Утру неймётся.
Весне
И неумолимо открывались навстречу непрошеной весне, липкие, чорные, бубонные почки моей перезимовавшей человечности, моей поперхнувшейся благости. И мы уселись друг напротив друга и, глядя в глаза, чувствовали, как нарастающим мурлыканьем в нас приходит неизбежное. Этой весной в любви не будет брода.
Mad dogs don't bark
– Mad dogs don't bark! Mad dogs don't bark!
Someone shouted it up the dark hill covered with a velvet blanket of twilights.
We listen, you look at me, fear in your eyes, tsssss, don't you move, it's up there, hush!…
– Mad dogs don't bark!
But the Moon barks and your eyes bark and my thoughts bark and our love barks. Night inhabits Earth. I take your hand. We step silently. Without a whisper, without a sound, without a bark.
The voice up in the hills tries the young night with its nasty tentacle. We, two mad dogs, deep in love, glad of being, we don't sniff, we don't bite, we don't bark.
The voice dissolves in the woods. We won't hear it again… unless we bark.
The night is ours at least.
cheese
Череп мамы
И череп папы
И черепа папиных мам
И черепа маминых пап
И черника
По края урочища –
Сизой тёмной короной.
Принимал меня акушер Сизоев
Убивал слесарь второго разряда Букашев.
А зашил санитар Гугуладзе
А закопал меня дед Закопалыч.
И очутилась
У озера
В красной
Кровавой короне
Улыбнулась
Впервые
Настоящей
Всезубой
Улыбкой.
Черепу мамы
И черепу папы
Впервые по-свойски
Впервые по-черепейски.
пять копеек
Ещё до нашей эры, до нашей с тобой эры, когда я себе ходил хмурый и с пустыми карманами по ненужным улицам, а ты служила боцманом на каком-то парагвайском судне, ещё до нашей с тобой эры, ещё до того дня, когда мы увидели друг друга как друг друга, Еще тогда я потерял пять копеек.
В нашу эру пять копеек лежали себе в траве, по ним ползали божьи коровки, на них сражался бесстрашный муравей с лихой сороконожкой. И росли травы и травы косили, а пять копеек лежали. И пролетали стрекозы и падали рассеченные злыми ятаганами богатыри, проходили стада и годы.
После нашей эры я живу дальше. С процентов за потерянные пять копеек.
Яйца
Хлебушка уже такого не купишь, а только поролоновые все какие-то. Альбертовну из восьмой квартиры встретила, в магазин шла, говорит, сердечное у неё хуже опять, стала таблетки дорогие пить, сын привёз, может и поможет, а тот врач из четвертой поликлиники, так он выписал те, что подороже, а в аптеке как назвали цену, так это ж полпенсии.
А я в слякоть в такую, дурная, два раза ходила в магазин – пришла сначала, в очереди отстояла, а кошелечек-то с деньгами на тумбочке остался в прихожей. Ещё раз пошла, что делать. Купила ливерной, полбуханки хлеба и сметаны жирной, чай, ещё смотрела мясо, хороший кусок говядины, приценивалась, на суп бы и так тоже, а продавщица хамка, девчонка-соплячка, всё по телефону балабонила, даже на меня, на старую женщину не посмотрела, бесстыжая. Ещё акция была, женщина на зубочистках колбаску стояла раздавала, я кусочек скушала, дорогая жутко. Куда мне такую колбасу покупать? Только на похороны.
И яйца пошла смотрела. Десяток этих энкологичейских стоит тут, конечно, лучше идти купить на рынке, совсем они обнаглели, им яйца стоят как икра, но тоже ещё акция была, праздник, сразу 13 яиц взять купить, а стоит как одно. Я всё смотрю, нюхаю эти яйца – ну вроде хорошие, только черные покрашенные. Поскоблила по скорлупе ногтем, там белое яйцо под краской. Что же, говорю, мол, яйца чёрные у вас покрашенные, а женщина смеётся говорит – праздник Халовин, на праздник специально сделали. Купила эти 13 яиц, как говориться. Пришла домой, поела кашу, помыла кастрюлю. А с окна дует, забыла попросить управдома, газету взяла читала.
А как утром встала, чаю попила, дай думаю я яйца эти. Щёточкой с мылом их и так и сяк, не отмывается, варить думаю не буду зачем, чтобы краской мне это пропитало всё. Взяла с одного яйца разбила пожарила яишенку. А в обед как раз скорая внизу приехала, слышу в нашем подъезде и в глазок смотрю всё – божечки – Альбертовну понесли. Сын говорит утром приступ и всё – на месте сразу. Ужас, ведь, говорю, только вчера говорили.
Я Альбертовну хорошо знала, даже взяла поплакала. А был лучок ещё сохлый, Машенька с третьей квартиры занесла зеленый, хорошая девочка, всегда поздоровается, спросит, постучит в дверь, молодец и Серёжа её мастер на битумном. Так дай думаю с лучком пожарю, чтоб не пропадало, ну ничего что чёрные, вкусные, желток жёлтый, не то что с химией. Вбила два в сковородку, лучок, но такие они аппетитные, ай, думаю, ещё одно сразу. Хлебом с тарелки вытерла, слышу пахнет дымом, что-то горит, я туда, я сюда – в подъезде дым, окно открыла, пожарные приехали, милиция, скорая. Я в окно смотрю – троих выносят – Машеньку с третьей, мужа её Сергея и сыночка ещё только в школу пошёл, божечки мои, угорели в квартире задымилось что-то.
Три дня не спалось потом, что же это делается, нехорошо мне было, давление скакало все, ну возраст, страшно сказать. Капусту доела, постное тоже мясо вареное было, что с бульона осталось. Потом приготовила омлет, с пяти яиц чтоб тоже на вечер, мука тоже кончается, надо будет идти. А там радио громко внизу, то ли у этих новых из первой, то ли у Надьки-выпивохи со второй, просто беда. И целый день радио во всю ивановскую. Я собралась, тапочки надела, схожу вниз, а это не у Надьки, а у новых, жму звонок, тут и Надька вышла говорит невозможно как громко, стук-стук в дверь, не открывают. Надька хвать – а там открыто, зашли, зовём, а Надька впереди шла кричит мне стоять не идти, я с разбегу заглянула в зал и мне сердце прихватило – божечки кровь везде. А там эти новые грузины или кто они там бизнесмены все зарезанные. Ну милиция снова в наш подъезд, мне все перед глазами от переживаний вертелось, лежала до вторника не вставала, Надька хоть выпивоха, проведывала помогла мне молодец какая. Уже потом полегчало, так говорю возьми себе вот на бутылку и яйца мне оставь одно себе остальные бери, хорошие, не смотри что чёрные-то.
И утром шум-гам внизу, ох, думаю, ну не опять же, что же это свалилось на наш подъезд, какой-то злой рок, мигалки слышно, еле встала, смотрю – а как же, под нашим подъездом столпотворение – и журналисты и милиция и скорая. Ко мне постучали, молодой такой милиционер, вежливый, не слышала ли чего ночью подозрительного, я говорю ужас с нашим домом какой-то происходит, как Альбертовна померла, так все умирают. Милиционер говорит, наверное потому что год високосный, а я не слышала ничего, он говорит вы не волнуйтесь, Надька, мол, с алкашнёй этой своей пили выпивали, поссорились видать и тоже давай ножами махать, положили друг друга от ран на месте, а Надька повесилась, високосный год, три покойника, божечки.
Я в магазин не пошла, ещё вот с банки была консерва, с макаронами покушала. За упокой надькин выпила в бутылёчке ещё на донышке, всё же тоже человек, прибираться уже сил нет, яйцо ещё изжарила последнее. Села на кухне и умерла, никак уже не встану от стола, то ли день то ли утро уже мне по старости или от смерти непонятно. Думаю, смешно как, что умерла и так сижу теперь над сковородкой и не встаётся никак. Мне-то уже и не осталось ничего.
Только яблоня чёрная за окном.
Ніколі
Чалавеканеба
Кілават кахання
Мілілітры шчасця
Грамы пажадання
Хата небагата
Гегель ды Бетховен
Сыр ды ркацытэлі
Мышы ў падполлі
Танцы ў пасцелі
Шчасце ў эксэлі
Усходы ды заходы
Прынцы фларызэлі
Шэрыя вясёлкі
Чорныя квадраты
Фэншуй у цямніцы
Будзем весяліцца
І гэты крыж не будзе пусты ніколі
Sister Cain
Sister Cain, I’m sister Abel,
Can you hear me?
Sister Cain, here in heaven
I’m so lonely,
Can you hear me?
Through scarlet clouds,
Through unread emails,
Bleeding poems, twisted bodies,
Happy hipsters, can you hear me?
And in the skies – it’s all free
You should come here one day
Come and see
Sister Abel, I’m your echo
Just a reflection of your voice
No, no, no, no
Noone hears you
Nobody hears you
Through piles of fossils
Oil and opium, bones and flowers,
Supermen and hyperwomen
Can you hear me?
And I know that in that skies
It’s all free
And I was there one day
So I could see
Метромортоиды
И так, добровольно и несуразно мы топаем вниз по эскалатору и между жёлтыми тусклыми плафонами,рождаются и умирают наши тени, с барельефов на стенах на нас смотрят гранитные жрицы- доярки и суровые герои минувших кровопролитий, они уже по ту сторону камня, но все ещё сильны и это завораживает, однако мы не задерживаемся, нам нужно к алтарю, мы спешим успеть к службе – наше самое – в самом низу катакомб.
Там всё и случается, там все и бывает.
Мы не подозреваем о существовании друг друга там, наверху, только внизу, только на дне, только на краю перрона, когда вагоны проносятся мимо – только в тот миг. Здесь, на перроне, в сердце нашего храма мы узнаем друг друга в толпе непосвященных случайных на раз, безошибочно, не по походке, не по лицу, не по запаху, а по вере ,нужде и надежде. Не каждый из нас понимает, кого он только что узнал, какой крови он принадлежит, и каков его брат и какова его сестра – не во Христе, а в расхристанности, не на кресте, а на кольцевой линии. Проходит поезд, а с ним и месса, мы быстро расходимся, мы члены подполья и мы не знакомы вне храма.
Нас в этой столице – целое подземное племя, мы бледный красивый народ, мы орден метромортоидов и нас дважды в день – по дороге на работу и по дороге домой искушают все демоны здешнего мира.
И дважды же спасает наш бог.
На нашем гербе – наш Христос – наша Анна, наша Каренина. Наш тотем – пушистый Пьерро, постигунчик реального, отважный и честный лемминг, грызущий гранит небытия.
Мы метромортоиды, мы люди, которые дважды в день не прыгают под поезд в метро.
Приглядись, в тот самый момент, когда поезд въезжает на станцию, мы там. будем. .
А кто слушал – молодец
В теремке пусто, обглоданная рыбья голова и четыре пластиковых стаканчика. По густому подлеску продирается в порванной юбке Красная Шапочка, тушь размазана, порванный от уха до уха рот чёрной дырой на лице.
Смеркается. В светлице давит прыщи перед зеркалом Василиса. Питер Пэн пересчитывает скрюченными артритом пальцами пенсию.
Знайка и незнайка держатся за руки и смотрят друг другу в глаза, не зная уже – кто есть кто. Побитый молью Артемон засыпает в вонючем тряпье рядом с мумией Мальвины.
На небе появляются звёзды. Оле-Лукойе вдыхает белые дорожки с чудо-зеркала.
На свете всех румяней и белее Сказочник.
Но сегодня он умер.
Буква О, полнолуние
гулять белыми вялкими губами
по некрашенной оконной раме
и гулять белыми вялкими губами
по холодному стеклу
и увидеть
вдруг
луну
и
сказать
0
и держать это восхищённое 0
на лице
восклицание-сфинктер
послевялость
междузабвенье
вспыхнув
канет
опустит
глаза
потеряно
0
и вот снова -
гулять белыми вялкими
губами
и гулять велкими вялкими
губами
A fishboy story
It's raining. I'm coming back from the bar, fighting with an umbrella, which is trying to free itself, it's like a giant butterfly, snapping its wings all over my face. No taxies, too late. Skies and paddles shaking hands. It's the beginning of their long and beautiful friendship.
Kant ist nicht da.
I'm instead.
I'm trying to fish out the keys in my pockets full of water. My aqualung neighbour greeting me with a flock of bubbles, as he is swimming down the narrow staircase. I dive into my flat. A bed, a TV, a fridge. An ideal "drown-in". Breath in, breath in, fishboy.
My life's Noah's Arc.
And I'm not aboard.
Песенка колумба
Незаслуженным колумбом каждое утро просыпаюсь
Незаслуженным колумбом просыпаюсь каждое утро
И выхожу на берег неизвестной страшной земли
Здравствуй, Индия, которая не Индия, которая Америка,
Здравствуй, Америка, которая не Америка, которая Индия
Я хотел приплыть в сегодня, но приплыл во вчера,
Я хотел жить сегодня, но приплыл во вчера
Я хотел приплыть в Индию, а приплыл в Америку
Я хотел приплыть в Индию, но приплыл в Америку
Незаслуженным колумбом каждое утро рождаюсь
И выхожу на берег огромного нового дня
Здравствуй, Индия, которая не Индия, которая Америка,
Здравствуй, Америка, которая не Америка, которая Индия
Я хотел проснуться сегодня, но проснулся вчера
Я хотел проснуться сегодня, но проснулся вчера
соль земли
Я впервые почувствовал вонючую жгучую соль этой земли в себе,
Когда вместо Тайлера Дёрдена ко мне пришёл
Раскольников вместе с пьяным вдрызг крокодилом Геной.
И нас троих гнали из рая щётками – понаехало, мол, всяких и помню мне было страшно от того, что вкус крови во рту становится неприлично приятным.
У птицы-феникса есть птица-брат
Звать её Иванушка-дурачок.
Каннибал, съедающий сам себя.
Танк, распахивающий возмущающуюся одинокой дурной трубой оркестровую яму.
Смерть всех яичниц – в Кощее.
Мы тогда каждый завтрак съедали как жертвоприношение.
Но в раю так есть-пить не принято.
В раю сосут
Через трубочки.
Или сразу едят черпаком.
Выгнали нас щётками, вытолкали.
Ходим теперь, мыкаемся по планете одинёшеньки:
Я,
Раскольников
И
Вдребадан
Пьяный крокодил Гена.
А как встретимся –
Каждый раз –
Повторяется
«Теремок».
Я – соль земли,
Вы- соль земли.
Stasis-Genesis
Когда, дождавшись батальона туч, ночь начала макать в чернила беззащитный город, я не был там. Я был вне стороны привычного порядка, я полуспал, полудушой сюда, полудушой туда. И кошки стали двигаться плавней, и утонул в чернейшем из медов поток дневного быстрого снованья, Я стал нигде, куда б я не пытался быть, везде зияла глотка лабиринта – будто приглашая – входи же, ну, смелей, герой, светлырь, Тесей! Ах, только б не пожать чернотам руку!
И ливень Летой по стеклу пейзажа, и смыта правда и утонула ложь, вода и ночь – всё что осталось
.И нет, увы, ни Слова.
чорная карета
По дороге катится
Чорная карета
Катится и скалится
Скоро припаркуется
И внутри кареты
Чорные скелеты
Вот почти приехали
Скоро распакуются
Три креста три тополя
Мама всё волнуется
Мой Пегас и конокрад
Скоро поцелуются
По дороге катится
Скорая карета
Катится, трясётся
Скоро вознесётся
Деревца
Ты найдешь ее в баре на площади Хипстериады, она будет сидеть справа от входа, с проседью в волосах, пустившая корни под стойкой, задеревяневшая, по жизни эльфийка, по паспорту какая-нибудь Гражина или Агнешка.
Ты точно найдешь ее там. Так же, точно так же, как в лесу возле города ты найдёшь дерево, на котором ты сам когда-то вырезал ржавым нержавеющим ножиком своё имя.
Надпись на коре заплыла.
Гражина или Агнешка постарела.
Иногда прошлое заглатывает тебя и ты садишься в трамвай и это уже как лотерея – иногда ты выходишь на площади Хипстериады, а иногда на конечной – там, где лес и дерево с вырезанными буквами.
Тебе уже все равно какое дерево.
Pani chce
Pani chce akwarium z czarnym kawiorem i jajka Fabergé na śniadanie.
Pani życzy sobie szklaneczkę przedwojennego majowego warszawskiego nieba, takiego aby było wstrząśnięte, ale nie zmieszane.
Pani chce wypchanego Białoszewskiego w przedpokoju, żeby tak sobie stanął i firanki cale w marsjańskie hieroglify żeby tak sobie wisiały.
Pani chce pudelka z hemofilia i dwóch Murzynów – żeby Panią masowali
– jeden we wtorki a drugi w czwartki.
Pani chce torebkę z ludzkiej skory, sztucznej zresztą, jakby ktoś zapytał.
Świat Panią nie gryzie, lecz oblizuje, piekło Pani nie zżera, lecz delektuje się Panią przez słomkę.
Piekło umie czekać.
Ток
токуют
тёмные тетерева
тетива неба
натянута
натянута тетива
токуют
тёмные тетерева
тёмным током ударило
чёрной молнией
в ловком мы болоте,
в ловком
токуют
тёмные тетерева
Воробушки
Мы сидим в саду, весь сентябрь, безвылазно, мы едим орехи и яблоки и по вечерам глядим на наш дом на холме. Каждый вечер мы смотрим, как на закате наш дом истекает кровью там, наверху. И каждый вечер обескровленный дом бледнеет, его очертания теряются в сумерках и, не успеешь моргнуть, а уже весь он растворяется в осеннем космосе цикад и падающих звезд и кажется, что нет и не было его никогда, и холма не было и солнца не было, а всегда был вкус яблок и орехов во рту, кислое и маслянистое.
И мы идём на ощупь через ночь, цокая кислыми языками, мы ищем дом, босиком ступая по влажным каменным ступенями, мы находим дом и воскрешаем его, зажигая электричество во всех комнатах, и мы сидим возле камина и снова едим яблоки и едим орехи, эту пищу мёртвых богов, мы говорим разговоры – давно без слов, давно без запятых, без начала и конца. В наших разговорах этой осенью смысла не больше, чем в воробьином щебете и мы щебечем и чирикаем и засыпаем у камина в нашем доме на холме.
А назавтра снова спускаемся по заросшим бурьяном ступеням в сад. Там старые плетеные кресла, скрипящие и посеревшие от непогоды и если сидеть в таком кресле и , закрыв глаза, пробежаться кончиками пальцев по спинке и подлокотникам, то покажется, будто сидишь на коленях у скелета какого-то неземного древнего существа, которое упало к нам в сад вместе с осенними звёздами.
Мы все чаще сидим так, с закрытыми глазами, пейзаж вокруг уже давно стал домашним и изведанным, мы привыкли к нему, как привыкает рука к карману, он будто уже отпечатался на сетчатке и нам интереснее закрыть глаза и смотреть на наши внутренние пейзажи, оживающие под веками огромные тёмные материки и океаны, слепые пульсирующие столицы и серые стремительные реки.
Там – неизвестное, скорое, грядущее.
А здесь – дом на холме, захлёбывающийся кровью заката – вечер за вечером, а ночью – его электрическое воскресение, а утром – прикосновение нездешних скелетов и оскомина и падающие рядом с ожидающими ньютонами яблоки.
Не открытые закономерности, непостижимые законы. И нет ни сил, ни знаний, ни желаний. Потом, в городе, в январе, в ослепительно белом кафе мы смотрим через витрину в ночь и видим свое отражение и немножко зимы.