Когда тебя любят

Пульхерия Иннокентьевна давно перестала делать дочери замечания по ведению быта в её квартире, куда она приводила внука из ясель. Мама и сын могли застать Ию за развешиванием тюля на окно в комнате в форме крыльев не стрекозы, как на прошлой неделе, а бабочки…

Вообще, Ия была уверена теперь в том, что детство – это то, что с нами всегда. Точнее – в нас. И измерять этапы взросления математическими цифрами для неё было совершеннейшим абсурдом. Если бы взрослые воспринимали жизнь с точки зрения детей, считала Ия, счастья бы хватало всем и всегда.

Она не знала, как было у других. Но, воскрешая в памяти ленту произошедших с ней событий, делала выводы о том, что есть детство и когда оно началось. Но о его завершении, как и о начале этого сложного периода, с преследующим запахом молочных продуктов и аммиака, её никто не оповестил. Чтобы точно сказали: «Да, с сегодняшнего дня у тебя заканчивается период младенчества и начинается время смышлёного детства», такого не бывает.

В один из тех дней, когда для всех живущая в своём мире Ия сочиняла письмо, предвещавшее развод с Павлом, она удивительно наблюдательным образом подчеркнула мироощущение и своего маленького сына.

«Незадача, но я, например, не помню своего дня рождения, – записала она. – Не помню, кто сказал мне, что у меня есть мама, и когда меня познакомили с ней. Конечно, я должна была её чувствовать на некоем генетическом уровне, впрочем, как и отца, но так, чтобы представили, когда смотришь глаза в глаза, – такого не помню.

Хорошо, что эта женщина, с густой шапкой волос осенней палитры, улыбающимися глазами и ртом, подчёркивающим острую точку носа, была круглосуточно рядом и я свыклась с тем, что её надо называть «мамой». И плохо, что тот, кого просили называть «папой», с более трубным тембром, который завораживал меня настолько, что я замирала, если даже кричало и щекотало где-то внутри, так мало был рядом.

Так и мой сын не вспомнит, когда он привык к звукам своего имени – ВИТЯ. Но так совпадало, что, произнося их, ему давали то, что его занимало на какое-то время, или то, чем он утолял голод и жажду. Он привык к ним и потому, что так к нему обращались те, кого называли его бабушками. Особенно ему было удобно и легко называть так одну из женщин, которая приходила к нему чаще. Мою маму. Он понял, что для него эта «ба-бу-ля» – очень удобная помощница. Витя называл её бабулей, потому что это слово выговорить было легче, чем «бабушка».

Когда ни папы, ни мамы не было дома, бабуля кормила его любимой пюрешкой с котлетами. И хотя, бывало, он просил больше не накладывать в тарелку с пятачком на кайме и почти плакал от того, что объелся, её картофельное пюре и сочные котлеты не переставали быть его любимым блюдом.

С бабулей Вите нравилось смотреть телевизор. Она никогда назидательно не заставляла пялиться в него тогда, когда ему в нём что-то не нравилось. Он мог спокойно играть в игрушки, сидя на полу, в то время пока бабуля, щёлкая семечки, смотрела то, что считала интересным, забывая стряхивать шелуху с губ.

Я заметила, что бегающие и прыгающие на экране дяди и тёти в обтянутых одеждах бабуле не нравились. Она не то чтобы злилась, нет… По выражению её лица вообще сложно было прочитать её отношение к происходящему, потому что в других ситуациях моя мама с таким лицом смеялась. А в момент, когда на экране были эти не разговаривающие человечки, прыгающие то друг к другу, то друг от друга, она, смотря в телевизор, прикладывала кулак между ног и пыталась прыгнуть, как они. Когда Витя случайно переключал на канал, где транслировали какой-нибудь балетный шедевр, я понимала, что после этого зрелища прыгать так и смотреть на них ему тоже не хотелось. Он не понимал: смешно это или интересно, но его бабуля, подпрыгнув в такой позе раз или два, включала другую программу, понимая, что этим Витю тоже не развеселишь.

Заметила я также и то, что ребёнок искренен везде и во всём. И что ему хорошо с теми, с кем он рядом. Витя проводит время не только со мной, но и с воспитателями в яслях, с бабушками. Только Павла нет рядом. Точнее он есть, но не столько, сколько подобает отцу. Опять не то. Я бы хотела, чтобы отец моего сына проводил с ним больше времени… Хотя я этого почему-то очень боюсь».

После этого абзаца Ия долго не принималась за продолжение. Она как будто дописала письмо. Всё вышеизложенное показалось ей чересчур литературным, отражавшим её меланхоличное настроение. А при всём внешне апатичном состоянии Ии целью её письма был аргументированный показ их неуклюжей жизни с Павлом, с которым она не видела общего будущего.

19

Пауза перед неминуемым разрывом, подсознательно приближаемым Ией, затянулась. Неожиданно для себя самой она стала наблюдать изменившуюся атмосферу в их семье. При всей её неизменной холодности к их браку Ия ощутила на себе уже забытую заботу Павла. Ничего не предвещало оттепели в их отношениях, но, несмотря на чётко прописанное в письме категорическое несовпадение характеров, Ия вдруг стала замечать, как нечто вроде чувства тоски посещает её, когда Павел подолгу пропадает на гастролях. Совсем недавно похоронившая в себе всё женское, она вдруг начала чаще рассказывать сыну перед сном о его единственном и неповторимом папе. И, сама от себя того не ожидая, наделила Павла множеством положительных качеств мужчины и отца.

Наступил необычный период в жизни Ии. Необычный ещё и потому, что у неё внезапно появилось желание заниматься чем-то, помимо цветка на подоконнике. И этим «чем-то» стало занятие вышивкой. Пока Витя находился в яслях, а Павел – на репетициях, Ия начала усердно вышивать на подготовленном рисунке на полотне миниатюрные картины сначала из ниток одного – двух цветов, а чуть позже – трёх-четырёх. И работы её становились день ото дня всё сложнее.

Пульхерия Иннокентьевна перемены в поведении дочери заметила не сразу, но встретила их молчаливым наблюдением. Ия вела себя всё активнее. Это выражалось уже не в еженедельном перевешивании штор и тюля, а в новом занятии и проявлении инициативы в общении. Ия первой начинала разговор, хотя раньше её как будто не интересовала жизнь матери или новости из ясель. Теперь же, не успевали бабушка и внук переступить порог квартиры, как Ия уже выспрашивала последние новости у сына и о самочувствии мамы. При этом помогала переодеть Витю и приглашала всех на кухню выпить чаю с чем-нибудь сладким. Затем хвалилась тем, что сделала за день, и это вдвойне удивляло Пульхерию Иннокентьевну, так как сама она, будучи склонной к рукоделию, в своё время не привила дочери любви к мастерству. Витя удивлённо рассматривал кораблики и птичек на вышитой маминой рукой водной ряби, а Пульхерия Иннокентьевна, чтобы не говорить ничего критичного в адрес работ дочери, только сетовала на то, что сама забросила вышивку и вязание.

Ия, упивалась происходящим, словно ребёнок. Даже когда к ней по субботам заходила мама Павла, чтобы повидать внука и погулять с ним на детской площадке, Ия впервые за долгие годы начинала смотреть прямо в глаза свекрови, сама вести диалог с ней и предлагать задержаться и понянчиться с Витей подольше, чего никогда не делала раньше. Ия обратила внимание, что светлые глаза Вити – точная копия глаз не отца, но бабушки, и разрез век тот же. А поздно вечером, когда возвращался Павел, Ия охотно рассказывала, о чём они говорили с его мамой, бессознательно прижимаясь к его плечу, пока он ужинал на кухне.

Павел делал вид, что изменений в поведении жены не замечает. Хотя было заметно, что она суетилась, буквально как невеста. Он по привычке тихо входил в квартиру, потому что, как правило, возвращался домой, когда общественный транспорт в городе уже не ходил, а Витя спал, и тут супруга начинала забрасывать его предложениями: разогреть макароны или отварной картофель, открыть ли маринованных огурцов или выставить баклажанную икру? В конечном итоге, пока Павел мыл руки и шёпотом пересказывал рабочий день, на столе появлялось всё, что было перечислено ещё у входа, плюс на кухне парил аромат свежезаваренного черного листового чая. Даже если Ия не продолжала расспрашивать, рассказывать и предлагать, она так внимательно следила за тем, как Павел опустошает тарелки с едой, что не успевал он скрести кушанье с одной, чтобы положить в неё добавку, как она ухитрялась, сполоснув её, поставить чистой на место. А когда он втягивал аромат чая, закрывая от удовольствия глаза, Ия демонстрировала то, чем занималась теперь целыми днями, не стесняясь, что работы могли быть не завершены. Павел, делая глоток за глотком, неторопливо рассматривал штрихи её ремесла, но Ия как будто не ждала его оценки. Она была довольна собой и происходящим. Павел мог только кивнуть, что просмотрел всё, чем гордилась жена, как она, уже убирая со стола в раковину посуду и остатки еды в холодильник, приглашала мужа в спальню.

Павел боялся давать какое-либо объяснение перемене настроения и поведения своей жены. Боязнь что-нибудь испортить останавливала его перед тем, чтобы что-либо спрашивать. И он принял решение вести себя, как обычно, словно так было всегда и ничего не изменилось.

Перед сном они оба заглядывали в детскую кроватку убедиться, что сын спит и у него всё в порядке, и только потом ложились каждый под своё одеяло. Спать под отдельными одеялами повелось почти сразу после свадьбы.

Так было и в этот раз, когда Павел услышал от жены об их разговоре с его мамой. То, что Ия занялась вышивкой, стала более веселой, отзывчивой и внимательной, чем раньше, когда он возвращался с работы, Павел заметил давно, но чтобы Ия как-то вспоминала о своей свекрови, услышал впервые за долгое время. Все эти мысли теперь не давали ему сомкнуть глаз по ночам, и ему ничего не оставалось, как изучать освещённый сквозь окно уличным фонарём потолок. А в момент, когда дремота всё же слепила его разум и веки, его сонное сознание вырисовывало нотный стан с каллиграфически выведенными нотами. И он проваливался в сон, так ни к чему и не придя в своих домыслах. А утром, пока маленький Витя, просыпаясь, баловался с подушкой в медвежатах, Павел не решался ни о чём спрашивать, потому что, поражаясь подростковой энергии супруги в приготовлении завтрака и сбора сына в ясли, боялся что-либо изменить.

Очень скоро Ия потеряла интерес к вышиванию. Десятки начатых, но незаконченных работ остались сложенными в шифоньере. Для некоторых даже были приготовлены рамки. А на одной застряла в ветви многолетнего и вечнозелёного дуба иголка с вдетой зелёной нитью в ушко.

Её поведение отличалось от поведения прежней Ии настолько, насколько отличается белый цвет от чёрного. Силы для воплощения своих замыслов она черпала из всего неизвестного.

Следующей забавой Ии стала кулинария. Не закончив ни одну из своих вышивок, в один из вечеров, когда Павел с грустью произнёс, что на столе всего так много, а есть не хочется, Ию осенила мысль приготовить нечто, от чего все придут в восторг. И на следующее утро, после того как они с мужем отвели сына в ясли и Павел ушёл на репетицию, Ия в буквальном смысле начала обегать гастрономические магазины города в поисках какого-нибудь нового ингредиента для придуманного ею блюда.

Постоянно удивлять мужа и родителей своей кухней стало для неё идеей фикс. Она даже завела календарь с расписанием, когда освоит новое меню, каких народов и введёт в свой рацион. И она записывала напоминание: не забыть пригласить на дегустацию то свою маму, то маму Павла. Казалось, она нуждалась в любых оценках своей деятельности, в обсуждениях каждого своего шага, любой идеи и мысли. Но на деле было иначе: Ие, как выслуживающему солдату, надо было просто отрапортоваться перед кем-то в своей деятельности. И делала она это легко, сухо, по рядовому.

Она стала ежедневно посещать колхозный рынок, и лавочники в одночасье стали её близкими знакомыми. Уже через несколько дней на рыбных рядах, на мясных, овощных её окликали, не успевала она показаться там заражающей радостью своей очередной идеи. Она делилась всё новыми и новыми рецептами, не обращая внимание на то, что многие из них были знакомы слушающим ещё с родительского дома. Но для Ии всё это было в новинку. В изучении нового дела ей помогали обаяние и детская непосредственность. С ней охотно делились нюансами кулинарии, и она записывала их, что называется, на коленке, а после переписывала в тетрадь, которую завела специально для общего свода личных рецептов. Записывала аккуратно, подчёркивая название каждого, ставила дату записи, на поле выносила пометку с именем того, кто ей его подсказал, и жирно отчерчивала рецепт от рецепта.

Её новые знакомые – продавцы рынка – заказывали для неё у поставщиков то, что Ия просила для будущего меню. И каждый раз она торопила с поставкой, напоминая, что это для неё очень важно. Ей улыбались и советовали только лучшие и свежие продукты. Успокаивали в своей заинтересованности в сбыте товара, включаясь в ритмы беспокойного клиента. Ия благодарила их хорошим настроением и улыбкой в начале рабочего дня. Ей всегда требовалось что-то неведомое и необычное. И если в начале её новой карьеры торговцы относились к ней с явным подозрением и нежеланием угождать, потому что видели в ней придирчивого и въедливого покупателя, то со временем прониклись симпатией.

Особое внимание Ия уделила детскому меню. Оно было разработано ею быстро, но именно на нём она прекратила испытывать потребность изучать и придумывать что-либо дальше в готовке и выпечке.

Продуктовые ряды, которые она ежедневно посещала, соседствовали с вещевыми и невольно обратили на себя её внимание. Ии вскружила голову новая страсть – к одежде и внешнему облику в масштабах, несоразмерных с гардеробом одного человека. И последнее овладело ею сильнее сильного. Она вдруг почувствовала неистовую тягу к парфюмерии и омоложению своего тела. Теперь Ия с утра до вечера делала себе омолаживающие маски на лице, а ночи проводила полусидя, свернув полотенце в трубочку под подбородком, чтобы не появлялись «мешочки» под глазами и складки на шее. Дома начали появляться тюбики с кремами, коробочки с косметикой, бутыли с аромамаслами, солями и всевозможными чудодейственными порошками.

Многое из того разнообразия парфюмерных предметов стало в одночасье повседневными спутниками в играх маленького Вити.

Все затеи Ии домашними не обсуждались. Точнее – ей не говорили открыто, что многое из того, что она предпринимает, опрометчиво. Возможно, понимали, что всё это было следствием её затяжного хладнокровия по отношению к браку и жизни.

Нередко теперь Пульхерия Иннокентьевна находила в квартире дочери пустой холодильник и хлебницу. В доме, некогда засыпанном пудрой для кексов, задымленным горящим на сковородах маслом, не было крошки хлеба! Витя питался в яслях, Павел, по мнению Ии, «набивал желудок отравой в кабаках», а она объявила бойкот углеводам, белкам, жирам, сахару и соли. Соблюдая диету, она невольно посадила на неё всю семью. Витя просил бабушек кормить его «только не дома» и не рассказывать маме, что хочет кушать. И бабушки летом кормили внука на детских площадках, а домой приводили только спать. В холодное время года бабушки забирали его к себе.

Именно в этот период, когда Ия подолгу оставалась одна, она, разбирая свои записи и кулинарные дневники, прочитала то, что писала около года назад. Это незаконченное письмо должна была постичь та же участь, что и другие её записи и заброшенные поделки. Но ей захотелось продолжить его и отра-зить в нём своё очередное состояние. Вкратце описав порыв спасти брак с Павлом, Ия честно призналась, что это ей неподвластно. Она даже запланировала дату, когда объявит о разводе без всяких объяснений и риторики. Объяснения можно было найти теперь уже не в письме, а на страницах дневника. Хотя главным было опять же признание в нелюбви к мужу. Однако, описывая последние два года и то, что происходило теперь, она жалела сына. Витя уже третью неделю жил с Пульхерией Иннокентьевной. И ни Павел, ни Ия этому не препятствовали. Все думали, что это ненадолго, пока Ия не прекратит свою голодовку. Мама Павла почти благословила это решение, видя, как истязает себя невестка и как мучаются от её нового веяния остальные члены семьи.

Каждый день Ия делала записи на новых листках, которые складывала стопкой. Она рукописно дублировала диалоги с мужем и давала им оценку, пытаясь разобрать психофизику поведения Павла и свою после каждой реплики. Это было похоже на роман в письмах или сценарий. А иногда можно было подумать, что Ия занимается исследованием возможностей человеческого терпения в условиях совместного проживания мужчины и женщины – где он любит, а она – нет. Рядом стоял стакан с водой. Он наполнялся каждый раз, как она его опустошала. В течение дня Ия пила только воду и в определённые часы доставала из холодильника фрукты. По её собственному методу здорового питания фруктов должно было едва хватать, чтобы приглушить голод. Павел, видя фрукты в ограниченном количестве, их даже не касался, понимая, что, кроме яблока или груши, Ия ничего не ест.

Однажды, вернувшись домой после репетиции, Павел заметил, что Ия ещё не встала после ночи, и он решился вмешаться, начав со слов: «Тебе нездоровится?». Ия, находясь в полуобморочном состоянии, не понимая который час и день, вздрогнула от голоса мужа: «Ты меня напугал. Сколько времени?».

Когда Павел продолжил, он был удивлён нескрываемой агрессии жены. Ия с головой укрылась одеялом, успев кинуть: «Не твоё дело».

Ещё через несколько дней Павел увидел ту же картину: часы показывали первый час, Ия лежала навзничь, её глаза были слегка приоткрыты. Сначала ему показалось, что Ия не спит и как будто собирается чихнуть, но она не шевелилась. Тогда Павел присмотрелся к её груди, чуть прикрытой пододеяльником, чтобы убедиться, что она дышит. Но она была неподвижна. «Как ты похудела…» – с неподдельной скорбью подумал Павел, рассматривая горбовидные ключицы и овалы ребер, расходившиеся в стороны под ночной комбинацией. Потом снова посмотрел на изуродованное диетами лицо жены и словно оцарапал глаза. Вдруг Павел в испуге бросился к кровати и упал перед ней на колени. Он нахмурился, рассматривая впалые щёки жены, острый нос, матовые белки глаз. В его голове мутнело. Приоткрытые, будто просящие поцелуя, губы Ии были похожи на две древесные щепы – они были сухи и цвета коры дерева.

Прошло несколько секунд, страх так разогнал кровь Павла, что пот уже резал ему глаза. Он весь покрылся холодной испариной. «Ия!»– выдавил он, не сводя глаз с её лица. «Ия!»– повторил снова, не зная, что думать. Ещё через мгновение Ия как будто сделала вздох. Павел не поверил и протёр свой лоб и глаза. Но случилось чудо: Ия слегка повернула голову в его сторону, роняя её от бессилия и еле приоткрывая веки. Снова вздохнула. Павел рухнул на пол, как пыльный мешок.

Распахнув окно и поставив чайник, Павел, смочив полотенце холодной водой, прислонил один край к своему лбу, а другой – ко лбу жены.

– Ты должна начать нормально питаться. Мы должны стать полноценной семьёй и вернуть сына, чтобы жить вместе. У меня по выходным в городском парке музыкальные часы. Если хочешь, мы могли бы проводить время втроём, сделав из этого семейную традицию.

Ия понемногу приходила в себя. Павел дышал так, словно ему что-то мешало.

– Я точно не помню, но у меня назревали какие-то планы на эти выходные. Боюсь, не получится.

– …

– В другой раз.

– Этот проект продлится всё лето, а не «раз». Я подумал, что хорошо было бы семьёй проводить время каждые выходные на воздухе среди старых лип. Всё лето оркестр будут обеспечивать обедами и отдельно платить за выступления. Я буду сыт и у меня будет дополнительный заработок во время наших прогулок. Мне останется кормить вас с Витей и баловать мороженым, на которое у меня будут средства. Ко всему прочему по программе городского досугового центра всё лето будут работать аттракционы, кружки – в том числе для маленьких детей. То есть…

– Ну какие кружки?

– …

Павел не понимал, откуда у его жены столько сил сопротивляться любой его инициативе. Загудела тишина, потому что оба, ничего не говоря, внутренними монологами провоцировали бурю. Несколько минут Ия поддерживала свой край полотенца сама. Второй свисал с кровати на пол. Павел, уставившись в закрытые веки жены, не знал, что сказать.

– Я тебя услышал, – Павел отвернулся.

– Наконец-то, – отвернулась Ия.

20

Пришло время перестать притворяться, что они понимают друг друга.

Ещё через несколько дней Ия попала в больницу. Пульхерия Иннокентьевна зашла проведать дочь и обнаружила её без сознания. Тело Ии было настолько худым, что оно напоминало жердь или коромысло, нежели человека. Витя играл во дворе, так и не увидев, как маму выносят на носилках. В этот раз веки её были плотно сжаты, и, наверное, она и сама не видела и не чувствовала того, что с ней происходит. Но после манипуляций врачей она пришла в себя, и это дало надежду на то, что она выживет. Ей быстро поставили несколько диагнозов, один из которых был назван Павлом ещё несколько месяцев назад, когда Ия только начинала искусственно ограничивать себя в еде,– «анорексия».

Наступило время, когда Ия начала писать письма из больничной палаты всем родственникам. Это стало её единственной потребностью. Казалось, только изложением на бумаге воспоминаний Ия и хотела сейчас заниматься. Только в этих письмах она была искренна с мамой и сыном и прежде всего с мужем. С Павлом ей общаться не хотелось. Поэтому она выбрала эпистолярный жанр. Но эти письма выглядели, скорее, как прощание со всем несбывшимся и способ объяснить родным причину развода с Павлом. Ия всячески подавляла весь негатив, связанный с мужем и потраченным на их совместную жизнь временем. Каждую новую страницу письма она отдавала матери.

Пульхерия Иннокентьевна была в курсе, что Павел знает о планируемом Ией разводе. Сама она была на стороне зятя, хотя повлиять на решение дочери не бралась. Она специально подыгрывала Ие, поддерживала её новое начинание. Для Пульхерии Иннокентьевны это был очередной способ самовыражения дочери. Считая написанное блажью и пряча страницы дневника у себя, она не думала, что Ия решится разойтись с мужем. Но первое, что сделала Ия, когда её выписали из больницы, – подала на развод.

– В последнем письме, мама, была фраза: «Итак, я хочу стать свободной». Непонятная? Витю мы воспитаем. Я уже начала поправляться, и скоро мы будем жить вместе.

– Вите нужен отец!

– Витя и так его любит больше меня! Хотя именно ты проводишь с ним всё время, а не он и не его мама. Он всё время где-то, а Витя его любит больше. Почему?

– Он хороший отец. Чуткий и внимательный.

– Он ему не отец! Мы обе это знаем…

Любовь Павла к Вите отрезвляли мечущееся сердце Ии. Но металось оно не к Павлу и не от него, а от нерешительности и потерянности в жизни. Ия считала себя неоценённой и не реализовавшейся. В ней зарождалась ревность из-за возрастающей любви сына к Павлу. Она чувствовала скрытую силу их незримой связи, а вот в своих отражениях с Витей совсем не была уверена. Это и послужило тайным мотивом разойтись с тем, кто, по её мнению, завладел всем: её молодостью, телом, расположением близких и восхищением окружающих, но главное – сыном, который начинал всё больше и больше тянуться к Павлу.

Перед разводом она сделала такую запись: «Я вновь слышу из твоих уст своё имя без тени эмоции. Лучше бы мне его не слышать. Нет, голос твой я бы хотела услышать и даже хотела бы получить от тебя письмо. Всё ложь! – Ия вновь оставила письмо и прошлась по комнате. За окном ничего не привлекло её внимания. И она вернулась к столу и продолжила: – Как я могу желать слышать твой голос, если он мелодичен только при Вите. А письмо? Даже если предположить, что ты напишешь письмо, как тогда, в прошлом, ты мне присылал по одному слову: «ПРИВЕТ», даже оно будет казаться объёмнее любого твоего обращения сейчас. Сейчас всё скупо на мысли, и любые слова сушат горло.

Лучше оставить всё. Одним разом. Словно я или ты умерли. Либо вместе. Странно звучит в отношении тебя и меня слово «вместе». Нереально. Несопоставимо. Я виновата перед тобой. Наказание губит меня. Груз лжи меня расплющил. Витя – ребёнок от другого мужчины. Поэтому – всё. Лучше представим, что умерла я. Когда люди умирают, они попадают туда, куда летят их души. Если ты умрёшь со мной, мы снова сможем оказаться вместе. А я вместе с тобой быть не хочу. Раз так, не правильнее ли умереть одному из нас?».

Ию и Павла развели быстро, потому что ни одна из сторон не препятствовали разводу.

Павел в последнем слове суду от своих чувств не отрёкся, но согласился Ию освободить.

21

Впервые с похорон матери я дал волю чувствам. Я не плакал, когда всё своё детство ждал вечерами папу перед сном, тогда как другие ребята делились рассказами о вечерах, проведённых в играх с отцами. Не плакал на выпускном в школе и в институте, когда моих друзей поздравляли с пройденным этапом в жизни оба родителя. Не плакал, когда меня призвали в армию после института и когда демобилизовался, не услышав от отца нужных каждому сыну наставлений.

Но я чуть не заплакал вчера, преодолевая расстояние от театра до дома и мучаясь от мысли, что я всё-таки опоздал к нему, как и к матери. И заплакал сейчас. Заплакал так, будто мои слёзы были заготовлены ещё с ясельного возраста. Впервые после младенчества отец мог услышать мои всхлипы и рыдания, увидеть слёзы и слабость.

И он их услышал. Их могла услышать даже тётя Тая, так бдительно следившая за всем происходящим на лестничной площадке, в своей и отцовской квартире. Но в тот момент она не пришла к нам. Может, из чувства такта и учтивости. Я понял, что отец меня простил. Я ощутил это спиной и головой, когда он своими слабыми руками начал поглаживать меня, успокаивая и примиряя с собой. Такой близости у нас не было за всю жизнь.

И тут мне пришла в голову ещё одна странная, но добрая, согревающая мысль. Не любящее ли всепрощающее сердце матери привело нас к такому тёплому, пусть и несвоевременному единению? Ведь она всю жизнь видела мое желание общаться с отцом, быть сыном своего отца. И кто, как не она, будучи не в силах при жизни вернуть отца в семью, сделала так, что отец и сын окажутся вместе перед общим горем, имя которому – утраченное и неповторимое.

Смахивая слёзы со щёк, я видел, что отец трясущимися руками делает то же самое. И я, и он молчали. Слышно было моё глубокое дыхание. Оба мы выглядели, как марафонцы после забега.

Показалось, что кружится голова. Захотелось ополоснуть лицо водой, чтобы символично сбить жар сцены, в которой отец меня простил. И я было хотел предложить и отцу умыть лицо влажным холодным полотенцем, как он вдруг поднял руку с вытянутыми, тонкими пальцами, указывая на сервант.

Я подошёл к дверце шифоньера. Открыл. Для подтверждения правильности своих действий посмотрел на отца. Тот уже опустил руку и следил за мной одобряющими глазами. Я перевёл взгляд на раскрытый сервант. Он был почти пуст. Висел один единственный костюм, о котором упоминал отец. От увиденного меня передернуло, и я чуть было не отшатнулся назад. Под ним стояли лакированные туфли, в которых выступают артисты эстрады. Слева на полках сложенным лежало всякое бельё. На верхней полке, на свёрнутых полотенцах, простынях или пододеяльниках лежала скрипка.

Если бы я увидел себя в зеркале в тот момент, то, наверное, испугался бы своей бледности. Перед глазами возник тот инструмент, о звуках которого я знал только из рассказов мамы. Когда вспоминала отца, голос её дрожал, и она начинала говорить почти нараспев. Мне за свою жизнь ни разу не пришлось услышать игры отца на скрипке. И что теперь говорить… Мне и мечтать-то уже об этом – только себя обманывать. Отец настолько слаб, что ложку едва подносит к губам. А воспроизвести звуки скрипки для отца, как и вернуть прошлое, увы, невозможно.

Мне в буквальном смысле хотелось, взяв скрипку, прижать её к груди. Точно так же, как недавно я прижимался к отцу. Словно скрипка эта – новорожденный.

Я умоляюще посмотрел на отца, протягивая руки к глянцево-коричневому корпусу инструмента. И в его глазах прочёл снисходительно-ревностное одобрение. Таким взглядом мог обладать тот, кто имел власть и многим властвовал и, передавая свои владения, уходит на покой. А мой взгляд был не чем иным, как взгляд ребёнка, выпрашивающего долгожданную игрушку.

И трепетно, едва касаясь кончиками пальцев, – только бы не уронить, не поцарапать, не помять! – я потянул её на себя. Поднёс поближе, чтобы рассмотреть слои лака и рисунок структуры древесной породы, из которой создан шедевр, принадлежащий отцу. Вдохнуть звуки, доносящиеся от скрипки, как от морской ракушки. Слиться с очарованием тонкого проникновения волшебного звучания, некогда раскрывающего необъятные просторы человеческого воображения.

Как мне ни хотелось поцеловать скрипку, я не позволил себе этого из уважения к инструменту, которому отец посвятил всего себя. Так мне говорила мама. И в какой-то момент, словно музейный экспонат, случайно оказавшийся у меня в руках, пока никто не увидел, я так же аккуратно положил её обратно. Быть может, именно этот предмет оказался причиной разрыва моих родителей. А если это в самом деле так, не относиться ли мне к этой скрипке, как к чему-то одушевлённому, например как к разлучнице, ради которой отец ушёл из семьи? И как не поверить в это, если она до сих пор с отцом? А ни мамы, ни меня нет рядом…

Я понимал, что фантазировать на эту тему можно до бесконечности, пока не сойдёшь с ума. И тут взгляд мой зацепился за картонную папку на полке, торчащую между каких-то полотенец. Это была та самая папка, о которой мне говорил отец.

В моих руках были документы из бюро технической инвентаризации. Я перемахнул титульный лист. Но первое, что увидел, было не свидетельство, не кадастровый и не какой-то другой официальный документ. Передо мной лежала фотография мамы. Могу себе только представить, какое выражение в тот момент приобрело моё лицо. Сколько же за последние два дня я испытал ощущений! Наверное, за спектакль с сюжетом в несколько жизней столько не испытаешь! Я улыбнулся и опять чуть не заплакал.

Фотография была не больше той, что делают на документы, удостоверяющие личность. Мама на ней была молодая, с лёгкой улыбкой, она сосредоточенно всматривалась в объектив фотокамеры, что придавало её взгляду остроты и проникновенности.

Складывалось впечатление, что фотограф сделал этот снимок в тот момент, когда мама обернулась, чтобы что-то сказать, – тем динамичнее оказался её взгляд и выразительнее весь облик. Мне так захотелось крикнуть: «Мама! Это ты? Какая же ты красивая!». Но я промолчал, потому что знал: отец думает так же.