Когда тебя любят

«День, когда тебя все любят…» – выражение саркастическое, и названием пьесы Жени стало не сразу. Только после того, как я начал обрабатывать драматургический материал худенькой одноактной пьески своего друга и однокурсника, мы пришли к мнению, что название «Крест» попросту наложит крест на нашу сценическую постановку. Я почти не убеждал Женю поменять название. Я всего лишь предложил. Зная его симпатию к куратору (я имею в виду участие Софии Ефимовны в постановке), а также понимая, что это дипломный, выпускной спектакль, предложил курсу и автору пьесы посвятить работу Борне. Для себя уже тогда отметив, что тем «днём, когда тебя все любят…», может стать день, когда отец даст оценку мне. Так у Жениной пьесы появилось другое название в спектакле. А в дальнейшем автор изменил название и в рукописи.

Главные герои, последние жители планеты, не видя выхода ни через прощение, ни через помощь друг друга, решаются похоронить себя как таковых. Они одиозны, но слабы.

Действие происходит в вечной мгле, где только Луна и звёзды дают некий свет. Из глубины сцены, малой колонной, молодые стиляги волоком тащат за канаты гроб. В гроб, по идее автора пьесы, они положили всё то хорошее, что с молоком матери передаётся на генном уровне, всё разумное, что отличает человека от животного.

В пьесе есть диалоги. Есть вопросы о Боге и религии. Есть романтические фантазии новой жизни. И чудовищно пресные рассказы из прошлой жизни каждого из них. Наивно и сказочно многое, но в них раскрывается философия отношений отцов и детей, которая волновала меня и тогда, и сейчас. Проблему отцов и детей по тексту Жени поднимает голос куратора ребят. Куратор взывает к последним людям планеты, называя их Иванами, не помнящими родства. Отвернувшиеся от родителей и прародителей, новое поколение, ищущее только новых ощущений и наслаждений, оказалось последним.

Я лежал на сцене и думал: а что на алтарь победы над болезнью отца могу положить я? Ведь я почти не верю в его выздоровление. Ведь я сейчас, словно один из героев пьесы Жени Белых, что сдались и несут на верёвках гроб, фактически не борюсь за жизнь своего отца, а инфантильно ожидаю её конца… В случае с отцом днём, когда его все полюбят, станет день его смерти! Тогда как для героев пьесы таким днём стал день их воскрешения к жизни. Почти пропавшие с лица Земли ребята символично снимают распятую фигурку Иисуса с креста и таким образом просят за человечество прощение, признаваясь в любви к жизни.

И, прокрутив содержание и сюжет пьесы в голове, согласиться с Женей, что пьесы «Происшествие в Лондоне» и «День» не похожи, так и не смог. Ведь как помог мне анализ произведения Белых сейчас, в работе над ролью в «Происшествии»! Даже один вопрос: «Что есть Бог?» – мной до сегодняшнего разговора с Женей и не поднимался. Как же я, считая себя хорошим актёром, позволил себе так халатно отнестись к поставленной режиссёром задаче в спектакле, где я играю человека, осознающего, что такое смерть?

И, придя к такому умозаключению, я, исполняя роль мертвеца, случайно позволил себе… улыбнуться. Благо балдахин скрыл эту мою вольность.

Второй акт был как никогда интересен и нам, актёрам, и зрителям. Было ощущение, что зритель ловит каждую паузу артиста, думающего над тем, что сделать и сказать, забыв про то, что давно всё прописано автором, а мизансцены распланированы режиссёром. Но не каждый спектакль получается. То волшебство, что происходит на сцене, когда зритель безоговорочно верит актёрам, проживая с ними вымышленную жизнь, и есть настоящий триумф. Настоящее удовлетворение получили в тот вечер все задействованные в спектакле. Миру, исполняющую роль моей супруги, я воспринимал как супругу, изменившую мне, как женщина. А Женю – только как своего друга-предателя и лицемерного жлоба.

Но успех сегодняшней работы на сцене был спровоцирован именно непривычным сумбурным мышлением. Моё сегодняшнее внешнее хладнокровное существование на сцене и вне её совсем не означало отсутствия жгучего биения пульса во всём теле. Кипение внутри меня выразилось сопротивлением судьбе в виде принимаемых решений и бури мыслей. Складывалось ощущение, что все мои действия, разговоры, еда или даже смех, – это всего лишь щит, вырабатывающий иммунитет, для того чтобы пережить неизбежное.

Овации, которыми нас наградил благодарный зритель, стали тише только после того, как опустился занавес. В глазах стало темнее от потухших софитов. Переодеваясь в гримёрной, я заметил, как от распалённого тела идёт пар. Женя приходил в себя от сцены и долго сидел, опрокинувшись на спинку стула. Я быстро принял расслабляющий душ, пытаясь отвлечься от окружающего на журчание струй воды. Я закрывал глаза – и шумящие струи уносили меня на лоно природы, где жизни нет начала и где не веришь в её конец. Водой я смывал с себя день уходящий. Я никак не мог ответить на вопрос, где мне легче: там, где прожектора жарят грим на щеках, или тут, где крупные капли слёз заливают щёки, оставляя влажные дорожки.

Вернувшись в комнату, Женя вдруг протянул мне руку и крепко сжал её, несколько секунд молча удерживая мой взгляд своим. Такое рукопожатие было лучшей оценкой моего труда. Ведь при верной работе актёра в предлагаемых обстоятельствах и партнёру на сцене существовать легче.

По дороге домой меня снова сопровождал холод. Я даже образно представил, что холод вырабатывает моё волнующееся сердце. Одно дело – колотун на улице в конце ноября, а другое – когда он выворачивает тебя изнутри. Может, я быстро иду? От театра до дома я всегда ходил пешком. Расстояние измерялось одним-двумя монологами любимого героя, которого я мечтал сыграть. Несколько кварталов и дворов сжигались двумя сигаретами. Кроме цитат из пьес, бывало, я мысленно вёл с кем-нибудь беседу или что-то кому-то доказывал. Мог спорить или ругаться. Сейчас я прикурил уже четвёртую сигарету. Шёл и не повторял ничего наизусть. Шёл и курил. Перед глазами мелькали асфальт, земля, брусчатка, бордюр, асфальт, земля, тротуарная плитка, опять асфальт… Я думал… Думал, о том, сколько отцу осталось… И что делать, если он умрёт?

Почему-то казалось, что дорога петляет, нарочно затягивая путь… Вопросы: «Что с ним? Почему?» – промелькнули в моей голове, когда я открывал входную дверь квартиры, в которой жил один после смерти мамы. Я машинально произнёс их вслух. Такое со мной часто бывало. Особенно, если я мысленно с кем-то говорил.

Журя себя за нерасторопность, я спешно собирал всё нужное. Не разуваясь, бегал по квартире, бормоча, сканируя взглядом попадающие в поле зрения предметы. Взял кое-какие вещи в спальне, в ванной – зубную щётку и полотенце. Полотенце я всегда брал даже на вечерний спектакль.

Взял ноутбук, зарядки к нему и телефону.

Я собирался к отцу надолго.

28

Отец полусидел, спустив на пол худые жилистые ноги без носков, подперев левый бок подушкой. Руки неживыми плетьми лежали вдоль бёдер на одеяле. В одной он держал очки. Голова с приоткрытым ртом висела на груди. Отец дремал при включенном свете, тускло освещавшем комнату и днём, и ночью. У койки стоял табурет с раскрытой книгой. На полу – пластиковая бутылка с водой. Опять были слышны хрипы. Я забрал очки и положил их в книгу – вместо закладки. Книга называлась «История зарубежной музыки».

Несколько минут, подперев плечом дверь в комнату, я смотрел сверху на волосы отца, свалявшиеся от подушки. Прислушался к его дыханию. Понял, что с ужином я явно затянул.

Прислушался к тишине. Немного успокоился. Отец не слышал, как я вошёл. Мне довелось во второй раз наблюдать, как он спит. Наверное, только сейчас, при очередном воспоминании о его телефонном звонке в театр с просьбой явиться к нему, ко мне пришло настоящее осознание смысла моего появления в его доме. Всё омрачала бесперспективность. И дело тут не в этом отсвете от потолочной лампочки с малой мощностью. Годы… четыре буквы? Равнодушие? Нет, равнодушие они могут вызвать только у безумцев. Страх! Настоящий, здоровый страх появлялся при осознании смысла этого слова, а с ним – ощущение неизбежности и необратимости. Как сейчас у меня… Тут, за углом комнаты, стоит койка, на которой лежит отец. Он давно немолод и для меня со вчерашнего дня ещё и при смерти. Мне и в голову не приходило, что нам придётся переживать такое. Недуги и мой отец – понятия несовместимые. Так я думал даже в тот день, когда узнал о его злокачественной опухоли. Но там, где умерла моя бабушка, мать моего отца, сейчас лежит он. И тоже умирает.

Я снял уличную обувь, опустил сумку на пол и подошёл к отцу, не прекращая дискутировать про себя. Что делать? Что будет? Как быть? Всю свою жизнь я только жду отца! Ищу подходящего момента, чтобы поговорить с ним о главном. О нём и о себе. О нас. О других людях, так или иначе связанных с нами. О чём угодно. Может, теперь мы сможем подольше побыть вместе. Как семья. Только бы я ему был нужен! И главное, чтобы отец жил! И тогда моя мечта сбудется. А отец поправится. Лишь бы мы были вместе! Как и должно быть: отцу с сыном, а сыну – с отцом. Если надо кому-то нас разлучить, пусть обратятся к смерти. Да вряд ли и ей что-либо удастся.

29

Эти мысли прервала вошедшая тётя Тая. Я как раз укладывал отца на ночь, когда она медленно вошла в комнату всё в том же домашнем халате, что и утром. Лицо её было заплаканным. Я было вскрикнул от испуга, но вовремя опомнился.

Тётя Тая, как и утром, то прикрывала лицо руками, то вновь открывала, то, размазывая слёзы по щекам, поправляла сжимавший лицо платок на голове. Губы её дрожали. Я крепче сжал ладонями её плечи в знак поддержки, но, чтобы не беспокоить спящего отца, снова предложил пройти на кухню. Мне хотелось узнать у тёти Таи, как прошёл день: ел ли папа, вызывали ли «скорую», говорил ли он что-нибудь.

На кухне был порядок, который бросался в глаза сразу. Стопка тарелок, из которых кормили отца, блестела чистотой рядом с раковиной. Приборы лежали сверху. И, что особенно грело сердце, так это две кружки, пусть и с одной чайной ложкой и на одном блюдце.

Мы присели у стола. Но тётя Тая только громче заплакала. Прерывать тётю Таю не имело смысла. Так, как плакала она, плачут, когда что-то ужасное уже свершилось. Просто надо кому-то выплакаться, как говорится, в жилетку. Главное событие, по которому плакала тётя Тая, с отцом не связано.

Налив холодной воды в одну из кружек, я поднёс её тёте Тае. И та, едва успевая утирать слёзы, разразилась рассказом об отце, кошке Симе и неких агентах ритуальной службы по захоронению домашних животных.

Выяснилось, что горячее отец, как обычно, съел один раз. Всё больше пил воду. Лекарства на ночь принял незадолго до моего прихода. Чистое белье под ним и на нём я и сам увидел. Весь трагизм сегодняшнего дня для тёти Таи заключался в другом: вечером она решилась на то, что всячески от себя отгоняла. А именно: на усыпление больной старой кошки по кличке Сима. Но, пережив всё с Симой, тётя Тая умудрилась не оставить моего отца. И, как только услышала, что я пришёл, вернулась к нам в квартиру.

Я всячески старался её успокоить. Успел вскипятить чай и поставить на стол в двух кружках – себе и ей, предполагая долгие утешения. Правда, что-либо сказать мне, как и во время нашего утреннего разговора, не удавалось. Отчасти я был этому рад: немало я сегодня наговорился и передумал. Да и подтвердить правильность её поступка тоже не мог.

Но в рассказе убитой горем старушки было кое-что, вызвавшее мой интерес. Кульминацией её сегодняшних событий стало не само усыпление Симы, а прибытие для этого акта ветеринарного врача с неким Арнольдом, который и стал главным героем мероприятия. Именно Арнольд вёл переговоры с тётей Таей о процедуре эвтаназии и обо всём, что необходимо в дальнейшем.

А необходимым, по словам Арнольда, было обязательное приобретение зообокса для размещения в нём тела усыплённой кошки. После некоторых уточнений тётя Тая поняла, что зообокс для животного – это как для человека гроб.

Эти самые зообоксы различались размером и цветом. А следовательно, и ценой. Если размером зообоксы различались по причинам разных габаритов животных, то различия в цвете были по половым признакам: мальчик – значит, голубой, ну а девочка – розовый. Не успела тётя Тая обсудить необходимость приобретения данной коробки, как Арнольд уже уточнял, когда близкие хотят прощаться с «новопреставленной».

Из невнятных выражений тёти Таи можно было понять, что она с трудом успевала за ходом предложений услуг фирмы, представляемой Арнольдом.

Ещё перед тем, как кошке сделали укол со смертоносной дозой яда, после чего Сима уснула и умерла, Арнольд настаивал на оформлении документов, в которых должно было отразиться, какой зообокс выбирает тётя Тая для своей кошки, когда приедут прощаться с умершей кошкой близкие и надо ли предоставлять им транспорт, чтобы доставить к залу прощания.

Я не знал, смеяться мне или плакать. Но рассказ тёти Таи увлекал меня всё больше. После предложения об аренде зала для ритуального прощания с кошкой Арнольд настаивал на обязательной кремации с приобретением саморазлагающейся урны для праха.

Из всего вышесказанного я почерпнул для себя информацию о том, что существует некий закон, запрещающий захоранивать тела животных в землю. Тем более – выбрасывать в мусорные контейнеры. Безнравственно любимое животное, которое дарило нам любовь и ласку, после смерти погружать в мешки для продуктов или коробки из-под обуви. Озвучить это тёте Тае было особенно трудно, но я переспрашивал.

Почти после каждого запугивания Арнольда тётя Тая уточняла непонятные ей термины и действия, одним из которых стало словосочетание «биотермическая яма». Арнольд же решил не описывать, что это, а просто сказал, что яма эта находится на полигоне твёрдых бытовых отходов города, куда свозятся всё выбрасываемое его жителями.

Наверное, этот аргумент и заставил тётю Таю в момент пересмотреть своё недоверие к странному всезнающему Арнольду и расплакаться при нём. А не этого ли добивался опытный агент похоронной фирмы?

Дальше – больше. До конца не осознавая, что происходит, но понимая неизбежность материальных трат и предстоящих мероприятий, связанных с похоронами Симы, обескураженная наплывом информации тётя Тая сдаётся. Арнольд прямо в коридоре спешно заполняет бумаги. Ветврач наскоро готовит шприцы для своей бесовской работы. Тётя Тая, присевшая на кушетку у порога, плачет.

Так тётя Тая и проплакала, пока врач сделал один укол, чтобы кошка уснула, и второй, чтобы в глубоком сне остановилось её сердце от введённого внутримышечно яда. Когда Арнольд закончил свою писанину, он продолжил проговаривать предполагаемый сценарий похоронного ритуала.

Завершить всё Арнольд предлагал захоронением саморазлагающейся урны с прахом Симы на кладбище домашних животных. Но с сочувствием предупредил, что ингумация в землю урны дороже, чем, например, аренда ячейки под урну в колумбарной стене на том же кладбище. Потому что место для захоронения даётся тоже на правах аренды, которая стоит выше, чем ниша в стене.

Я бы никогда не узнал, чем закончилось дело, не вытащи тётя Тая из кармана халата квитанцию об оплате выполненных услуг и тех, что только предстоит выполнить. Во-первых, я был поражён суммами. Но ещё больше меня поразило, что тётя Тая должна была завтра к десяти утра дожидаться машины, которая отвезёт её к траурному залу для прощания с Симой и присутствия на кремации. Во-вторых, через два дня тётя Тая должна была снова прибыть к крематорию, чтобы своими глазами увидеть, как урну с прахом ее любимой кошки помещают в одну из ниш колумбарной стены. Причём прибыть к крематорию не на общественном транспорте или такси, а опять же на их катафалке, что значительно увеличивало траты.

Я не хотел обижать соседку отца, которая к тому же была ему как сестра-сиделка, и потому не стал ёрничать и выражать сожаление, что она не заказала у этого Арнольда ещё отпевание и поминальную трапезу в каком-нибудь их специальном ресторане. Но твёрдо решил предотвратить неоправданные траты на ненужные услуги.

Когда сил плакать у тёти Таи уже не было, мне удалось разъяснить ей, кем был этот Арнольд. Старушка начала его клясть, на чём стоял свет. Удивительно, но мне очень хотелось посмотреть на этого человека. Потом мы оговорили некоторые моменты, связанные с похоронами Симы. За эвтаназию кошки и её эвакуацию из дома до хранилища тётя Тая заплатила. А что касается остальных действий, связанных с мёртвой кошкой, то я уговорил ее сделать следующее. Кремировать. Приобрести недорогую урну, чтобы забирать прах не в мешке. А ехать до их крематория и обратно тётя Тая согласилась на такси.

Воспротестовала она, только когда зашёл разговор о кремации. Тётя Тая решительно настаивала, чтобы кремировали одну Симу, а не в общей куче других животных. Это было дороже, но ей очень хотелось получить прах своей Симы, чтобы было над чем поплакать.

Приняв окончательное решение о выборе ритуальных услуг, тётя Тая направилась к себе звонить по круглосуточному номеру похоронной конторы.

30

Не успел я проводить соседку и начать разбирать на кухне сумку, вытащив оттуда только блины шефа театрального кафе, как раздался звонок на сотовый. Звонил Женя. Я назвал ему точный адрес и попросил, чтобы он не звонил в дверь, а тихо постучал.

Я проверил, как спит отец. Налил в турку воду для чая. Достал из духовки газовой плиты сковороду, чтобы подогреть блины. И, как только собрался покурить в форточку, услышал тихий, но частый стук в дверь.

Открыв дверь, увидел дрожащего от холода с покрасневшим лицом Женю в чёрном драповом полупальто с поднятым воротом, обмотанным поверх шарфом. Он так замёрз – разве что зубами не лязгал. Женя был без шапки, но его волосы так наэлектризовались, словно он только что снял вязанку. Он пронзительно всматривался мне в глаза, почему-то горделиво запрокинув голову. Брови его были сдвинуты, отчего его фирменный и без того глубокий взгляд был философски надменен. Я предложил Жене пройти на кухню, не раздеваясь. Там горела конфорка, и было теплее.

От еды Женя отказался сразу и наотрез, а чашку горячего чая попросил. Я поставил на огонь турку с водой.

– Так это и есть то окно кухни отца, на которое мы ходим смотреть всю нашу жизнь… – от натянутой улыбки замёрзшие Женины щёки словно потрескались.

Я невольно взглянул на окно. Вспомнилось множество прогулок с друзьями и без, которые проходили под окнами этой квартиры. Словно зарифмованными следами я ходил от дома к театру и обратно, гуляя по родному городу до окон квартиры отца. Женя смотрел в темноту. Что-то сказал про современные пластиковые и полимерные оконные рамы с многообразием цветовых решений.

– Что же всё-таки случилось с отцом? Почему ты сорвался?..

– Что-то с сердцем… Или сосудами… Точно не знаю. Никто не знает. Он болен, но… Ты меня ошарашил вопросом… Позвонив мне в театр, ему резко стало плохо. Вызвали «скорую»… Хм… Как мне вы на дороге.

Я курил, наливал чай, садился за стол рядом с Женей, снова курил, снова кипятил в турке воду и опять заваривал чай. За окном была кромешная темнота. В распахнутую форточку нашей кухни подвывал ветер, вытягивая клубы сигаретного дыма. Мы разговаривали о прошлом и настоящем. Я боялся только, что Женя задаст вопрос о будущем…

И Женя как-будто бы это чувствовал. И начал почему-то о Софии Ефимовне Борне.

31

О симпатии Жени к своему педагогу, а в будущем и коллеге знали все работники театра, включая билетёров. И замечали, что она взаимна. Но о том, какие страдания испытывал Женя, молодой мальчишка, без опыта и представления о настоящих отношениях, я и не знал. Он описывал свои ухаживания и знаки внимания к актрисе, а я понимал, как Женя видел искреннюю, непорочную любовь мужчины к женщине. Хотя на некоторых свиданиях он напоминал, скорее, опытнейшего соблазнителя и искусителя женского сердца. Но по-настоящему судьбоносным в их отношениях оказались годы нашей службы в армии.

Пройдя творческий конкурс в литературном институте, он решил не продолжать учёбу в этом вузе. Женя совершенствовал свой слог, ведя любовную переписку с Софией Ефимовной. Но после Жениной демобилизации и возвращения в театр их отношения скрепились и в работе. Им не удалось сыграть любовников на сцене, тогда как вне её и по-другому о них и не говорили. Роль вечно влюблённого Пьеро он доиграл до конца её дней. Но, что меня особенно поразило в Жениной исповеди, так это клятва, что интимной связи у них с Борне никогда не было.

Потом друг сказал что-то про моего старого отца. А на словах, что и его родители развелись, когда Женя едва начал говорить, я наконец перестроился на новую поднятую им тему. Сбивали с мысли фразы, что я молодец и настоящий сын своего отца и что я правильно сделал, прибежав к отцу вот так, стремглав, всё бросив, по первому зову.

Женя, говоря почти без остановки, немного охрип. Он уже говорил тише, медленнее, губы его сохли, а глаза раз от раза наполнялись слёзами. Настроение его повествования менялось. Женя выглядел уставшим, погрустневшим, удручённым волнующими размышлениями. Казалось, ему недоставало словарного запаса, чтобы точнее выразить свои мысли. Местами его монолог выглядел, как самобичевание. Женя, казалось, нарочно стыдил себя передо мной.

Женины родители не были мужем и женой. Их семьи и они сами решили играть свадьбу после родов. Но незадолго до предполагаемой даты рождения ребёнка они ссорятся и расстаются. Семья Жениной мамы, прямо как шекспировские Капулетти, настаивает на расторжении всяческих отношений с семьёй его отца. По закону ребёнок, родившийся вне брака и без установления отцовства, попадает под опеку матери. Объявившийся предполагаемый отец обязан доказать своё право считаться таковым через суд.

Отец Жени, может, и являлся причиной неурядиц с его матерью во время совместного проживания. Но свою ответственность перед ребёнком осознавал. Мать Жени и её родители утаили от него дату родов и выписки из роддома. Не советовались они с ним и о крестинах и выборе крёстных Жени. Более того, на суде, истцом на котором выступал Женин отец, сторона его матери настаивала на том, чтобы всячески ограничить права отца на свидания с ребёнком и присвоение ему его фамилии. Благо мама Жени не отрицала отцовства. Но Женя остался под фамилией матери – Белых.

И всё бы ничего: и виделся бы отец с Женей, и воспитывал бы его в отведённые ему судом часы, но в их отношения опять вмешались родители матери Жени и сама мама. Но теперь, кроме себя, Женя никого не корит. Мама его – престарелая пенсионерка, а папа, который боролся за него, чтобы быть ему отцом по жизни, совершил самоубийство, когда Женю ещё водили в детский сад. Но до этой трагедии были ещё два суда за Женю по инициативе отца.

Став взрослым, Женя с подсказки Софии Ефимовны, которую он боготворил ещё и за это, разыскал в архивах районного суда дело своего отца. Слушая рассказы Жени про суды его родителей, не могла она поверить в то, что отец его жестокий и безответственный человек.

Документы архива пролили свет на многое, разоблачая его мать. Во-первых, дело об установлении отцовства говорило о том, что отец Жени не отказывался признавать его как своего ребёнка. Тогда как мать с детства внушала ему обратное. Более того, в исковом заявлении отец подавал на прошение о том, чтобы ребёнку дали его фамилию. Третьим пунктом заявления в суд было установление часов свиданий отца с сыном и родителей отца с внуком.

Суд иск удовлетворил. Однако со стороны матери начались всякого рода препятствия его исполнения. И отцу снова пришлось подавать иск повторно.

Жене удалось найти это дело в архиве, где чёрным по белому стенографировали реплики обеих сторон.

На втором суде были представлены документы, подтверждающие нарушения исполнения решения предыдущего суда со стороны матери Жени. К делу были прикреплены разные справки и выписки из лечебных учреждений, подтверждающие меняющийся режим младенца и его частые болезни, по причине которых отец ребёнка и его родители к нему не допускались.

Женя говорил, говорил, но не мог сдержать слёз при рассказе о том, что узнал слишком поздно. Он вновь с благоговением упомянул Софию Ефимовну, которая развеяла миф об отце, бросившем его мать и затем его во младенчестве. Она, его вторая мама, заставила изменить его мнение о мужчине, который шёл на суды за своего сына и в борьбе за своего ребёнка получил… судимость.

Мать Жени не выполняла решение и второго суда, всячески препятствуя свиданиям сына с отцом. И когда отец подал в суд на мать своего ребёнка в третий раз, та, в свою очередь, обвинила его в избиении, спровоцировав публичный скандал. Об этом инциденте Женя узнал из третьего дела его родителей. Со слов матери, на одно из свиданий с ним он пришёл в плохом настроении и делал ей замечания в дерзкой, неподобающей форме, с применением физической силы. Отец, как говорят протоколы, всё отрицал. Но у матери были свидетели, позволяющие вынести обвинительный приговор не в пользу отца. Так отец Жени получил судимость. После чего мальчик его по имени Женя Белых и вовсе перестал с ним общаться и видеться. Как выяснилось позднее, навсегда.

Слёзы катились по Жениным щекам, а он, как молитву, шептал свою просьбу: чтобы я ни на секунду не оставлял Павла Карловича. Он проговаривал всё, что я должен сделать для отца. Вплоть до мельчайших подробностей из области патронажной помощи лежачему больному. Женя описывал, как менять памперсы взрослым людям, когда они не в состоянии двигаться сами. Он диктовал какие-то рецепты и названия порошков от пролежней, которые могут образоваться у лежачих людей. Он умолял не уподобляться ему, а любить своего отца до последнего вздоха. Просить у него прощения на коленях и простить его за всё уже сейчас, немедленно. И в Бога поверить. И начать служить Ему. Он просил, нет, требовал, чтобы я начал ходить с ним в церковь и вымаливать выздоровления для отца.

Женины указания были похожи на последние просьбы умирающего, поэтому я поспешил во всём с ним согласиться, сказав, что я намерен именно так и поступать. И, чтобы хоть как-то остановить этот поток слов, я, тронув его по-братски за плечо, спросил: откуда он знает, как ухаживать за лежачими больными?

Два года назад в это время умирала София Ефимовна. Ей было 79. Она перенесла инсульт. Она никогда не была замужем. Но, возможно, любила Женю Белых как мужа, которого у неё никогда не было, и как сына, которого не родила.

Женя ухаживал за ней до последнего. Но так и не спас.

32

Трудный выдавался декабрь. Пасмурный, унылый, тягостный. И снег не снег, когда на термометре то плюс, то минус. И жизнь не жизнь, когда отец смотрит на тебя, а ты не понимаешь, узнал он в тебе сына или уже нет.

Но я не помню, когда ещё видел такие цветные детские сны, как в тот месяц. Может, то были и не сны, а мои воспоминания, каруселью кружащиеся в голове независимо от того, закрывал я глаза или открывал. Но на сердце было очень тепло. Даже когда за окном было мрачно и валил мокрый снег. По утрам, готовя чай или подогревая молоко отцу, я часто смотрел на улицу сквозь дым сигареты. Так я приходил в себя после ночи, прерываемой стонами отца. Я ждал прихода тёти Таи и уходил. Перед театром я теперь каждое утро ходил на литургию. Церковь была недалеко от театра, каменная, древняя, с большим приходом. Женя был со мной, не пропускал почти ни одной службы. На репетиции мы уходили теперь по благословению настоятеля храма – протоиерея Никодима.

Батюшка Никодим был нашим ровесником, обладал мягким, лоснящимся баритоном, с кудрявой, ухоженной бородой и блестящим крестом на длинной цепочке. Меня с ним познакомил Женя. Но тётя Тая тоже характеризовала его как чуткого духовника. Она часто видела его на похоронах. А Женя, оказывается, несколько лет был прихожанином его храма. Об этом я узнал в ту ночь, когда он на кухне отца сгорал передо мной, как свеча перед иконой.

Вечерами, перед спектаклем, я тоже заходил в церковь. Ставил свечку всем святым, проговаривал молитвенные слова, которые уже успел заучить наизусть. И торопился в театр.

После спектакля церковь уже была закрыта. А не зайти в церковь для меня отныне было всё равно, что не дать лекарства отцу. Я спрашивал у Жени, у отца Никодима, с которым теперь часто беседовал о Боге и больном папе, у тёти Таи, даже у Миры: Богу так же хорошо слышна моя молитва, если она произнесена вне стен храма? Все отвечали по-разному. Но про себя я тоже молился не реже, чем переступал порог церкви. И в свою молитву я верил так же, как в слова священнослужителей.

Придя домой, я находил на кухонном столе записку от тёти Таи с перечислением всех выполненных дел по дому и с жалобами на плохой аппетит отца. Видел приготовленный для меня ужин на плите или на рядом стоящей тумбочке – завёрнутую в вафельное полотенце кастрюлю с пюре или кашей и парой моих любимых куриных котлет или молочных сосисок, к которым я привык со студенчества. А в жестяном кувшине меня дожидался горячий компот из ягод или сухофруктов – о моей страсти к этому напитку тётя Тая знала ещё с первых вечеров, когда я поселился у отца.

И вот, поужинав, перед ночным дежурством рядом с папиной кроватью отца я подолгу стоял у окна. Словно перед алтарём. Я заметил: когда смотришь на оконное стекло, омываемое тающими снежинками, видятся разные картины, отдалённо напоминающие церковный алтарь. Можно даже увидеть своё отражение, похожее на какой-нибудь лик на иконостасе. Искажённый, но узнаваемый. Струящиеся каналы с разливами, заводями и каплями в виде мелких кристаллов чётки и по-своему интересны. Мокрые, тяжёлые слепки, которые снежинками назвать поздно, а градом – рано, глухо шлёпаются на окно и жестяной подоконник. А ты смотришь в окно и видишь то, о чём думаешь.

Мне в этом помогали и ветер, и снег, и декабрьский дождь. Вся эта мокрота придавала свежести ночному воздуху и наполняла мою голову мыслями о прошлом, настоящем и будущем. О часах и днях, проведённых в детстве с отцом. Об остальных годах – без него. И о настоящем и будущем с ним…

Но записки тёти Таи о том, что отцу с каждым днём становится хуже, его дремотное полуобморочное состояние меня пугали и приводили в отчаяние. Как потерянный мальчик, я стал оглядываться по сторонам в поисках кого-то мужественного, кто сможет дать мне ответы на мои вопросы. Я всё глубже погружался в свой внутренний мир, где реальностью стало прошлое. Многие отметили мою нерешительность в репетиционной работе. Да и откуда было взяться режиссёрской твёрдости, когда каждую ночь я встречал с опаской и не мог дождаться утра, чтобы убедиться: да, мы с отцом пережили очередную тьму!