? Волшебство какое? Или как?

Она рассмеялась:

– Да ангел я, Паша! Ангел! Ты что, не понял?

– Я…. Не-е-ет… это как?

– Это так, – она повернулась к Андрею, – Андрюша, давай теперь твои.

Он молча сунул ей свои разбитые и саднящие от боли руки. Фокус повторился: подержала, пошептала, подула. Боль отступила.

Пашка-танкист с нескрываемым изумлением смотрел и не верил своим глазам.

Поймав его взгляд, Агния коротко пояснила:

– Да, я самый настоящий ангел. И не умираю ни от смертельных ранений, ни от заражения крови. И раны на мне заживают очень быстро. Вот только, – она посмотрела на Андрея, – если ранит, то пулю или осколок надо обязательно вынуть, иначе рана не заживёт, – она горько вздохнула, – и боль я чувствую, так же, как и все люди.

– А что ты здесь-то делаешь, а?

– Да вот его, – она показала глазами на Андрея, – защищаю.

– Хм, нормально! – хмыкнул Пашка, – а вот меня никто не защищает.

– Тебя, дуралей, тоже ангел защищает. Твой ангел-хранитель тебя защищает, понял, дурья башка? – она смотрела на него в упор и Пашке было непонятно: шутит она или говорит правду.

– И где он, ангел-то этот?

– Где, где, в Караганде! – она ткнула пальцем в небо, – он там, а я здесь. Думаешь, легко?

– А почему ты здесь, а не там?

– Про штрафбат слышал?

Танкист кивнул.

– Ну, так вот, у нас он тоже есть. Вину свою искупаю, понял? Нет? – она подтолкнула его к люку: – Ладно, потом поймёшь! Давай, заводи, поехали уже!

Бормоча себе под нос что-то про невразумительное, он полез в люк механика-водителя. Агния обернулась к Андрею:

– Подсадишь меня?

Он с готовностью подхватил её под попу и одним толчком закинул на броню.

– Как вы здесь воюете?! Ведь узко-то как! – Андрей с трудом разместился на месте заряжающего.

– А у вас в самолёте, что, шире что ли? – с обидой в голосе вопросом на вопрос ответил Паша. Андрей промолчал.

– Значит так! – в голосе танкиста прозвучали железные нотки, – ты, лейтенант, конечно, извини, но покуда мы в танке, командир – я. Вопросы есть?

– Нормально, Паша. Командуй.

– Далее. Твой ангел, то бишь стрелок, как, стреляет нормально?

– Со ста метров в пятак попадёт. Ты главное, объясни, как тут из этой дуры стрелять, – Андрей хлопнул ладонью по казённику пушки.

– Вон там маховичок, видишь? – Павел Иванович со своего места ткнул пальцем себе за левое плечо, – это горизонтальная наводка. А вот этот, – он развернулся в другую сторону, – вертикальная. Покрути. Усекла?

Агния покрутила маховички, кивнула головой:

– Ага, усекла.

– А вот здесь, – он опять повернулся через левое плечо, – на маховичке горизонтальной наводки ручку вот так откидываешь назад, видишь? И теперь ты этой же рукояткой управляешь электромотором быстрого поворота башни. Жмёшь её вверх – башню крутит вправо. Перекидываешь вниз и жмёшь – башню крутит влево. Но это не для наводки орудия. А просто чтобы быстро развернуть ствол в сторону цели. Развернула, а потом – ручку обратно откидываешь, и уже вручную осуществляешь точную наводку на цель. Пробуй!

– Ага! Здорово! – ей явно нравилась её новая роль.

– А вот это панорама….

– Слушай, командир танка! – прервал его Андрей – а я-то что должен делать?

– Как что? – Пашка округлил глаза, – заряжающим будешь! Или ты хочешь, чтобы твоя пичуга снаряды ворочала? Попробуй, подыми!

– Ну-ка! – Андрей взялся за снаряд, – ого!

– Да не ого, а ого-го! – довольно улыбнулся Паша, – тут вам не там! Это – вещь! Не то, что у вас, в авиации, ваши пукалки 20-и миллиметровые!

– Где 20, а где и 37мм, – отрезал лейтенант, – нам хватает!

– И что, по танкам тоже шмаляете? – ехидно искривив бровь, решил уточнить танкист.

– Из пушек по танкам шмалять смысла нет, других целей навалом.

– А чего так? Что, броня толстая? Али снарядики ваши хиловаты?

– У нас для танков особый рецепт есть – ПТАБы. Загрузил в бомболюки пару сотен, прошёлся над колонной, сыпанул, как горохом, и всё!

– И чё??

– А ничё! В каждой такой сикарахе кумулятивная боевая часть, 70 мм брони прожигает, понятно? Если хотя бы по одной такой штучке каждый танк словит себе на крышу, то всё – нет колонны!

– А-а-а… – почесал себе затылок Паша-танкист, – так это те самые… которые бронепрожигающие… Слышал, что и для нас такие снаряды вроде разработали! Скорей бы уже! У немчуры такие уже есть. А у нас пока просто бронебойные. И ещё эти… катушечные. Подкалиберные.

– Что за зверь?

– А вон, – танкист кивнул на единственный снаряд в боеукладке, со странным острым носом, – тоже, видишь, неплохая штука… получше обычных бронебойных. Да вот только мало их пока, не наладили производство как следует. Перед боем по три штуки выдают на танк. Под расписку.

– И как оно работает? – Андрей с интересом рассматривал снаряд.

– А так: в этом снаряде самая заглавная часть – сердечник. Он маленький, но дурь в нём заключена невозможная, он с этого… как его… карбида… что ли сделан…

– Карбид вольфрама? – подсказал лейтенант.

– Вот ты у нас профессор, всё знаешь! Точно, из его самого! А вокруг него эта галиматья накручена, из мягкой, низкосортной стали. И когда он в броню вонзается, вся эта шелуха с него сползает, а внутрь только он и протискивается. А так как он легче обычного, то и скорость вылета у него выше. Жалко только, что у нас только один такой в боеукладке есть, остальные – осколочно-фугасные.

***

Следующие несколько минут ушли на то, чтобы объяснить новому экипажу работу с прицелом, с орудием и пулемётами: спаренным и курсовым.

Поражённый таким обилием знаний у механика-водителя, Андрей поинтересовался у него:

– Слушай, Паш! А откуда ты всё это знаешь? Ты же просто сержант, механик!

Пашка довольно осклабился:

– Так я же ещё в финскую начал воевать! Было время научиться!

– Хм, молоток! Время, значит, даром не терял! – Андрей выглянул из башенного люка, покрутил головой, осматривая окрестности, сунулся обратно в башню:

– И как, думаешь, доедем до своих-то?

Пашка обернулся через правой плечо, и ухмыляясь, спросил, как бы между прочим:

– Знаешь, что в танке главное?

– Ну, и?

– В танке главное – не бздеть! – и завёл двигатель.

Глава 7. Дед Спиридон.

– Дедушка, а как ты думаешь, немцев-то скоро прогонят? – наливая деду щи в тарелку, как бы между прочим, спросила Антонина.

Дед аж вскинулся:

– А то как же? Само собой! Погонют, и ишшо как! Так помчатся в свою Германию, что пятки сверкать будут! Я вот … – дед попробовал щи, – внучка, дай-кось соли, – посолив щи, дед продолжал, – так вот, ночью-то грохотало на западе. Мне то не спалось, я до ветру на двор вышел… – дед несколько раз степенно зачерпнул деревянной ложкой щи, – неужто не слыхала? – дед оторвался от щей и поднял на Антонину свои старческие подслеповатые глаза.

– Так спала, я дедунюшка! – улыбнулась Антонина, – ты же знаешь, я крепко сплю.

– То-то и оно! Спала! А я вот слышал! – дед повысил голос, – вот попомни моё слово! Скоро ужо! Я вот намедни в село ходил… К этой, к Каляпихе. Ну, ты знаешь её, Каляпина Нюра. Так вот, – продолжал дед, – немчура, говорит, какая-то нервная стала. Бегают, кричат. Туды-сюды на машинах ездют. Думаю так: наши-то им перцу под хвост насыпали. Да хорошо так насыпали!

Дед Спиридон сегодня был в ударе. Потребовал стакан. Антонина молча подошла к буфету, вынула оттуда гранёный стакан и поллитровку самогона. Протёрла полотенцем стакан, поставила перед дедом, откупорила бутылку, налила полстакана.

– А что, полный-то набулькать никак нельзя? – дед вопросительно посмотрел снизу вверх на внучку.

– Хватит! Я твою норму знаю! – отрезала Антонина, и решительно поставила бутылку обратно в буфет.

Дед хмыкнул, поднял стакан к губам, выдохнул и молча замахнул. Крякнул, вытер усы:

– Эх, крепка Советская власть!

Посидел немного, подперев щёку левой рукой, и любуясь на внучку.

Антонина споро и ловко прибиралась в горнице. Внучку свою он любил, уважал и немного боялся, уж очень она напоминала ему Серафиму, его покойную жену. Такая же красивая, статная, большеглазая, грудь вперёд, брови вразлёт! Даром, что всего семнадцать ей этой весной стукнуло! Девка выросла – на загляденье! Кровь с молоком! Крепко сбитая, сильная, а уж на язык какая острая! А ещё умная, аж страсть! Дед безмерно гордился своей внучкой. И 10-и летку-то ужо окончила, аккурат в этом годе. И в первых числах июня к деду на хутор приехала. Даже в колхозе успела поработать, а потом началася война…

Первые-то недели всё было, как прежде, всё ждали, когда же, наконец, немца обратно отбросят. Жадно слушали по радио сводки Информбюро. Дед слабо заикался о том, что, мол, тебе бы внученька, обратно в Харьков бы поехать, пока не поздно, но Антонина и слушать не хотела. А потом стало уже поздно…. 19 сентября немцы взяли Киев, а их село Алексеевка оказалось под немцами ещё раньше, в первых числах сентября. Так и осталась Антонина у деда на хуторе. Ещё до того, как в село вошли немцы, дед строго настрого наказал ей в село больше не казать и носа: «сиди здеся, а в селе скажу – уехала ты. И точка».

Богатый жизненный опыт деда спас Антонину: немцы, придя в село, сначала переловили всех курей, потом взялись за поросят. Ну, а уж потом дошла очередь и до женского полу. Кто-то соглашался по доброй воле, кого-то брали силой. С последними особо не церемонились – дед, иногда наведывался в село, и возвращаясь на хутор, нет-нет да и рассказывал Антонине об очередном случае. Без подробностей, понятное дело. А больше для острастки, чтоб даже не думала…

Вот и сегодня – дед поутру успел сходить в село и к обеду обернулся.

– Ты, деда, лучше в село бы не ходил.

– Не ходил, не ходил… А как же не ходить-то? – вскинулся дед, – что ж нам, теперя, одной рыбой питаться? Эвон, я ведро щук Каляпихе снёс, а она мне за это – и картошечки полведёрка, и мучицы малехо. Соли там… Сама ж знаешь – картоха у нас нынче не уродилась. Да и жучок энот, ети его в кочерыжку, остатнее пожрал! Хорошо, хоть речка под боком – рыба всегда есть. И то ладно.

– Так Каляпиха-то твоя аккурат напротив старосты живёт! Сам же говорил! – Антонина споро убирала со стола, – вот увидит тебя староста, и вспомнит о тебе, или сама Каляпиха брякнет ему сдуру! И всё!

– И что?

– А то! Приедут сюда и… – она в сердцах махнула на деда полотенцем и вышла из горницы. Дед посидел ещё немного, чутко прислушиваясь к её удаляющимся шагам, потом резво вскочил, мелко семеня старческими шагами, подбежал к буфету, откупорил пузырь и налил себе ещё полстакана. Пару секунд подумал, и долил ещё немного. Быстро опрокинул и сел обратно, как ни в чём ни бывало…

У деда Спиридона в голове тихонько загудели гудки. Когда через пять минут Антонина вернулась в горницу, деду уже здорово похорошело: он сидел с покрасневшим лицом, пел песню и для верности отстукивал такт ногой по полу и жилистым кулаком по столешнице.

– «Но разведка доложила точно. И пошёл, командою взметён

По родной земле дальневосточной броневой ударный батальон!»

Антонина всё поняла: подошла к буфету, открыла дверцу и забрала оттуда почти пустую бутылку.

Бросила на деда взгляд, полный укоризны:

– Всё ж жахнул втихаря! Ишь, как уже разлимонило-то тебя, деда!

– Дык я ж это… хучь и выпил маленько, но в плепорцию, ты, внучка, не подумай чего… – стал оправдываться дед.

Рассерженная Антонина развернулась на каблуках, и унося с собой почти пустую бутылку, в сердцах хлопнула дверью, и шумно идя по коридору, слышала из горницы приглушённый голос поддатого деда, предавшегося воспоминаниям из боевой молодости:

– Вот помню, в двадцатом годе было… Семён Михайлович, Будённый, сталбыть, мне говорит…. А я ему… А ещё в девятьсот четвёртом, в Порт-Артуре… я-то молодой ишшо, а уж пулемётчиком назначили… стало быть… вторым номером… да-а…

Антонина спрятала бутылку в сарае, под стрехой, и возвращаясь в дом, внезапно услышала со стороны дороги треск мотоциклетного мотора. Осторожно выглянула из-за угла сарая – в стороны села к их хутору ехали два мотоцикла с колясками.

На колясках, задрав стволы в небо, стояли пулемёты. Девушка со всех ног бросилась в дом.

Дед стоял у окна, откинув занавесочку. Обернулся от окна и тараща на Антонину совершенно круглые глаза на мгновенно побелевшем лице, сдавленно просипел внезапно охрипшим голосом:

– Внучка, немцы!

Дикий, безумный страх охватил Антонину: то, чем все эти годы стращал её дед, вдруг материализовалось в виде этих четырёх немцев, приехавших к ним на хутор. Округлив глаза, она стояла, как прибитая, не в силах сдвинуться с места, и не дыша смотрела на дедушку.

Дед, дыша ей в лицо самогонным духом, стал спешно выталкивать Антонину из избы.

– Давай, внученька, скорее! Беги ужо!

– Да куда бежать-то, дедунюшка?! – вскрикнула в отчаянии девушка.

– Да в лес тикай, дурёха! В лес!! Да тикай же!! – понукал её дед.

Буквально волоком протащил её на задний двор:

– Давай, огородами, огородами! Авось не заметят!

Немцы не спеша слезли со своих мотоциклов, и уже деловито, как у себя дома, прохаживались по двору.

Антонина побежала было, но остановилась в растерянности:

– Дедунюшка, а как же ты?

– Да тикай уже! Я сейчас…. – дед отчаяннно замахал на неё руками, – мне-то они што сделают? Я старый. Сейчас их вот только успокою, скажу, что брать им тут нечего, они и уедут восвояси. Тады и вернёшься. Чуешь? Беги ужо!

Антонина со всех ног помчалась к лесу. Большой сарай закрывал её от немцев.

– ….я с немчурой знаю, как обращаться. Ещё в империалистическую я с ними… Немец мужчина сурьёзный, порядок любит…. – бормоча себе под нос, дед вышел во двор, и обомлев, остановился.

Немцы, а их было четверо, вовсю бесчинствовали во дворе: один из них с видом победителя держал за свёрнутые шеи двух куриц, его товарищ с весёлым гоготом гонялся за следующей, третьей по счёту, курицей. Третий и четвёртый, расстегнув штаны, и непринуждённо беседуя на какие-то простые житейские темы, дружно, в две мощные струи, отливали в колодец.

– Эт… вы што ж, творите то, а? Колотить вас, горбатить! – дед Спиридон аж поперхнулся. Не помня себя, размахивая руками, и выкрикивая ругательства, посеменил к немцам, стоявшим подле колодца.

Они разом, лениво и не спеша, обернулись, один вопросительно посмотрел на своего камерада, и насмешливо спросил, подняв брови:

– Русиш юде?

Тот расхохотался, скинул с плеча автомат:

– Найн, русиш партизанен. И добавил на ломанном русском: – старий пирдун!

Как бы нехотя, от бедра, немец довернул ствол своего МР-40. Короткая очередь, и дед, взмахнув руками, осел на землю. Оба весело заржали, застегнули штаны, и не спеша пошли к дому. Проходя мимо умирающего деда, который, покачиваясь, стоял на коленях, и всё никак не хотел падать, один из немцев с размаху пнул кованным сапогом его в лицо. Дед Спиридон упал навзничь, раскинув руки, да так и остался лежать – с широко открытыми глазами, в которых отражалось пасмурное ноябрьское небо…

Антонина, прячась в полусотне метров в кустах, молча глотала слёзы и беззвучно рыдая, до крови кусала кулаки, потом вдруг сорвалась и, давясь рыданиями, что есть духу помчалась в лес, к заветному дереву. Вспомнила, что в том дереве, что у развилки двух тропинок, дедушка в дупле сховал револьвер, оставшийся у него ещё с Гражданской войны. Наган лежал в глубоком, сухом дупле, завёрнутый в промасленную тряпку. Там же лежала горсть патронов. Дед ещё в начале июля, когда немцы приближались к Киеву, показал внучке свой схрон, но строго-настрого наказывая ей не говорить об этом никому, и не лазить туда.

За пару минут домчавшись до дерева, она сунула трясущуюся, как в лихорадке, руку в дупло, дрожащими пальцами нащупала там тяжёлый свёрток. Вытащила, развернула. Трясущимися руками ссыпала патроны в карман телогрейки… И не жалея ног, спотыкаясь от быстрого бега, стиснув зубы, и мыча от горя, страха и ненависти, помчалась обратно.

Когда, задыхаясь от бега, спустя несколько минут, она добежала до хутора, всё было уже кончено: постройки полыхали огнём, а вдали раздавался удалявшийся треск мотоциклетных двигателей…

Глава 8. Антонина.

Даже похоронить деда не получилось: все лопаты и прочий инструмент сгорели в сарае. Единственное, что она смогла сделать – надрываясь от рыданий, она оттащила мёртвого дедушку к погребу, расположенному в отдалении от дома, и спрятала его там, положив на широкую полку, где в лучшие времена стояли банки с соленьями и вареньями. Сейчас полка была пуста…

Ревя в голос, и глотая слёзы, она в растерянности бродила по двору, пытаясь разыскать хоть что-то уцелевшее от огня. Подойти близко к гудящему пламени, быстро пожирающему дом и дворовые постройки, она не могла – не подпускал жар пламени. А на земле практически ничего не было…

Попрощавшись с дедушкой, и бросив последний взгляд на то, как догорал их хутор, она повернулась и решительно пошла в ту сторону, откуда приехали немцы на мотоциклах.

Никакой теплой одежды на ней не было – только та телогрейка, которую успел накинуть на неё дедушка, перед тем, как вытолкнуть её на огород полчаса назад. Антонина быстро шла, не замечая, как ветер треплет волосы на её непокрытой голове. Зубы её были сжаты, взгляд устремлён вперёд, и про себя она постоянно повторяла одну и ту же фразу:

«Сколь раз увижу – столь раз убью. Сколь раз увижу – столь раз убью!».

Мир для неё перевернулся – она никак не могла понять, за что убили её дедушку. Её дедушку, который был таким добрым, который так её любил, который знал неисчислимое количество всяких разных пословиц, прибауток и анекдотов. Который рассказывал ей на ночь сказки… А эти… эти… нелюди его просто пристрелили. Походя, как бы между прочим, без всякой необходимости. Просто ради забавы. Вот эти самые, на мотоциклах которые. Фашисты.

Антонина шла, не замечая холода, и сжимая в кармане телогрейки правой рукой дедов револьвер…

***

Своих немцев Антонина увидела на окраине села, правда, всего двоих: один мотоцикл стоял у крайних плетней и оба фашиста, нагнувшись, озабоченно ковырялись в его двигателе. Длинный ствол пулемёта МГ-34 был задран в небо, автоматы обоих фашистов лежали на коляске. Третий немец с металлическим чемоданчиком неспешно шёл к ним от крайнего дома. До мотоцикла с фашистами оставалось ещё около сотни шагов…

У неё не было никакого особого плана. Просто подойти и расстрелять. Сколько сможет. Этих, а потом, если получится, ещё и тех, кто успеет прибежать на выстрелы. Ничего дальше этого она не планировала – ей было всё равно.

Подойдя ближе, она убедилась: да, это были действительно те самые немцы, что приезжали час назад к ним на хутор. Этого, худого, с лошадиной мордой, застрелившего её дедушку, и этого, мордатого, который добил деда сапогом в лицо, она хорошо запомнила. Вспотели руки, всё тело била нервная дрожь. Она никогда не убивала людей. И вообще никого не убивала. Даже муравьёв. А этих сейчас надо – не люди они, мрази. Нелюди. «Главное – подойти поближе! Чтобы наверняка!» – билась жилкой в голове единственная мысль.

Дорога на въезде в село была разбита и размешана в грязь проходившей здесь недавно немецкой техникой. Немцы, не желая топтаться в этом месиве, откатили свой «Цундап» на обочину, поближе к забору, и негромко переговариваясь, совместными усилиями откручивали гаечным ключом какую-то промасленную железяку. Ключ то и дело срывался, они ругались, и целиком поглощённые своим делом, совсем не замечали подходившую к ним русскую простоволосую девушку в телогрейке и с горящими глазами. Чтобы не утонуть в грязи, она тоже свернула с дороги, и шла вдоль забора, с каждым шагом неумолимо сокращая расстояние. Осталось не более пяти метров. «Пора!» – сказала она сама себе и потянула револьвер из кармана…

***

Расстрелять немцев не получилось…. Сначала, когда выхватывала наган из телогрейки, он зацепился мушкой за рваный край кармана, и она потратила драгоценные две секунды, чтобы отцепить его и направить в цель. Немцы же, видать, что-то почуяли, один из них (тот, что мордатый) обернулся, что-то прокричал, и бросился к автоматам, лежавшим на коляске мотоцикла. Антонина выстрелила – пуля пробила немцу руку, которой он тянулся к автомату, и отбросила его на землю. В следующее мгновение второй фашист, с лошадиной мордой, распрямился и с силой толкнул её к забору, не удержался, и упал на неё, прижав её своим телом к накренившемуся от удара забору.

Прямо перед собой Антонина увидела его безумные, на выкате, глаза. Фашист схватился за её револьвер и стал выкручивать его из руки Антонины. Спасая пальцы от переломов, пришлось отпустить наган, но она тут же угостила его коленом между ног. Захрипев и согнувшись пополам, фашист завалился набок. Правая рука Антонины сбоку схватилась за что-то холодное, шершавое и ухватистое. Инстинктивно дёрнула на себя – в руке оказался толстый, полутораметровый дрын из забора. Не раздумывая, она с размаху треснула им по спине раненого жирного немца, который снова тянулся к автоматам в коляске. Тут же, с пол-оборота, вмазала колом по голове худому фашисту, только что получившему коленом по промежности, а теперь вставшему на четвереньки и пытавшемуся дотянуться до валявшегося на земле её револьвера. Тут же выхватил по голове и тот, что принёс инструменты в железном ящичке.