Зацепиться за имя

– А больше ничего не остаётся. С дедушкой что-нибудь решим, если всё само собой не решится… Пока он жив, в чужие руки мы его не отдадим, это исключено. Но это ладно, мы уже привыкли справляться своими силами. Главное – закрыть долги, и тогда моя совесть перед родителями будет чиста. Мне так хотелось бы, чтобы это случилось ещё до того, как мы с тобой… в общем, ты понимаешь.

– А сколько это может продлиться?

– Если смотреть реально, то примерно два, максимум – три года. Но я постараюсь ускориться и буду пахать, как вол, если для тебя важно, чтобы я уложился в двенадцать месяцев.

– Это важно для тебя, а не для меня. Я же не говорю, что твои кредиты меня как-то смущают.

Я понял, что разговор сползает на сомнительную тропинку, и притих, снова завладев рукой Коринны. За поворотом показались разноглазые многоэтажки, и она прервала повисшее молчание:

– Нам вот к этому дому. Да-да, сюда. Высади меня у магазина, к квартире не обязательно.

– К квартире не обещаю, а вот к подъезду – гарантирую.

Мы остановились в тёмном дворике, и я, не включая света в салоне, приблизил к губам её потеплевшую руку.

– Для первого свидания ты много себе позволяешь, – задумчиво сказала она.

– Пусть это будет немножко в долг. Кстати, а почему для первого? Мы же видимся во второй раз.

– Вчерашняя случайная встреча не в счёт. А вот свидание – сегодня первое.

– Сразу видно: кое-кто умеет считать.

– А кое-кто – любит жить в кредит.

Последние слова слегка кольнули меня, но я не успел ничего ответить: она открыла дверцу, сверкнула пряжкой сапога и быстро скрылась в сумрачном подъезде.

Мы стали видеться каждое воскресенье, почти целый день проводя вместе, колеся по бескрайней Москве и наполняясь друг другом. При всей моей увлечённости, я отнюдь не пылал желанием ускорить время между нашими встречами и даже укорял себя в этом, впуская её в объятия после недельной разлуки и утопая в её горящих глазах и губах. Уже тогда, в те первые упоительные свидания, в моей голове включился таймер обратного отсчёта, который, как некий червячок, стал медленно и методично подтачивать меня изнутри. Условленный годичный срок терзал больше всего, и, хотя мы почти не возвращались к разговору о моих житейских и рабочих обстоятельствах, установленное между нами соглашение тяготило своим немым, но очень ощутимым давлением.

Никогда не торопясь посвящать родителей в детали личной жизни, я не стал бы спешить прежде времени и на этот раз, но мои воскресные отлучки и ночные приезды говорили сами за себя. Мне пришлось рассказать о Коринне в общих чертах, без подробностей нашего уговора, и даже при этом умолчании я уловил, как отец нахмурился и решил ускориться с ремонтом, словно предчувствуя что-то противное своим интересам.

Месяца через три, не дожидаясь грядущего и уже неизбежного сокращения, я вышел на новое место работы, поразившись, как просто можно было сделать это и раньше без потери в доходах. Коринна одобрила моё решение и, как сложно было не заметить, особенно обрадовалась, узнав, что я беру дополнительные часы на дом для подработки. Занявшись неблагодарным делом подсчёта будущих поступлений, я заключил, что теперь на покрытие основных долгов у меня должно уйти не больше года-полутора. Каким-то чутьём я догадался, что не нужно говорить ей об этом, по крайней мере до поры до времени, чтобы в том поле напряжённости, которое мы сами для себя создали, постепенно раскрылись лепестки её подлинной личности и характера. Как бы ни была сладка её чувственная нежность, всё же я ощущал, что между нами залегла незримая преграда, соткавшая тонкую игру, отнюдь не похожую на ту, которую мы вели с тем же Стасом. Эта старая как мир игра, пусть и в особой вариации, называлась тремя простыми словами: мужчина и женщина.

Шли недели и месяцы, и в веренице городских декораций, украшавших наши свидания, я тщетно пытался проникнуть в сущность этой девушки, которая так легко и доверчиво забронировала меня в качестве жениха. Я пытался расспрашивать её о тех, кто был у неё до меня, но не мог добиться ничего вразумительного: не сошлись характерами, обманулись в ожиданиях, смотрели на жизнь по-разному, и так далее в том же роде. Как бы я ни подступался, приходилось безнадёжно утыкаться в стену её нежелания хоть как-то приоткрыть завесы прежних отношений. И всё же одно неосторожное слово сумело прорвать эту неприступную плотину.

Прогуливаясь апрельским днём по Замоскворечью, мы зашли в один известный дворик, и я спросил, приобняв её:

– Рина, а ты знаешь, что здесь снимался «Иван Васильевич»?

Она внезапно побледнела, отстранилась от меня и метнула колкий, пробирающий взгляд:

– Какая ещё Рина?! Ты думал о ком-то другом, да? Запомни, я никакая не Рина, не смей меня так называть! Моё имя – Коринна, и точка!

Я впервые видел её в таком раздражении. С минуту мы стояли молча, рассматривая друг друга как сквозь новые линзы. Справившись с собой, она взяла меня под руку, и мы пошли дальше в сторону Третьяковки.

– Прости, – сказала она немного спустя. – Понимаешь, меня называл Риной один тип… Он долго искал моего расположения, но ему не нужно было от меня ничего, кроме… В общем, это было настоящее животное! Я начала игнорировать его, но он не давал мне прохода, подстерегал буквально везде. Однажды он стал лапать меня прямо на улице, называя Риной. Я поколотила его, как могла, и прогнала. Он был здоровый, как кабан, но на людях так испугался, что ускакал, как суслик, и на время отвязался.

– Почему тебя так взбесило имя Рины?

– Как тебе объяснить… А ты не читал Флоренского?

– Какого ещё Флоренского? Отца Павла Флоренского? А при чём тут он?

– Да, того самого Павла Флоренского. Он бы лучше тебе ответил, а пока давай больше не будем об этом. Если интересно, я дам тебе его книгу.

Изумлённый и заинтригованный, я не стал задавать дальнейших вопросов, а вечером того же дня впервые оказался у двери её квартиры. Она из вежливости пригласила зайти на чай, очевидно, не рассчитывая на моё согласие, и я, разумеется, отказался: мне пока не хотелось знакомиться с её родителями. А вот прочитать Флоренского мне просто не терпелось.

Она вынесла небольшого формата книгу, аккуратно завёрнутую в пакет, и протянула мне на вытянутых руках.

– Найдёшь ответ – сообщи. Думаю, тебе понравится.

Повторяя в шутку её движение, я взял свёрток двумя руками, по-восточному поклонился и направился к лестнице, ожидая, что она окликнет меня и мы попрощаемся, как обычно. Но послышался хлопок двери, и я остался один на холодной площадке. В тот вечер я впервые не подержал её шелковистых рук перед новым недельным расставанием.

Глава 3. Имя заветное

– Ты не против, если я буду называть тебя Никой?

– Конечно, мог бы и не спрашивать. Я всё ждала по телефону: и когда он станет чуть проще? Так ведь нет – заладил: «Вероника, Вероника». Неужто, думаю, он и вправду такой серьёзный и правильный?

– Просто знаю по опыту, что с короткими именами лучше не торопиться. К тому же Вероника – это очень красиво.

– Спасибо. А чем Ника хуже?

– Да почти ничем. Разве только тем, что Вероника «несёт победу», а Ника ничего не «несёт», это чистая «победа».

– И что с того?

– Смысл дробится и искажается. А вместе с ним – и восприятие человека. В твоём-то случае не так много меняется – «победная» суть остаётся. Но в других – сущий кошмар выходит. Боря, Коля, Петя – ну что это такое? И чего мы только стесняемся называть людей их полными именами? А ведь у некоторых имён и вовсе нет короткой формы. Такой, чтобы при обращении она не звучала как насмешка или словесный выверт.

– Никогда об этом не думала.

– Ника, ну вот смотри. Мы легко называем Александра – Сашей, Дарью – Дашей, Михаила – Мишей. Пусть мне лично это и не нравится, но эти имена чаще всего принято коверкать так, а не иначе. Как и другие, самые частые и привычные. Люди произносят их, как им ближе, и даже не задумываются, хорошо они звучат или нет. Просто называют – и всё.

– Ну да, если только эти Даши и Саши не встают в позу и не просят называть их по паспорту или, наоборот, не пойми как. У меня был… есть знакомый, который откликается только на имя Алекс, а на всё остальное вообще не реагирует. Я вот не очень понимаю таких людей. Неужели в этом есть какой-то толк?

– Думаю, толк есть и в этом. Удивляет другое – большинство людей относится к именам, как к простым кличкам. Правда, есть ещё и другой разряд имён. Я их называю, условно, «неправильными». Имя Денис, например. Дениска – звучит как что-то детсадовское, а Дионисий – можно произнести и с иронией, и с какой-то даже претензией.

– В чём же сложность, если мы называем Дениса только Денисом? Это ведь даже удобнее, когда у имени только одна форма. Или ты жалеешь, что твоё имя – тоже из разряда «неправильных»?

– Нет, меня это мало беспокоит.

– Если так, то к чему об этом и говорить…

Вероника заметно заскучала и, скрестив руки на груди, огляделась по сторонам. Мы шли по аллеям сверкавшего зеленью Ботанического сада, в названии которого гордо значилось имя Петра Великого. Она работала неподалёку и сама предложила это место для встречи. Приехав сюда незадолго до назначенного времени, я подивился, насколько удачным оказался её выбор. Окружающая обстановка выглядела спокойной и ненавязчивой, вполне подходящей для первого свидания. Редкие прохожие неспешно прогуливались по близлежащим улочкам, умываясь в прохладной тени деревьев тёплым ветром, долетавшим с набережной мягкими, ласкающими волнами.

Дожидаясь приезда Вероники, я прохаживался вдоль парковой ограды, вдыхая ароматы акаций и любуясь притихшим городом, который нашёптывал на ухо свою нестройную мелодию, но увы – я был не в силах её разобрать за стуком разогнавшегося сердца. Ника поймала меня звонком из-за спины, я оглянулся – и мы впервые увидели друг друга с расстояния в несколько метров. Пока я приближался к ней, её образ, прежде нарисованный в моём сознании, начал зримо проступать, воплощаясь в этой высокой, плотной фигуре, возникшей из городского эфира. Вместе с внешним покровом: джинсовая куртка, юбка, кроссовки – проявились округлые очертания тела, длинные светлые волосы, пытливые голубые глаза. Всё было так просто и так значительно, ведь это была она – живая, осязаемая, настоящая. Без лишних приветствий, деловитой упругой походкой она направилась к воротам дендрария, а я, примериваясь к её шагу, сразу начал о чём-то рассказывать, будто пытаясь словами утвердить факт её долгожданного присутствия рядом.

Ботанический сад, как давний друг и добрый хозяин, распахнул нам свои пёстрые объятия, и я не сразу обнаружил, что столь щедрое гостеприимство лишь усилило мою словоохотливость. Пожалуй, я говорил непривычно много для самого себя, но догадался об этом, только когда она надела тёмные очки и сказала:

– Знаешь, мне приходится так много общаться на работе. Бывает, собеседования идут одно за другим, не успеваешь отдышаться. И всё-таки я интроверт.

Ещё раньше, по телефону, я заметил, что у неё нередко проскальзывало это резковатое «и всё-таки», словно она убеждала в чём-то меня, а заодно и саму себя, стремясь разом поставить нужный акцент и избежать банальности, размытости в мыслях и выражениях. Эта характерная черта отражалась и в её внешности. Поразительным свойством её лица, предельно точного по чистоте и плавности линий, была его текучая неуловимость, в сражении с которой – вероятно, вполне осознанно – она пользовалась чисто женским арсеналом из серии «и всё-таки», будь то отдельный предмет одежды, оттеняющий аксессуар или едва заметный косметический штрих.

В наши последующие встречи мне неизменно казалось, что я вижу её как будто впервые, при этом – странное дело – уже давно зная эти нежные черты, профиль, взгляд. Каждый раз это было гораздо больше похоже на чудесное, трудно объяснимое воспоминание из неведомого прошлого, чем на мимолётное, мгновенно вспыхнувшее чувство к такому безусловно прекрасному, но изменчивому лицу.

– Ты когда-нибудь любил по-настоящему? – спросила она, присев на скамейку под высоким клёном. – Не так, когда влюбляются, а потом остывают, но полностью, всем существом, без остатка?

– Наверное, да. Хотя… не знаю.

– Если сомневаешься, значит, не любил. А со мной это точно было. Я думаю, то чувство навсегда останется во мне, просто будет выражаться в другой форме и к другому человеку.

– Кажется, кто-то из французов это хорошо однажды сформулировал. Сказать кому-то: «Я тебя люблю», – значит также: «Ты никогда не умрёшь».

Она положила ногу на ногу, и я заставил себя не опускать глаза на блеснувшее белизной колено.

Мы немного помолчали, и я спросил:

– У тебя было много таких встреч, как сегодня?

– Ты второй, с кем я так встречаюсь. Не думала, что задержусь там. Если честно, ты очень отличаешься от девяносто восьми процентов остальной публики. Пишешь вежливо, тактично, с пробелами и запятыми. Сейчас это редкость. Не запятые, конечно, а тактичность. Вообще, удивляюсь, как часто мужчины пишут всякие гадости, иногда даже с первой фразы.

– Что же заставило тебя туда вернуться?

– Я бы и не вернулась, если бы не реальный случай. Моя знакомая встретила там хорошего человека, вышла замуж, создала семью. Вот и я решила попробовать ещё раз. Обычно ведь уже на первой встрече понимаешь, твой это человек или нет.

Услышанное ударило в меня своей зыбкой откровенностью, в которой слышалось то ли обещание, то ли признание, то ли проверка. После таких слов мне нужно было только одно: заглянуть в её лицо – но сверкнувшие неверным бликом очки-хамелеоны не позволили сделать это. Скрытые за непроницаемыми стёклами глаза, скрещённые руки и ноги – такую крепость можно было взять только штурмом, и тут я отважился на уловку, уж не знаю как осенившую моё разыгравшееся воображение. На другой конец скамьи очень кстати присела совсем юная, скромно одетая девчушка, и я, мысленно поблагодарив её за столь нежданную услугу, начал сворачивать разговор в нужную сторону.

– А мне иногда и встречи не нужно, чтобы сразу всё понять о человеке. Бывает достаточно одного имени, – сказал я. – Есть такие женские имена, которые я всегда стараюсь избегать.

– Какие, например? – вскинула брови Вероника.

– Давай я лучше на ухо тебе шепну, – ответил я, понизив голос. – А то вдруг нашу соседку по скамейке так зовут, и ей станет обидно.

Вероника, поёжившись, кивнула, но мне уже не требовалось никакого разрешения. Я придвинулся к ней, дотронулся до мягкой, дрожавшей на кротком ветре светло-переливчатой пряди и, отведя её в сторону, приблизился к ажурному уху, ощутив у себя на щеке, шее и даже где-то за шиворотом пушистое щекотание, обдавшее меня отдушкой морозной хвои. Чтобы продлить эти восхитительные мгновения под покровом золотистых волос, раскидистого сада и питерского неба, мои губы, прижатые к её мочке, стали непроизвольно, без каких-либо усилий, шептать всякую околесицу, и она, ещё больше сжавшись и слегка покраснев, в конце концов рассмеялась, услышав произнесённое мной имя.

– Знаешь, я их тоже не люблю, – прыснула Вероника. – Вечно ноют без всякого повода. А кто ещё, интересно?

Окончательно расслабившись и никуда больше не торопясь, я назвал два имени, но сказка тут же кончилась.

– Стоп! Мою маму так зовут, хватит! Ну, ты артист, – она игриво стукнула меня по кончику носа и отстранилась, но всё же я почувствовал, что первичная осада этого крепкого питерского орешка вполне удалась.

– Это я артист? Так ведь твоя мама артисткой служит! Я помню, ты говорила. А в каком театре её можно увидеть?

– Ишь ты, какой скорый. А вот не скажу, раз тебе имя её не нравится. Да и вообще, она играет под девичьей фамилией. Папа, конечно, привык на своём посту, что все ему подчиняются, но тут пришлось примириться. К моменту сватовства мама уже была довольно известной актрисой и ничего, кроме семейного положения, менять не хотела. В общем, нашла коса на камень, но женщина в такой ситуации всегда побеждает.

Наша молоденькая соседка поднялась со скамьи и, кинув на нас любопытный взгляд, медленно пошла дальше. Вероника достала из сумки небольшой светлый свёрток и протянула его мне.

– Да, по поводу моей просьбы. Ты не мог бы передать эту штуку одному человеку? Он тоже завтра будет на футболе. Это мой старый знакомый, я ему кое-что задолжала. Уже долго не могу отдать, да и не хочу с ним встречаться. В общем, буду признательна, если поможешь.

– Конечно, какой разговор. Как его зовут?

– Алексей. Я напишу тебе его номер… Кстати, а как тебе вчера музей Достоевского?

– Да никак. Я туда не попал, было поздно. Но представляешь, там же неподалёку я наткнулся на дом, где Достоевский написал свой первый роман. «Бедные люди», помнишь эти нескончаемые письма Вареньки и Макара? А в том здании, где музей, он завершил «Карамазовых» и вскоре умер. Мне сразу пришла в голову такая мысль. Если прочертить прямую линию между этими двумя домами, то там будет метров пятьсот, не больше. Меня это просто поразило – весь его творческий путь между первым романом и последним можно условно уместить в эти жалкие полкилометра! Всё это, конечно, умозрительно, но занятно. Хорошо бы о всех писателях знать что-нибудь в этом роде.

– А ты, я смотрю, не только артист, но и фантазёр к тому же! Так живо выдумываешь, аж заслушаешься.

– Всё, я больше не буду. Расскажи лучше, как твой «Вечный муж» поживает.

– Вечный муж? Ах, да, эта книга. Как-то быстро она закончилась. Да и вообще – ничего вечного не бывает. По крайней мере, здесь, в нашем мире. Мы всё пытаемся протиснуться сквозь него в какую-то вечность, хотя толком и не знаем, что она из себя представляет…

Над нами и вокруг нас деликатно, соблюдая свой собственный этикет, перешёптывались не известные мне деревья и кустарники, раскрашивая низкое небо брызгами своего разноцветья.

– Ника, а как же то самое, живущее в тебе чувство? Разве оно не подсказывает, что будет там, за порогом?

– Ты прав, в нём есть какая-то потусторонняя искорка, что-то вроде мимолётной улыбки или поцелуя. В этом есть нечто божественное, ни с чем не сравнимое.

– Если божественное, значит, и вечное тоже.

– Пожалуй. И всё-таки любое чувство – штука зависимая. Я привыкла жить с ним одна, но до конца ему не вверяюсь.

– Боишься обмануться?

– Нет, это уже давно пройденный этап. Скорее, бояться можно только одного… Что чувство однажды погаснет, причём окончательно, и на его месте останется одна пустота.

– И тогда улыбка вечности обернётся лишь гримасой чего-то земного, слишком человеческого?

Вероника сняла очки, обнажив красноватые бороздки на белке утомлённых глаз, и сказала:

– Возможно, о моём «слишком человеческом» ты узнаешь уже очень скоро. Только вот не уверена, что оно придётся тебе по душе.

Едва приметно улыбнувшись одними губами, она решительно поднялась со скамьи и своим упругим, летящим шагом устремилась в сторону выхода.

Глава 4. Имя бессмертное

С именем Павла Флоренского было связано для меня одно манящее воспоминание. В студенческие годы я частенько заходил в родном городе в книжную лавку, которая так и называлась – «Флоренский». Это был если и не модный, то очень притягательный магазин, пронизанный причудливым смешением восточных ароматов с запахом диковинных книг, которых я не видел тогда больше нигде. Корешки дорогих фолиантов и изданий попроще с именами известных и не очень философов, мистиков, богословов волновали воображение и давали обманчивое ощущение близости, возможности постичь самое главное – только протяни руку.

Разглядывая стеллажи «Флоренского», я с наивной решимостью думал, что когда-нибудь обязательно прочитаю все эти книги, и жизнь впереди казалась наполненной высоким смыслом и непреодолимо прекрасной. Но лет через десять наступил тот день, когда магазин закрылся, а я так и не осилил те несколько витиеватых сочинений, что успел там купить. Стилизованный профиль Флоренского ещё долго с укоризной смотрел на прохожих с вывески у опустевшего помещения, словно ожидая возврата своего книжного сокровища, но этого, увы, так и не случилось.

С тех пор мне доводилось не раз слышать об этом «русском Леонардо», вместившем в своей гениальной, бьющей через край личности служение религии, науке и философии. Имя Флоренского неизменно произносилось с особым трепетом, причём даже в тех кругах, что усматривали в его идеях нечто эзотерическое и едва ли не еретическое. И вот, наконец, этот окутанный легендами творец спустился со своих заоблачных высот и оказался у меня в руках в виде книжицы с говорящим названием – «Тайна имени», в которой нужно было что-то отыскать о желанной, но тревожившей девушке, самолично давшей мне такое задание.

Это было похоже на искус, который предстояло для чего-то пройти. Я не понимал, зачем это нужно, но в ровном течении наших отношений с Коринной наметилась любопытная точка преломления, и за это я заранее благодарил Флоренского, открывая его книгу как некое предвестие будущего. Это была одна из тех ночей, когда кажется, что проживаешь если и не всю жизнь в недостижимой полноте, то нечто вроде её оконченного, оформленного фрагмента, дающего прикоснуться к дыханию запредельного.

Погрузившись в текст, я первым делом возмутился, что раньше мы с Коринной совсем не говорили о книжных интересах, хотя я и знал, что её родители занимались то ли филологией, то ли философией и встретили друг друга на общей научной почве. Насколько я мог догадаться по книге, круг чтения их дочери, вероятно, был довольно широким, – Флоренский и в этом поднимал планку ожидания, насытив начало своего труда множеством литературных имён и отсылок.

Прикасаясь к имени как к «тончайшей плоти», составляющей духовное ядро человека, автор заботливо, но настойчиво вёл по лабиринтам своих прозрений, расчётов и даже сомнений, и я только сожалел, что Коринна, очевидно, не привыкла или не желала отчёркивать карандашом тут и там встречавшиеся на страницах пригоршни мыслительных роскошеств, – а ведь это могло бы рассказать о ней что-то существенное. Отсутствие пометок оставляло текст свежим и нетронутым, и я не смел рассчитывать на подсказки, которых не нашлось и в оглавлении: в словаре имён, трактуемых автором, я не увидел ни её, ни себя.

Оставалось впитать эту волшебную книжку целиком, не забегая вперёд, и последнюю страницу я закрыл лишь под утро, когда за окном уже начинало светать. Лёгкое дуновение из приоткрытой форточки поманило меня на балкон, и в задумчивой весенней тишине я вдруг явственно услышал волнообразно надвигающиеся отовсюду звуки органа – величавой музыки, что прошла мимо меня в тот день, когда мы с Коринной словесно подписали наш странный договор. Мелодия контрапунктическим узором устремлялась всё выше и дальше, но вот где-то рядом на улице забарабанил ранний дятел, и прекрасная фуга споткнулась и засбоила, сменившись в моей голове беспощадными щелчками невидимого счётчика.

Вернувшись в комнату и плотно закрыв окно, я прислушался к молчанию родного дома, но его безмолвие внезапно прорвалось стонами, которые я сразу же распознал. Выбежав в коридор, я метнулся к дедушкиной комнате, хлопнул выключателем и в брызнувшем свете увидел, как бездвижная старческая плоть раскинулась на кровати угрожающей надломиться диагональю: голова уткнулась в стену, а голые ноги, выбившись из-под скомканного одеяла, впились в заградительную решётку.

Уловив стеклянным взглядом моё непривычно раннее, но вполне своевременное вторжение, дед застонал сильнее, жалуясь на неудобство своего положения. Менять его самостоятельно он уже давно не мог, и мне пришлось делать это самому. Осторожно выпутав прохладные пальцы старика из ячеистой сетки, я оглядел его натёртые металлом стопы, слегка помассировал их, сдвинул ноги по центру и накрыл одеялом. На пол шлёпнулась остывшая грелка, я схватил её и рванул было в ванную, но дед жалобно застонал, и я вспомнил о его голове. Она уже оторвалась от стены во время ножных манёвров, но ещё требовала доводки до съехавшей набок подушки. Взбив её, я ухватил тяжёлое тело и уложил его как следует.

Дедушка благодарно прикрыл глаза, облегчённо сложил посиневшие губы в подобие улыбки и начал вхолостую жевать ими, требуя воды. Напоив его, я на всякий случай заглянул под одеяло, потрогал вечерний памперс (ничего, ещё держит) и уселся рядом на табурет. Дело было сделано, и я, окончательно забыв про грелку, стал думать о другом.

В имени моего деда, Афанасий, несущий корень, «танатос», означавший «смерть», слился с первой буквой, полностью её отрицавшей. «Бессмертный» – таков был дословный перевод, и следовало признать, что сквозь эту именную печать просвечивали не только черты личности престарелого человека, но и детали той семейно-психологической обстановки, в которой он доживал свой век. Наши родственники и знакомые приговорили деда ещё тогда, когда на его ползучий ментальный регресс наложился перелом шейки бедра – досадный инцидент «на ровном месте», приведший к ещё большей нагрузке для всех домашних.

«Уж немного теперь осталось Афанасию Витальевичу, да и вам с ним недолго мучиться», – таков был общий подтекст сначала частых, но из года в год редеющих родственных визитов, иссякавших по мере того, как дедушка всё меньше узнавал приходивших или вовсе на них не реагировал.

Чем больше нас жалели, тем сильнее я сжимался от возмущения и, наперекор своей личной неустроенности, желал деду прожить как можно дольше. А ведь когда-то давным-давно на мой детский вопрос: «Деда, а зачем ты живёшь?» – он, ещё будучи в здравом уме и твёрдой памяти, ответил просто: «Чтобы умереть. Нужно быть к этому готовым. Только бы не стать вам в тягость».

Тогда это прозвучало страшно и непонятно, а сейчас, сидя у кровати и наблюдая за его блаженно уснувшим, порозовевшим лицом, я вдруг по-новому устрашился, как от выплывшего на поверхность, по-житейски сбывшегося пророчества. Мудрый человек с большим сердцем, когда-то готовившийся отважно посмотреть смерти в лицо, он медленно угасал и, не сознавая этого, всё больше становился для близких той самой обузой, в которую так не хотел превращаться.

Афанасий «Бессмертный» – виделась теперь в этом имени даже некая пророческая ирония, едва ли не насмешка, которую не смог бы, пожалуй, растолковать даже проницательный Флоренский.

Я погасил свет и побрёл в свою комнату. Перед тем, как лечь спать, я ещё раз пробежался глазами по письму Флоренского из Соловецкого лагеря:

«Имя само по себе не даёт хорошего или плохого человека, оно – лишь музыкальная форма, по которой можно написать произведение и плохое, и хорошее».

Несмотря на усталость, я с радостью вспомнил, что нащупал в тексте ответ на вопрос Коринны, но Флоренский подарил мне даже нечто большее. Закрыв глаза, я впервые подумал о том, что влюблён в Коринну и, возможно, любим ею, хотя мы ещё ни разу не признавались в этом друг другу. Наутро, едва проснувшись, я написал ей: «Кажется, я понял тебя. “По имени – житие, а не имя по житию”. Жаль только, что он не написал о наших с тобой именах». «Да», – мгновенно ответила она, и я решился на большее: «А того, кто на тебя покушался, случайно звали не Николай?». И вновь, но уже не сразу, она прислала скупое «Да», и мне стало отчего-то спокойно и вместе грустно.

Всю неделю нестерпимо хотелось увидеть её, чего раньше испытывать не доводилось, и в какой-то момент я понял, что не смогу дождаться нашего очередного воскресенья. В среду я позвонил ей и предложил встретиться как можно скорее, но она сослалась на срочные дела и отказалась. Сообщить свой рабочий адрес Коринна не захотела и попросила также не приезжать к ней домой: вечерами ей приходилось ухаживать за приболевшей мамой. Так или иначе, но срываться на неделе она не планировала, и это задело меня, лишь взвинтив желание добиться своего.

Нужно было что-то придумать, а ведь я даже не знал названия её фирмы. Перебрав все варианты, я решил поступить очень просто и заказал цветы в магазине, где не требовался адрес получателя, – телефона было достаточно. Выбрав букет гербер, я задумался над временем доставки, чтобы Коринна точно находилась в офисе к приезду курьера. Остановившись на трёх пополудни, я, между прочим, убедительно попросил магазин сообщить мне после передачи цветов адрес встречи, для удобства последующих заказов в то же место.

Разработанный план выглядел вполне сносным, но довольно рискованным: чтобы не показаться навязчивым, мне хотелось остаться неузнанным, хотя это и представлялось немного затруднительным. Не скрою, меня волновало и то, как она отнеслась бы к подарку от другого мужчины, и, войдя в возможный образ этого другого, я сочинил игриво-возвышенный, в меру пафосный анонимный текст, которого она вряд ли могла бы ожидать в моём исполнении. Оставалось только найти способ узнать её реакцию по прочтении открытки, и я особо договорился с курьером, чтобы он настоял на необходимости устного ли, письменного ли, но немедленного её ответа на моё послание.

На следующий день, в начале четвёртого, я услышал в телефоне громкий голос: «Всё сделано, сейчас отправлю!». Пришедший следом адрес ни о чём не сказал, а вот снимок её слов, записанных на клочке бумаги, поглотил моё внимание. В большом волнении, я перечитал их несколько раз, прежде чем понял, что смотрю на них так, словно она обращается ко мне, а не к человеку без имени:

«Дорогой аноним, благодарю за такой чудесный подарок! Он говорит сам за себя, но ещё больше мне сказало бы ваше имя: за ним всегда стоит больше, чем кажется».

Мне стало досадно на себя за свои проделки и подозрения, за то, что впустил в пространство наших отношений третьего, пусть и совсем чужого человека. Я позвонил курьеру и попросил уничтожить её записку, а потом вернулся к полученному адресу, нашёл его на карте и задумался. Многоэтажный бизнес-центр недалеко от Садового кольца – так себе ориентир, если пытаться продолжить поиски, и я решил на время отложить в сторону свою затею. Однако на следующий день меня потянуло непременно поехать туда сразу после работы, и даже суровые пятничные пробки не убедили в обратном. Потолкавшись в поисках парковки у входа в офисную высотку, я нашёл-таки подходящую точку наблюдения из окна машины и стал дожидаться.

И очень скоро я увидел её: ослепительно яркая, в чём-то жёлтом, она проворно сбежала по ступенькам с букетом гербер и, похоже, собиралась влиться в общий людской поток, тянувшийся мимо моего обзорного пункта. Через какие-то секунды она должна была поравняться со мной, и я приоткрыл дверь, готовый принять её в объятия, но не дождался. Коринна внезапно остановилась, озабоченно оглянулась и заговорила с подошедшим мужчиной лет пятидесяти, комично бесформенным, одетым по-клоунски пёстро и небрежно.