Когда тебя любят

Я настолько свыкся с этими болезненными просящими звуками, что мне стало не по себе, когда они прекратились. Как-то вдруг… Раз – и тихо. И отец меня ни о чём больше не просит. Не умоляет. И ко мне вернулось чувство жалости к нему. Я вспомнил, что он стар и немощен. И что я не в силах ему помочь. Те стоны были словно позывными: «Помоги, сынок…». А что теперь? И снова стало страшно. Я всё время думал о том, что будет, если отец умрёт… Завтра или послезавтра… Не важно. Что, если отец умрёт?

Помню слова мамы, когда я ещё в детстве говорил, что пойду проведаю отца: «Как хорошо, когда есть к кому в этой жизни идти. Когда живы и мать, и отец». И вот уже месяц, как я живу вместе с папой. Чуть дольше я жил с ним только после своего рождения. Но сейчас я опять живу в неполной семье. Если не считать маминой фотографии в документах на наследство…

И вот что ещё не даёт мне покоя. Отец-то как раз ждёт смерти. Он снова хочет меня оставить. Он чаще думает о смерти, чем обо мне, смачивающем его покрывшиеся сухой коркой губы и стирающем испарину с его лба. А может, он думает только о смерти и только ею грезит? Ждёт её одну, чтобы избавиться от меня и от своих страданий?..

Такое ощущение, что отец замолчал, потому что ему стало стыдно. Передо мной. Вот так, вдруг. Словно ему потребовалось несколько месяцев болезни, чтобы осознать беспутность последних сорока двух лет жизни без меня. Словно в самый тяжёлый период болезни он, превозмогая боль, наблюдал за мной, пытаясь что-то исправить. Почти как настоящий мужчина… Держался из последних сил. А когда окончательно ослаб, опомнился, поняв, что время неумолимо и безвозвратно. И решил умереть. Но об этом он меня предупредил. Можно сказать, даже посоветовался. Но, не получив согласия, сделал по-своему. Замолчал.

Я же рассказывал ему о выпускном в детском саду. На нём я играл на металлофоне и что-то пел, стараясь попадать в ноты. О первом сентября в первом классе. О смешных цветах для первой учительницы, которые мешали мне рассматривать всё происходящее, потому что были очень большими – почти как я. О том дне, когда я получил первую плохую отметку и плакал перед мамой в раздевалке. А она меня успокаивала, убеждая, что я всё исправлю и всё будет хорошо. Мама успокаивала, но не отец! Отцу я, возможно, и не признался бы, просто побыстрее исправил бы двойку на пятёрку… О случае, когда я упал с велосипеда в конце первого класса и, разбив лоб о чугунный канализационный люк, заплакал лишь тогда, когда мне сказали, что от потери крови умирают. Плакал и выжимал испачканную в крови рубашку, протирая рану… Сейчас вспоминать это смешно.

Я всё рассказывал отцу, словно желая прожить всё это ещё раз, но с участием папы. А он слушал, иногда улыбался, и не переспрашивал. Он боролся с болью. И, возможно, не физической…

Я же старался доподлинно красочно воспроизвести эти самые яркие картины моего безотцового детства. С мелочами и нюансами. Вот я с ребятами пытаюсь сохранить пионерию, когда менялся политический строй страны, в которой мне не суждено было стать комсомольцем, как мои мама и папа! Как Папа! Вот я понял, что мне нравится одна девочка, которая жила в соседней квартире. Потому что, когда её семья переехала, с другими девчонками во дворе мне играть не хотелось. Вот я стал заниматься вольной борьбой и спортивной гимнастикой, и эти навыки пригодились мне на занятиях в театральной студии, в институте, а потом и в театре.

Не стал я вспоминать и о предательстве друзей и подруг. Мне показалось это лишним. Я же не жалею о том, что в эти мгновения отца не было рядом. Но и школьный выпускной, проводы в армию, присягу, демобилизацию, вступительные экзамены в институт я тоже опустил в своих пересказах. Как и вопрос, который задавал маме чаще всего: «Где папа?».

Может быть, я так обложил отца своей биографией, что он понял бесполезность своего участия как родителя в сложившейся жизни состоявшегося человека. Но меня-то он не спросил! А я, вспоминая, словно только-только начинал жизнь без расставания с отцом.

Есть люди, которые после себя оставляют множество добрых дел. Есть такие, что создают что-то полезное, незаменимое… А мой отец кто? Бегущий от жизни, бурлящей возможностями, многогранной и бесконечно щедрой, предавший её и устремившийся к смерти. Кто он после этого? Трус и предатель! Хоть меня и преследует мысль: что будет, если отец умрёт, воспоминания меня всё же посещают разные, наталкивающие на размышления и монологи. Спрашивать теперь не у кого. Отец молчит. Я всю жизнь с ним разговариваю, интересуюсь истиной, которую ведают только отцы! Мысленно спрашиваю совета, куда дальше ступить ногой… А он? Он ничего мне не говорит.

За окном смеркалось. Я чувствовал, что настроение портится. Взглянул на телефон: ни звонков, ни сообщений. Взял коробок спичек, вынул одну и зажёг конфорку. Налил в турку воды из-под крана и поставил её на огонь.

Как мне хочется кому-нибудь пожаловаться на отца! Он не дал ответа ни на один мой вопрос. Да я уже их и не задаю. Но неужели ему нечего мне сказать? Он лежит сейчас там, в комнате, я вижу край его койки, подушку, белый открытый лоб и седые волосы. Стою в проходе из кухни в зал и всё чего-то жду. А он дней пять, как перестал даже кряхтеть. Может, устал? Ведь на кряхтение затрачиваются силы. А когда ты устал, то равнодушен ко всему окружающему, даже к сыну. А если болен, то апатичен и к себе.

Что отец должен был сказать мне о жизни до болезни? Да всё что угодно! Ведь я так в этом нуждался…

Но ответом мне была только гримаса на его лице, говорящая о неудобстве и стеснении. Каждый раз, меняя его пелёнки, я читал на нём желание заплакать. Но отец не плакал. Возможно, этим выражением лица он просил у меня прощения, вымаливая у смерти смерть?

Перед сном я выходил на балкон подышать воздухом. Он явно отличался от атмосферы в квартире, где был лежачий больной.

Я взял сигарету и затянулся сладко-горьким дымом. И ещё раз. И ещё. И в голове опять открылись дверцы воспоминаний…

– …Витя! Витя, папа пришёл! – смысл приглушённого звука проник в мой мозг через натянутую ушанку. Я отвлёкся от игры с оставшимися в детском саду ребятами. Я уверен: отец видел счастливую физиономию сына, когда в моих глазах стал отражаться его силуэт. Я трижды в этом был уверен. Это сейчас я понимаю, что для счастья ребёнка видеть папу вот так, иногда, недостаточно. Но тогда я забывал о том, что папа появился ненадолго. Просто ждал и счастливо улыбался, когда он появлялся на горизонте.

– Витя! Попроси помочь папу убрать площадку от снега! – как-то так это звучало от воспитателя, не понимающего, что у нас с папой очень немного времени побыть вдвоём. Но как я мог не попросить папу побыть дворником в нашем саду, если просьба звучала вызывающе: «Если за вами придут папы, пусть останутся с вами дольше гулять и помогут родному детсаду…»? За кем придут папы! За мной! За мной пришёл папа в сад! Это целое событие! Всем праздникам праздник! Это то, чего я жду больше всего на свете! Чтобы папа пришёл! И в тот вечер из детского сада меня пришёл забирать родной отец. За кем-то пришли мамы и бабушки, старшие братья и сёстры, а за мной – папа!

Была зима. Как сейчас. Даже вечер похожий. Тихий. Снег валил маленькими комочками. Наверное, с тех пор я запомнил, что снежинки совсем не стремятся скорее упасть на землю. Они с любопытством перемещаются каждая по своей схеме и с большой неохотой приземляются. Это ясно понимаешь, когда смотришь снизу вверх, под снегопадом. А ещё лучше видно блуждание снежинок, когда лежишь на спине и разглядываешь их ленивое парение.

Я это помню с того самого момента, когда мой отец с ковшовой лопатой в руках проходил мимо меня к сугробу из кромешной мглы через ареал света от фонарного столба на площадке. Сначала я бегал с последним мальчиком из своей группы, которого ещё не забрала мама, потом один, пока папа выглаживал первые полосы убранной дорожки. Снег всё шёл. И чем гуще темнело вокруг, тем ярче вырисовывался круг от света фонаря. Площадка стала отливаться в моих глазах фиолетовым, сиреневым и голубым. Мне было весело с ребятами. Но их забирали по домам. Я был горд и счастлив, что именно мой папа, который не жил со мной, убирает снег в моем саду. А снег всё валил. И я утомился бегать, лежать на этом снегу и, наверное, больше не улыбался. Потому что отец тоже не улыбался. Он, не глядя на меня, проезжал с широкой лопатой мимо к сугробу, заворачивая в клубы ваты из снега новые его пласты. Наверное, он устал тогда. Как и я. И, наверное, этот вечер с сыном собирался провести как-то иначе. Во всяком случае, мне так хочется думать…

Докуривал я с закрытыми глазами. Я устал. И понимал, что усталость моя хроническая. Мне было зябко. С начала болезни отца прошло несколько месяцев, и день ото дня, ночь от ночи становилось только тяжелее. Днём и вечером хоть как-то отвлекался в театре. Но ночью я дрожал всем телом. Спал плохо. В голове стоял гул. А в животе появилось ночное чувство тошноты.

Наблюдение за отцом меня угнетало, убивало, выводило из себя и снова замыкало на одних и тех же мыслях. Мыслях о смерти. Этот преследующий вопрос: «Что если он умрёт завтра?» – меня обессиливал.

39

В тот день, накануне Нового года, отец был особенно слаб. Сквозь футболку отчётливо выделялись полосы рёбер. Но удивительно ритмично вздымалась его грудь. Каждый вздох озвучивался хрипом. Глухим, клокочущим. Все последние часы тело лежало неподвижно. Кисти рук, лежавшие на привычном месте, у ключиц, поднимались только от дыхания. Только теперь одеяло было спущено до пояса. Словно, задыхаясь, отец руками пытался оттянуть ворот футболки дальше от горла.

Я не мог двинуться с места. Всё смотрел на отца. То на лицо, то на кисти рук, то на одеяло, прячущее скелет. Отец в тот последний день казался мне особенно бледным и худым. Сомкнувшиеся тонкие веки не позволяли глазам увидеть дневной свет. Нос заострился и был белый, как известь. Так вот ты какая, смерть… Белая, острая, худая… отвратительная! Но отец хрипел. Значит, был жив. У него были ещё силы вздымать кости груди при каждом вздохе. И хрипеть. И, глядя в лицо отцу, я вторил его дыханию и дышал так же ритмично. Чудилось мне, что, перестань он дышать, моё дыхание обеспечит его лёгкие кислородом. Я уже ничем не мог помочь его жизни. Но, дыша кратно дыханию отца, я верил, что мешаю его смерти. Как бы отцу ни хотелось снова от меня уйти и какими бы безысходными ни были его мучения, я всё ещё боролся с этой белой, острой и худой.

– Мы слишком долго спали, отец. Смотри, скоро полдень! – говорил я, нервно приглаживая волосы. Поставив табурет к его кровати, я нагнулся ближе к отцу. Жмурился и ловил воздух в такт его дыханию, протирая глаза, не веря, что проспал всю прошедшую ночь, ни разу не проснувшись, не обеспокоившись постоянно ухудшающимся состоянием отца. Всегда боялся заснуть! А тут… Я никогда не видел смерти. И сейчас её не было видно. Но как же щипало глаза и поражало ознобом кожу, словно что-то вползало, въедалось в атмосферу этой комнаты. Челюсти мои лязгали, как только я порывался о чём-то спросить отца. И останавливались, лишь когда я сжимал их со злостью.

– Врача! Врача! «Скорую»! – закричал я и ринулся к окну за телефоном. – Ноль три! Чёрт! Ноль три! То есть ноль тридцать! – я удивился, как дрожат мои руки и не слушаются пальцы. Я злился, что соединение с дежурным диспетчером тянется так долго. И всё посматривал на койку отца. Украдкой. Ведь, проснувшись непривычно поздно, когда англичане уже второй раз завтракают, я не сразу понял, что что-то пропустил. Я проспал начавшуюся агонию отца. Словно, пока я спал, отец впустил непрошеную гостью и теперь мне её не выпроводить!

– Алло! Алло! Быстрее, прошу вас, умоляю, быстрее! – я продиктовал адрес, как и вчера, когда вызывал участкового терапевта на дом. Только сегодня мне пришлось сообщить данные об отце: возраст, причину вызова, охарактеризовать боли. Через секунду мне сказали: «Вызов принят, ожидайте»…

«ВЫЗОВ ПРИНЯТ. ОЖИДАЙТЕ». Звуки этих слов должны были вдохновить меня, вселить надежду, подбодрить. Но ничего подобного я не ощутил. В агонии находился отец, а мне казалось, что я – судорогами сводило мои мышцы. Меня трясло, как страдающего болезнью Паркинсона.

Нащупав под матрасом молитвенник и взяв его дрожащими руками, я на подкосившихся ногах вернулся к табурету у подушки отца. Отодвинув его и встав перед отцом на колени, начал судорожно искать страницу, где есть строки соответствующие ситуации. Но словно что-то мне мешало найти «отходные» стихи. Как будто обуявший меня колотун нарочно сдерживал от прочтения тех писаний, после которых умирающий испускал дух. Словно кто-то подсказывал: «Читай же святые слова о здравии его! Борись! Не сдавайся!».

И, пока мои мысли сталкивались с противоречивыми суждениями, я обратился с мольбой напрямую к отцу.

– Па-па! Ты что? – с явно мешающей говорить мокротой в горле проговорил я. Вблизи я увидел, как блестит его лицо. Какой гладкой и тонкой стала кожа. Без морщин. – Что с тобой? Мы же так старались! Папа! Не может быть! Не может!

Мой голос, как у певца на распеве, становился крепче и звонче.

– Ты не можешь! Ты! Папа! Ты не должен так поступать! Ты же обещал! – кричал я умирающему отцу почти на ухо.

Отец, конечно, пообещать ничего не мог. Но я-то себя в этом убедил! Я не желал его смерти. Но меня в очередной раз ни о чём не спросили. Это уходила его жизнь… И уводила отца его смерть…

– Ты что-то не договорил! Ты что-то хотел ещё сделать! Отец! Отец! Ну скажи! Ну ответь мне что-нибудь! Скажи мне, что я тебе нужен! Папа, я люблю тебя! Отец! Умоляю… Умоляю, не молчи, вставай!

Я наконец прикоснулся губами к влажной щеке отца, обняв его голову руками. Мне было трудно рассмотреть, видит ли он это, открыл ли глаза, потому что мои наполнились слезами. Через мгновение я отпрянул и промокнул глаза большими пальцами. Но лицо отца было без изменений! Это равнодушие умирающего меня отрезвило.

– Неужели тебе не страшно? Отец! Ты не боишься смерти?! Ты понимаешь, что мы можем больше не увидеться? Отче наш! – воспел я – Иже еси на небесех. Да святится Имя твое! Да приидет Царствие твое! Как на небе и на земли!

В ответ – только хрип на вдох и хрип на выдох. Если раньше мне иногда казалось, что отец слушает и слышит меня, просто обдумывает мною сказанное, то теперь ему явно было всё равно. Я подсознательно догадывался, что отец умирает. Что пришёл конец моей мечте… И нашей семье… Но читал дальше: «Хлеб наш насущный, даждь нам днесь! И остави нам долги наша, яко же и мы оставляем должником нашим».

Я встал на ноги и тихо сделал несколько шагов назад, не сводя с отца глаз и держа щитом в руках книгу молитв. Моё дыхание стало сдержанным. Накатило ощущение усталости и предрешённости происходящего.

Я стоял и смотрел, как умирает отец. Я не шевелился, если не считать дрожь во всём теле, и наблюдал, как тяжело ему дышится. Вот так жизнь собирает свои пожитки в теле человека и освобождает пространство для воцарения в нём смерти. Вот так, по-предательски, вдруг. Как страшно за этим наблюдать! Словно подсматриваешь за вором, где вор – это жизнь, узнаваемая лишь по шуму дыхания. И вот всё тише и тише. Вор уходит.

Смерть же, в отличие от жизни, более благородна. Если она пришла, то всякий живущий с ней спорить не станет. А ведь мы с отцом целый месяц вели переговоры с жизнью и смертью посредством христианских молитв и аптечных рецептов медицины. Красивые слова. Только одно, бесспорно, не существует без другого.

Священная книга с волшебными стихами не смогла помочь мне выдернуть из огненного горла смерти музыкальную душу отца. Слишком сильными и крепкими оказались леденящие когти болезни, вонзившиеся в его тело когда-то незаметно, и, закостенев окончательно, уже его не отпустили.

В дверь постучали. За стуком последовал звонок.

– Кто там? – двумя прыжками рыси я приблизился к двери. Спасение! Двое в медицинском облачении. От серебристого чемоданчика с алым крестом в белом кружке тянулся шлейф запаха лекарств. Быстрее! Спасите! Почему вы так вальяжны? Хрип отца… Вы что, не видите? Он умирает! Спасите! Капельницу! Что ещё? Эвакуируйте немедленно в больницу! Вдох – хрип. Выдох – хрип. Я не понимаю размеренных движений двух в медицинских одеждах. Пустым кажется серебристый чемоданчик, разместившийся на табурете у койки отца. Всё бессмысленно и вяло. Все перестановки шприца, ампул, ваты, клейкой ленты… У меня кружится голова. Я через раз понимаю манипуляции медиков. Все их действия кажутся мне ленивыми… Неужели вы не видите, что смерть быстрее! Она лучше подготовилась, чем вы! Пустите! Я порываюсь, как мне кажется, спасти отца из оков смерти. Те двое меня останавливают. Не время сейчас для массажа сердца. Ему сделан укол… Какой укол?! Я делал уколы! Перестать повышать голос! Вы слышите мою просьбу? Да, да. Отцу нужен покой… Простите. И что теперь? Не едем в больницу? Вот документы.

– Ждите.

Перед глазами осталось тёмное пятно закрывшейся входной двери квартиры. Фельд-шеры ушли, бросив на ходу: «Ждите»…

«Ждите», – повисло эхом в нашей квартире. Словно кто-то прицелился к добыче и выжидает удобной минуты, чтобы напасть на неё и разделаться с ней. Словно этот кто-то в лице сказавших «ЖДИТЕ» выпустил на охоту стервятников, доселе занятых чем-то другим, а теперь кружащихся у изголовья отца. Как это страшно – не видеть в лицо своего врага! Но кто, увидев смерть, смог её одолеть? Отец дышал тише, но не ровно, прерываясь и опять резко вбирая в лёгкие лекарственный воздух комнаты.

Раньше таких приступов я за ним не наблюдал. Теперь силы покидали его молниеносно. Все мои труды по режимному приёму медикаментов для поддержания жизнедеятельности отца, сестринский уход тёти Таи, моё зазубривание молитв ко всем святым завершали своё чудодейственное влияние. Мои старания по своевременному гигиеническому уходу за отцом тоже, возможно, заканчивались сегодня. Отец умирал.

Живя в этой небольшой комнате, тускло освещаемой люстрой, мы с отцом привыкли к одному сумрачному времени суток – вечернему. Через несколько дней наступал Новый год. И только наш с отцом островок оставался не тронутым предпраздничным настроением.

Понимая всю безысходность событий сегодняшнего дня я, как и прежде, присел на свой матрас, включил ноутбук и запустил «Времена года» Вивальди.

Я смотрел на смену треков на мониторе, в окно, которое недавно помыл, на отца. И, как заворожённый, всё обращался за помощью к тем, кто ближе к Нему – к тому, кому я не хотел отпускать своего отца. Его дыхания из-за музыки я теперь не слышал, но видел. Судорожно дёргалась нижняя челюсть, видимо, при вздохе, потому что грудь в эти моменты так же высоко поднималась.

Отец ли, уходящая жизнь, смерть или все втроём – они выбрали день, когда в театр мне идти было не надо. У них – рабочий день, а у меня – выходной. В театре играют новогодние сказки, от которых меня освободили в этом году. А мне всем режиссёрам режиссёр дал роль, к которой я вряд ли смог бы подготовиться. Как в театре бывают срочные замены, так и в нашем случае кто-то должен был исполнить роль умирающего отца. А кто-то – роль скорбящего сына. Я сидел на матрасе, на котором не высыпался последний месяц, кроме прошедшей ночи, и ждал, что вот-вот отец умрёт. Незавидная роль, однозначно.

Все мои старания поддержать жизнь в этой квартире прошли, словно мимо отца. Ни зимняя прохлада, проникающая через открытую форточку и придающая свежесть и бодрость телу и ясность мыслям, ни новогоднее настроение окружающего мира, ни генеральная уборка, затеянная мной, чтобы вдохновить отца к ожиданию чего-то тёплого, светлого, цветного, – ничего не помогло.

Под звуки классической музыки я, словно наш с отцом дневник, пролистывал в памяти прожитые нами совместно дни. Я вспоминал, как появился в квартире в тот холодный осенний день после сообщения об отце… Вспоминал первую нашу встречу после долгой разлуки. Известие о том, что отец жив, а не мёртв! Мою первую ночь, проведённую в кресле напротив отца. Мои походы по аптекам и поликлиникам. Разговоры с лечащим врачом и споры с ним о жизни и смерти. Вспомнил, как читал вслух всё, что читал, словно хвастался умением читать с выражением. Как разбирал роли персонажей пьес, идущих или готовящихся к постановке в нашем театре. Вспомнил день, когда отец не притронулся к книге, что читал, потому что ему стало трудно угадывать буквы, и с тех пор я стал читать вслух. Скорее всего, ему, с одной стороны, было обидно, что жизнь уходит, а с другой-то – наверняка приятно, что поддерживать эту жизнь помогал ему я… Умирал отец, а хотелось умереть мне. Забери я его слабость, боль и недомогание, и моя сила и молодость, наверное, передались бы ему. И, быть может, он иногда тоже что-нибудь мне читал… Как будто я маленький ребёнок и только знакомлюсь с буквами, а он большой, мой отец, мой первый учитель…

40

Подготовка Вико к школе в основном легла на плечи Павла. Ию в то лето отвлекала от любимого хобби болезнь Пульхерии Иннокентьевны. Свою бабулю Витя не дождался на свой первый звонок, а белые и розовые первосентябрьские гладиолусы не попали в руки первой учительницы школы. Они стали украшением могилы его бабули.

Начало учёбы в школе выдалось весьма сложным для Ии, нежели её первоклассника. Она заметно сдала, уже совсем не читала, но, как и предыдущие три месяца, планировала свою занятость по часам, зависящим не от болезни мамы, а от расписания уроков сына. Это делалось вопреки её физическим возможностям. Питалась она кое-как и без аппетита. Её доход сократился на мамину пенсию, и хотя видимой перемены в общем домашнем рационе не было, страх, что Вите нечего будет есть, заставлял её что-то готовить. Ия старалась на кухне, подняв свои старые рецепты детского меню, и ела то, что приготовила, вместе с Витей за компанию. Таким образом, ему было веселей, а ей спокойнее, что её сын сыт и не заболеет той болезнью, которой болела она. Эта болезнь пугала её очень. Ия считала анорексию самым страшным недугом, потому что мучилась им сама и часто повторяла о дьявольском следе этой болезни. А когда Витя спрашивал, почему она так говорит – отвечала прямо и без оглядки на его возраст – «даже смерти негде разместиться в моём теле».

Начав заниматься прописью с Витей по вечерам, Ия заметила, что силы в руках её сына нет – все палочки и кружочки плыли по разлинованным листам. И однажды высказала Вите, что тот мало ест каши, часто гуляя с Павлом.

Но на собрании в школе в конце первой четверти неожиданно услышала обратное – Витю отметили как аккуратного и образцового ученика. Витя был тоже удивлён, ведь мама его почти убедила, что почерк его кривой и неуверенный. Но так как он умел читать и понимал, что такое «отлично» – тут же воспрял духом, оттого что не зря корпел над правописанием, не желая огорчить отца – музыканта-скрипача с длинными, красивыми и цепкими пальцами, как ему казалось, почерк которых был сравним с росчерками пера.

К Новому году Ие поставили инвалидность по зрению.

Проверяя тетради Вити с домашней работой, она не раз извинилась перед сыном. Про себя. В эти моменты, когда перед её глазами плыли чернила по белизне тетрадей сына сквозь слезы радости за его успехи, Витя был с папой.

Ещё через год умерла мама Павла.

Витя стал единственной отдушиной в жизни Ии и Павла.

Но у Павла был ещё его зритель. А у Ии?

41

У Вико достаточно рано сформировалась цель стать знаменитым артистом. Ему удалось воплотить свою мечту – стать таким же, как папа, приближая её в придуманной им пошаговой инструкции, от которой Вико не отступал с первого понимания её воплощения.

Когда он сообщил маме, что в том кружке, куда он записался для творческого развития, его назвали будущим артистом, Вико уже решил, что первый шаг в достижении цели сделан. Оставалось не отступать от задуманного.

Странными сложились образы семьи и детства в сознании Вико. Семья вроде бы сохранялась, но папа жил отдельно. А с момента, когда бабушки одна за другой, со слов мамы, переместились на небо, папа чудесным превращением стал буквально сказочным героем, о котором можно было только прочитать или услышать.

Ия не читала книг и почти ничего не делала по дому, но очень много теперь говорила о своём бывшем муже и отце Вико. Все воспоминания и разговоры о нём превозносили личность и значимость Павла Дреза настолько, что Вико сам для себя оправдывал отсутствие отца за невозможностью быть сопричастным его земному существованию.

Вико знал, что мама плохо видит, и вспоминал об этом, когда засыпал ночью под одеялом. А обсуждая с ней прошедший день и пересказав всё происходящее в его жизни, он забывал об этом, потому что Ия самозабвенно рассказывала сыну о якобы полученном новом письме от папы. Она через день утверждала, что получает новые послания от мужа, и приводила цитаты из написанных писем семье, в которых особенно выделяла описания его тоски и любви к себе и сыну.

С того момента, когда к Вико перестала приходить его «бабуля» и сам перестал навещать маму отца, он пребывал в постоянном ощущении ожидания возвращения каждого члена семьи. Но если про своих бабушек Вико мало-мальски всё понял из объяснений мамы, то к папе он начал накапливать свои детские вопросы: почему пропал и когда вернётся.

Возникающие подозрения в правдоподобности бесконечной концертной загруженности своего отца у Вико заглушал сон. Подрастающий мальчик жил непрерывными историями о знаменитом музыканте, которого очень ждут другие люди в разных концах света. Несколько лет Вико утопически верил во всё, что ему говорила мать, и безоговорочно ждал возвращения с гастролей отца. И только когда мальчик засыпал в своей кровати, сомнения о реальности всего, что говорит мама, возникали в его голове всё чаще. Но именно они и заставляли, поуютнее съёживаясь на ночь, поскорее засыпать с мыслями об отце, отгоняя навет о сочинительстве мамы.

Вико представлял, как другие дети нуждаются в его папе – таком волшебнике со скрипкой и смычком – рождающем невыразимо пленительную и спасающую мир музыку. И ждал… Вико, заслушиваясь мамиными рассказами об отце, умилённый воображал картины выступлений папы и ликующие массы детей и взрослых у подмостков сцен, на которых возвышался узнаваемый силуэт со скрипкой. И переживая всё это как на яву, готов был ещё чуть-чуть подождать папу и знал, что он-то сам как раз ещё наслушается и насладится всем, чем живёт его отец.

42

Я вспоминал, а сам думал, что делать. Отец неминуемо умрёт. Необъяснимое самообладание пришло ко мне после ухода врачей. После утреннего психоза. Я набрал в поиске слова: «Что делать в случае смерти отца?». Никогда раньше такого запроса я не задавал. Искал что-то вроде «Спасти отца!», «Заболевание диабетом», «Онкология. Причины и следствия», «Истории победы над раковыми заболеваниями» и многое другое. На экране появилось множество предложений, кроме тех, что меня интересовали. Хотя, честно сказать, набирал я вопрос механически, перебирая пальцами по клавишам, не отдавая себе отчёта, какой трагический смысл несёт в себе даже отзвук этих слов. Что я хотел узнать? Отец жив! Вот он, справа от меня. Дышит! Мне бы помочь ему. Да я не волшебник. Это он, мой отец, в моих глазах мог всё. С тех пор, как я увидел его широкую спину и цепкие пальцы, тянущие за верёвку мои санки. Это же чудо, что папа меня может везти на том, у чего нет колёс!

Я перенабрал вопрос: «Действия в случае смерти близкого человека». Сеть предложила мне почти два миллиона ответов. Первые – названия похоронных служб с адресами, круглосуточными телефонами и сайтами. Я кликнул на одну из ссылок. Информации высветилось много. История погребальной культуры, разновидности проводов человека в мир иной… Я вышел из этого приложения и кликнул на другое. Пока загружалась новая картинка, я взглянул на отца. Он дышал, как и прежде. Словно рыба без воды. Это выглядело так жутко, что я отложил компьютер, поднялся и тихо подошёл к отцу. Он, как всегда, не реагировал. Глаза были прикрыты, рот, наоборот, открыт довольно широко. Всё лицо было в испарине, а губы пересохли.

Я прошёл на кухню, смочил край полотенца холодной водой и вернулся к отцу. Протер ему сначала губы, потом – лоб, шею и грудь под чётко выделявшимися ключицами. Мне подумалось, у отца температура. Мысли временами путались. Я знал, что мои действия, скорее всего, бессмысленны. Но мне казалось, что, делая хоть что-то, я облегчаю отцу его страдания. Моя схватка со смертью отца завершалась капитуляцией с моей стороны. Полной. Безапелляционной.

Я вернулся к компьютеру. Такое ощущение, что не отцу, а мне что-то вкололи медики. Для успокоения, что ли. И мои движения вдруг показались мне заторможёнными, а мысли – хладнокровными. Бегло читая бесконечные сайты о смерти, я несколько раз останавливался на термине «фазы переживания горя». Но меня привлекла не эта фраза. Я искал что-то другое, что вскоре и нашёл. Мною управляли шок и оцепенение. Как защитная реакция перед неизбежным. Мои почти риторические вопросы: «Как я буду жить без отца?» и «Что если отец умрёт?» – теперь, как никогда, требовали ответа. Наступало время неминуемой разлуки.

43

Ия не могла обманывать сына вечно.

Но Вико ожидал увидеть отца на пороге школы, чтобы вместе пойти домой. Вико не ждал гостинцев и подарков. Он готов был и дальше обманываться, если бы даже разоблачил обман матери. Вико видел время, когда станет таким же, как он – нужным и популярным.

О занятости музыканта и солиста филармонии Павла Дреза Вико знал наверняка не только со слов матери, но и из газет и афиш концертов, в которых упоминалось его имя.

Вико определил для себя уже давно, что с отцом что-то случилось. В это «случилось» Вико вкладывал тот сохраняющий их любовь друг к другу смысл, который позволил бы им при случайной встрече обняться и простить каждого за разлуку.

Примерно через год, как Вико последний раз видел отца, он уговорил маму завести дома котёнка. Инициатива сына Ие понравилась. Её ободрило то, что мальчик хочет себя чем-то занять. Она видела в его стремлении ухаживать за кем-то только положительное. Помимо прививания ответственности по отношению к слабому и беззащитному, Ию успокаивало, что так сын немного отвлечётся от боли расставания с отцом.

Прежде чем найти питомца, Ия провела с сыном ряд бесед о нюансах содержания животного в квартире. Виктор внимательно выслушивал мать каждый раз. Возвращаясь из школы, он догадывался, что мама вернётся к поучениям об уходе за кошкой. Для этого он про себя вспоминал, о чём она говорила накануне, чтобы в случае вопросов к нему он мог со знанием дела ответить.