Я открыл скрипучую деревянную фрамугу. Потянуло вечерней сыростью. Но стало свежее. Чтобы отвлечься, я начал искать себе занятие. Висевшим на гвозде у мойки вафельным полотенцем протёр приборы, которые лежали у раковины. Потом налил в турку воды и поставил на плиту.
Вот так же здесь, на кухне, когда-то стояла моя бабушка. Вот она подходит к окну и смотрит куда-то вдаль… В тот последний раз, когда я видел бабушку живой, отец, как всегда, привёз меня сюда после детского сада, она по традиции предложила мне выпить чаю.
Я отказался. Она сидела в том кресле в комнате, потом встала и ушла на кухню. Отец часто вспоминал, что в тот вечер я капризничал и просился домой. На следующий день у бабушки случился инсульт, а ещё через три дня она умерла.
Я налил себе чаю и вернулся в комнату.
Сколько я просидел ещё вот так, в воспоминаниях, не помню. Но помню то спокойствие, которое наполнило тогда всё моё сознание. Как маленькому ребёнку спокойно с родителями, так и мне, взрослому мужчине, присутствие спящего отца послужило тёплым одеялом. С этим ощущением я задремал, и вереница воспоминаний превратилась в сновидения.
15
Было рано, когда ломота во всём теле дала понять, что ночь я провёл сидя. Явно не отдохнув, я всё же ощущал некую бодрость. Словно этим утром начиналась новая жизнь. Та жизнь, о которой я тайно мечтал ещё в детстве. Вот только нет мамы. И уже никогда не будет. Но разве мог я представить, что когда-нибудь мне доведётся ещё хоть раз провести ночь рядом с родным отцом?
Узнав о болезни отца, я ни разу не подумал о том, чтобы сделаться его сиделкой. Хотя сиделка ему на тот момент была и не нужна. Знал же я, что есть соседка отца, тётя Тая, которая за ним ухаживает и рано или поздно сообщит мне что-то очень важное, после чего я появлюсь как манна небесная и спасу его, отца, от любых невзгод. Смешно! Моя гордыня и скрытность отца играли против наших чувств. Против нас самих. Теперь, глядя на спящего больного отца, понимаю, что попросту потерял время. Но не знаю, так ли думает он, мой отец.
Однако, может, благодаря ауре квартиры детства, я ощутил новый прилив утренних сил. Неимоверно пульсировала в моих венах энергия позитивного настроения. Верилось в светлое настоящее и прекрасное будущее. Хотелось думать, что всё будет лучше, чем нас убеждали скорбные лица врачей вчерашней неотложки. Меня неведомым вулканом изнутри поднимал азарт для созидания этого прекрасного будущего. Хотелось парить над бременем мироздания, как влюблённому мальчишке. Я мечтал своими руками прикоснуться к наступавшей жизни с отцом. Это могло выразиться в чём угодно. На мой взгляд, самым элементарным способом воплотить мечту в реальность была перестройка холостяцкого быта отца. Мне показалось, что если я вытру пыль с радиаторов и подоконников, стен и потолков, то одним этим действием перелистаю страницы прошлого и помимо причудливых фантазий на тему вновь приобретённой семьи обрету долгожданную реальность. Я посчитал личным долгом творить это счастье своими руками. Для начала решил смыть с себя вчерашний уже сон, чтобы начать новый день, и направился в ванную комнату.
Ополоснув лицо холодной водой и прополоскав рот, я принялся искать по сторонам всё, что мне казалось лишним и ненужным. Попадались старые тряпки, сухие и рваные, заткнутые за трубы и батареи, газеты и фрагменты газетной бумаги, пустые тюбики от каких-то мазей и пузырьки от просроченных лекарств – всё это выбрасывалось мною в мусорное ведро, как спутники, доведшие отца до старости и болезни. Я открыл на кухне форточку, чтобы выветрить недуг отца.
Прибираясь в квартире, я старался не шуметь. Смахивая всё, по моему мнению, ненужное в кухне, я заварил чай и приготовил лёгкий завтрак – овсянку на воде. Ожидая пробуждения отца с минуты на минуту, я украдкой поглядывал на него.
Каша настаивалась, чай заваривался, а отец ещё спал. Но уже рассвело, и свет на кухне и в комнате можно было выключать. И, как только я это сделал, стало как будто светлее. Дневной свет, до сих пор заглушаемый электричеством, наполнил всё пространство квартиры. Но, который час, узнать было невозможно. Разве что угадать, ведь часов у отца в квартире я не увидел. И, размышляя над тем, пора ли мне в театр, на утреннюю репетицию, или можно пока не торопиться, захотелось совсем его забросить и просто остаться с отцом. Какой театр теперь может быть? Случилось нечто такое, отчего меняются полюса, и только Земля продолжает вертеться! Наступило то, после чего начинаешь верить в чудеса и воплощение мечты. Моя мечта сбылась: я живу с отцом. Разве могу я мыслями о работе потревожить этот мир, склеивающийся из воспоминаний, разговоров по телефону и ожиданий встречи? Ни в коем случае!
А с другой стороны, что такого преступного в том, что, воссоединившись с отцом после разлуки, я буду ходить на работу, возвращаться – жить обыденной, размеренной, но полноценной жизнью? Хотя нет. У кого-кого, а у нас с отцом не всё обыденно! Я так долго ждал этой простой семейной сцены, как та, что вижу сейчас. Раздумывая обо всём этом, я прошёл из кухни в комнату посмотреть на спящего отца.
Вот. Вот это было моим счастьем. Видеть отца и ощущать себя непосредственным участником жизни семьи, в которой есть отец. Поэтому у нас с отцом всё не то что не «обыденно» – у нас все необыкновенно.
Я открыл дверь в комнату отца. У отца чуть вздрогнули седые ресницы, но он не проснулся. В коридоре показался высокий силуэт пожилой женщины. Через секунду я увидел вытянутое лицо старухи. Это была тётя Тая в цветном платке, завязанном так туго, что её старческие морщины вертикальными полосками бороздили лицо ото лба к подбородку, хотя иметь горизонтальные мимические складки, по-моему, гораздо естественнее. Это меня и удивило, и смутило. И, как мне показалось, она заметила моё смущение. Мы смотрели друг на друга, но ни она, ни я не произносили элементарного «здравствуйте» или что-то в этом роде. Почему я её не поприветствовал, я понимал. Просто я не привык, когда в квартиру входит кто-то посторонний. Не могу знать, поняла она это или нет. Может, просто опешила, когда увидела меня. В конце концов мы поздоровались шёпотом, и я кивком пригласил её пройти на кухню.
Пройдя первым, я прикрыл форточку, чтобы тётя Тая села к окну. Себе табурет поставил у раковины. Мы присели. Я стал вглядываться в лицо этой пожилой женщины. Я помнил его ещё относительно молодым: она одновременно с моим отцом получала квартиру в этом доме. Дом строили для работников сферы культуры и искусств. Отец получил квартиру как музыкант, а тётя Тая как костюмер филармонии. Квартиры они получили ещё до моего появления на свет.
Сейчас тётю Таю было впору называть уже бабушкой Таей, да и я, наверное, теперь не тот «Витенька». Но я всё равно стал называть её тётей Таей.
Она огляделась, её взгляд остановился на двух кружках на столе и неглубокой миске, накрытой тарелкой, чтобы не сразу остыла. Я хотел начать разговор первым, но начала тётя Тая. Из-за большого узла от платка под подбородком говорить она могла одними губами. И к тому же тихо, чтобы не потревожить спящего отца. Чем-то, пусть и отдалённо, она напомнила мне гоголевскую Коробочку. Но тётя Тая была старше героини поэмы и выше ростом.
– Я-то думала, ты убёг уж. Зашла глянуть: как он тут, очнулся? А то ведь давеча, после уколов-то, опять дремал. А вечером-то я в глазок-то глянула, потому что по шороху-то на лестнице поняла: ты идёшь. Сгорбленный такой, аккуратный. Всё видала. Как входил, как дверь закрывал. А утром слышу: снова возишься. Думала: в театр собираешься аль куда по делам? Платок-то повязала да и пришла. Ключи-то у меня уж давно есть. За квартирой да за ним с десяток годов смотрю. Да ты, поди, знаешь, – она сначала кивнула в сторону комнаты отца, потом пригнулась, словно заглядывая мне под зрачки, а я и рот раскрыл, не успевая за движениями её губ. И только подумал, как неприлично, наверно, и глупо я выгляжу. Ведь кухня мала, и получается, мы сидим друг перед другом на расстоянии вытянутой руки. Я резко отстранился, и снова мне показалось, что этим движением я мог обидеть её. Но, по-моему, она не обратила на это внимание и продолжила: – Нашёл, стало быть, чего в холодильнике? А в миске чего?
– Каша. Овсяная.
– А, и крупу нашёл. Молодец. С молоком?
– На воде. Молока нет, я и не выходил никуда.
– Ну да, ну да. Не чё, яму, мож, и лучше, что без жира. Я-то ношу из дому када рисовую, када пшённую, гречиху. Да, каши он любит. И сама, бывает, с ним завтракаю или ужинаю. Но я белю обезжиренным молочком, как себе. Для виду, что ль. У меня и Симонька, кошечка, тоже это ест. Ела… – и слово «ела», тётя Тая произнесла в голос, прикрыв ладонями уже заплаканное лицо.
Сначала я вдруг испытал какой-то испуг. Мне, невыспавшемуся, вообще всё происходящее с утра казалось чудным. Особенно тётя Тая, зажатая инстинктивными заботами о себе, моём отце и, как я сейчас понял, о своей умирающей кошке Симе.
Люди, живущие в своём ограниченном заботами мире, стареют быстрее. Я где-то это читал или слышал. И вот передо мной – живой этому пример.
– Витенька, как же он тебя ждал! Симочка, Симонька моя, кошечка, заболела, умирает. Ветеринар сказал, надо усыплять! А я не могу решиться на это! Телефон дал палача, а я его смяла да вглубь сумки запрятала, выкинуть тоже боюсь: мучается Симка моя! Ох, как мучается! И я вместе с ними! С отцом твоим да кошкой моей! Врач-то как давеча сказал про отца, аж звонить тебе надумала срочно от его имени! А? Мало, грить, жизни осталося! Как и Симоньке моей ветеринар накликал! Только ей убивца нашли, чтоб не мучилась, значит, а отцу твоему даже священника не предложили, антихристы!
Я был поражён не только видом и говором тёти Таи. Переплетениями новостей она меня завораживала так, что я боялся чего-то не разобрать сквозь всхлипы и не знал, что посоветовать, когда слово вставить. Да и надо ли? Она и без моих расспросов выдавала интересующую меня информацию, и я придвигался к ней всё ближе.
– Я-то сваво мужа – ох, суров был! И деспот прямо, когда не играет… А, как Господь призвал, так попа умолила почитать-то над ним Писание. Чтобы грехи его поубавить на Судилище небесном! Благо знала, что крещён. От свекровки ещё наслышана была. А так-то в аду ему гореть да пересыхать на пламени грешников. Я было настаивала и твому отцу-то исповедаться батюшке, да артачится, нехристь, а надо бы. Ты бы, Витя, пособил бы мне уговорами Павлика причастить…
Не первый раз я слышал, что именно уменьшительно-ласкательно тётя Тая нарекала моего Павла Карловича. По-матерински. Тётя Тая была старше моего отца, но, знаю, в матери по годам ему не подходила.
После историй об умирающей кошке Симе, об отпевании «сурового» мужа и увещеваний о необходимости причастить «Павлика» мне стало дурно. Только я настроился на борьбу с болезнью отца, только я стал осваиваться у него в квартире, как приходит чужая старуха и, как обухом по голове, повествует о вечном.
Я не стал спорить, углубляться в дебри непрерываемого мыслительного процесса тёти Таи, уловив, как мне показалось, главную причину её мрачного настроения. И спросил: «Что у Вас с Симой?».
– Помирает. Неделю уж с пипетки кормлю. Ветеринар сказал: рак. Не лучше, чем у отца твоего…
Меня передёрнуло, и я еле сдержался, чтобы не вскрикнуть в знак протеста против этого настроения безысходности. Но тётя Тая, утирая изуродованными артрозом пальцами слезы, бежавшие по ложбинкам вертикальных складок на её лице, смягчила мой порыв своей непосредственностью.
– Думаю, если сегодня не издохнет, завтра точно усыплю… – и снова, закрыв лицо руками, зарыдала. Я в этот момент успел выглянуть в комнату, переживая, что отца разбудят громкие всхлипы. Отец лежал, уставившись в потолок. Я сразу прошёл к нему.
– Ты давно не спишь?
Услышав мой голос, отец перевёл взгляд на меня. Он прищурился, потому что отсвет от окна не давал ему меня разглядеть. Я включил свет, и отец совсем зажмурился. Снова выключив люстру, я подбежал к окну и отодвинул тюль. Подошёл к койке отца, присел и улыбнулся. Сведя брови, он смотрел мне в глаза.
– Тая? – тихим сипом спросил он, указывая пальцем в сторону кухни.
– Чего ты ещё у койки? – она уже пришла из кухни и приветствовала отца поверх моей головы. – Вот и сынок твой, Витенька! Не ропщи теперь. Рядышком будет! Так ведь? – И я почувствовал её жёсткие пальцы, прикоснувшиеся к моей голове. Так тётя Тая меня, так сказать, подбадривала. Но я был только рад, потому что отец вроде как даже улыбнулся. – Витёк приготовил завтрак тебе. Подыматься будем? – завела нас с отцом тётя Тая. Так я стал свидетелем каждодневного быта тёти Таи и отца.
Затем последовал завтрак.
16
Убитое временем и иссушенное временем тело отца поражало моё сознание безысходностью всего происходящего. В целом. В жизни. Всё вокруг обесценивалось. Теряло всякий смысл. Дорога оставалась любая минута, мгновение жизни моего отца и моего присутствия рядом с ним. Как те воспоминания далёкого детства, что вчера возникли в моей памяти. Дороги стали руки тёти Таи и её переживания за моего отца. И снова на меня напал страх. Может быть, не такой шокирующий, как намедни, когда я бежал к отцу, не зная, успею ли увидеть его живым. Но такой, который настораживает: а сможешь ли пережить то, чего боялся вчера и что, возможно, увидишь сегодня? Я задумался. Если мой отец умрёт, то хоронить его будут без меня. Послезавтра. На третий день, как водится. Потому что завтра умру я. Да. То есть нет! Я умру следом за отцом, и меня похоронят вместе с ним в один день. Может быть, рядом. В нашей, семейной ограде. Какой кошмар! А вдруг хоронить станут по очереди, не в один день и час? И не рядом…
Наверное, в эту минуту вид у меня был отрешённый. Словно мышечный спазм зажал моё тело. Но отец ел, медленно, без аппетита, но ел. И мне стало как-то легче дышаться. Правда, мысли отсутствовали. Нахлынули одни эмоции.
Тётя Тая выходила из ванной, вытирая руки о свой халат. Платок на её голове уже не был завязан так туго. Лицо у неё было запотевшее и красное. Она бормотала что-то невнятное и морщилась от усталости. Не знаю, слышал ли её отец, но я вдруг разобрал некоторые слова. Про Симу, про то, сколько нам всем отведено и кто в чём грешен перед Всевышним.
Потом тётя Тая сказала, что отойдёт к себе домой и скоро вернётся. Это было сказано громко – явно отцу. Я проводил её до двери, поблагодарив за утро, сообщив, что скоро уйду в театр, а по дороге надо ещё забежать домой за всем необходимым. Сказал, что вечером будет спектакль, в котором я участвую, но после него постараюсь не задерживаться. Тётя Тая поняла, и я тихо, прислушиваясь к звукам из комнаты отца, закрыл за ней дверь.
Вернувшись в комнату со странным предчувствием, что что-то должно случиться, я подумал: мы с отцом долго не виделись, да и встречи, предшествующие разлуке, были редкими и сухими. Никто из нас не приглашал друг друга, как говорится, на чай. Первый трепет перед встречей с отцом прошёл, во всяком случае, у меня. Дрожь пробивала по всему телу от мысли: вот он – человек, о котором я грезил всё своё детство. Всю свою жизнь!
– Па! Мы тысячу лет не виделись, – начал я высокопарно, с выдохом. – Ты заболел, и я пришёл. Так это надо отметить! Давай ещё раз выпьем чаю? – И я рванул на кухню за своей чашкой. Но внезапно мне стало очень тревожно. Я понимал, что говорю всё не к месту. Пройдя каких-то четыре шага из комнаты в кухню, я обернулся и увидел, как отец опускается на локти, чтобы лечь. Но как он это делал! По его сморщенному лицу было видно, каких неимоверных усилий ему стоит не упасть на оба локтя. Я опешил и замолчал. Меня пронзила мысль, что этот звонок в театр с просьбой явиться сюда был символичным предзнаменованием. Меня вновь обуял страх. За отца. За себя. Я понял, что отец знает о нашей встрече больше меня. Я вернулся к его койке так же быстро, как только что от неё отошёл:
– Ты хочешь лечь? Ты устал? Давай я помогу.
– Нет, – хрипнул он. Дряблые складки под подбородком мелко дрожали. Я дотронулся до него и ощутил тонкую кость плеча. Отец пару раз судорожно моргнул, чуть сдвинул один из локтей для удобства. Я подтянул подушку под спину. Он оперся удобнее. Я сидел на корточках, не сводя с него глаз.
– Витя, – начал он неуверенно, но без промедления продолжил, – вчера был врач. Мне осталось немного.
– Почему всегда в твоём возрасте, когда бывают врачи, люди начинают говорить об одном и том же… – внезапно разозлился я.
– В шкафу, под бельём, документ на квартиру, – отец как будто не слышал.
– Па…
– Там же документы для банка, на деньги…
– Папа…
– Вещи, костюм и туфли.
– Зачем? – и теперь я не понимал, о каких вещах заговорил отец. Голос его словно затухал. Он глубоко вздохнул, тяжело вбирая носом воздух так, словно до этого говорил без дыхания. Закрыв глаза, снова замолчал. Его серые ресницы блестели от слёз.
17
О том, что мама умерла, я вслух никогда не произносил. А отцу сказал. Ощущение испытал такое, словно только что узнал об этом. И если, и правда, существует гробовая тишина, то слышали именно её. Потому что никто из нас не знал, говорить ли что-либо, а если говорить, то что? И мы молчали.
Известие о смерти мамы пришло внезапно. Мама умерла очень быстро. Она не болела. Не лежала в больницах, но страдала затяжной болезнью, при которой всегда готовятся к худшему… Это случилось в один миг. За одну ночь. Я вернулся с вечернего спектакля и обнаружил записку от мамы. Она просила, чтобы я не беспокоился, просто она себя нехорошо почувствовала и вызвала «скорую». Когда я через диспетчера медицинской службы выяснил, куда её определили, мама была уже в реанимации. А утром мне сообщили, что у неё случилась сердечная кома, при которой никто не в силах заставить сердце вновь биться. И что её халат я могу получить со справкой о смерти через пару часов…
Сначала умерла София Ефимовна. Её смерть труппа театра, и я в том числе, восприняли, как личную, по-семейному личную потерю. Потом я узнал, что у отца обнаружили злокачественную опухоль. И это стало дамокловым мечом висеть в моём сознании. Наконец совершенно неожиданно умирает мама. И я растерялся настолько, что себя не помнил. И как пережил её похороны, не знаю и теперь.
Мама умерла в начале лета. Стояла жара, которой не ждали. Завершался театральный сезон, и театр собирался на гастроли. После гастролей все должны были разойтись в отпуск. Мой отпуск начался раньше и продлился до середины осени. Это было время серьёзных переосмыслений. Тот период я вспоминаю с трудом: мне сильно притупляли память. Спасибо коллегам и друзьям, что не забывали меня и ждали к открытию нового сезона. Спасибо судьбе, что был ещё жив отец. Ему я не прекращал звонить.
18
В комнате всегда была слышна тишина. Не абсолютная, которая бывает при полном безмолвии или в специальных бункерах и камерах для измерения акустического шума. Это была такая тишина, что даже когда в комнате кто-то был, его не было слышно. Даже тогда, когда Ия поливала свой любимый колеус и прозрачные бурые капельки, попавшие на его листья, сбегали и со звуком падали на белый подоконник. Даже тогда, когда её малыш играл в кубики и солдатиками на полу, что-то рассказывая им о правилах игры. И раньше, в те моменты, когда звуки скрипки карабкались по половицам, дивану и книжным полкам, царапая страницы замерших книг и отражаясь от однотонных обоев, – уже тогда была слышна тишина. Та тишина, которая оглушала Ию, и она не могла разобрать такие простые односложные слова своего маленького сына, как «гулять», «садик», «играть», с каждым днём выговариваемые всё отчетливее. Та тишина, что омертвляла движения не только мыслительные, но и физические. Ия превращалась в манекен. Манекены бесчувственны и безэмоциональны, статичны и холодны. Так и она месяц от месяца всё больше превращалась в подобие Снежной королевы, переставала проявлять какие-либо естественные человеческие эмоции, её реакции становились заторможенными. Она и вне дома стала вести себя как робот. Как заведённая механическая кукла. Настолько её окружение стало ей чужим и чуждым, что от всего её окружающего она круглосуточно слышала только единообразный гул.
Многие люди в тишине обретают гармонию. Многих она вылечивает, психологически уравновешивая. Многим она полезна, потому что приходит на смену насущным раздражителям, взвешивая эмоциональные и духовные ценности. Но не Ии. Не в её случае, когда тишина выразилась не в буквальном осознании беззвучности того, что её окружало, а в её личном ощущении глухоты ко всему и всем. Ей в её неполных 30 всё стало быстро надоедать. Ей стали в тягость элементарные домашние хлопоты. Ей было жаль своего времени на приготовление ужина для мужа и ребёнка. Часы, проведенные за стиркой белья и уборкой их маленького жилища по воскресеньям, она считала вырезанными из её неоценённой никем жизни. Ей стало совершенно безразлично, в котором часу Павел возвращается домой и сколько денег он получил за очередную «халтуру» – так он называл свою подработку в ресторане или на мероприятии, где заказывали живую музыку. Ия давно уже перестала обращать внимание на то, как одевался её супруг и выглажены ли его брюки и сорочка. Благо за их сыном она ещё всё-таки мало-мальски присматривала. Хотя в ясли она его только отводила, а забирала мальчика мама Ии Пульхерия Иннокентьевна – «бабуля», как звал её маленький Витя. Нет, Ия не забыла, что она мать и всё ещё супруга. Но, живя своим внутренним миром, она всё больше отстранялась прежде всего от Павла, потому что всё остальное: квартира, ребёнок, её мама, мама мужа и цветы на подоконнике – всё это поглотил параллельный мир её жизни, к которому Ия себя не причисляла.
А за окном их квартиры текла вечная жизнь. Даже перед окном в небольшом детском ведёрке жил своей жизнью её колеус, который она только что напитала водой из кружки. На небольшом квадратном столе, накрытом мягким бархатистым покрывалом, лежала стопка книг, стояла гипсовая статуэтка в виде мальчика в смокинге со скрещенными на груди руками и с отверстием для одной свечи вместо цилиндра и лист желтоватой писчей бумаги, на котором Ия написала пока одно слово – «Итак».
Итак, жизнь кипела вокруг этой молодой, но очень уставшей женщины. Жизнь была вокруг, во всём и у всех. Жизнь была в любой книге – только Ия не ощущала себя живущей. Она чувствовала себя уставшей от того, что жизнь оказалась совсем не такой, какой она видела её некогда детскими глазами и какой она была у героев прочитанных ею романов. Но тем утром, когда Витя был в яслях, а Павел отсутствовал вторую неделю, Ия после слова «итак» начала описывать пустоту своего существования и отсутствия перспектив их семейного союза. В её письме, написание которого растянулось на несколько дней, слово «тишина» было употреблено лишь единожды. Она стала для Ии частью жизни. Все звуки слились с её постоянными внутренними монологами и скорбями по упущенному времени, ошибкам и лжи, с каждым днём всё больше обретающей плоть. Ложью Ия считала совместное проживание с нелюбимым мужчиной – своим мужем. Звуки теперь уже параллельной, какой-то настоящей, по мнению Ии, жизни превратились в гул, к которому она стала глуха. И в письме красной нитью проходило описание пустоты, парализующей её как женщину, жену и человека.
Идея изложения своего состояния в письме пришла к ней внезапно. Решение написать на бумаге всё, что в ней горело, – самой ей поначалу показалось странным. Предпосылки к этому были, только Ия долго не понимала, чего ей хочется. Поделиться своими переживаниями она ни с кем не могла. Пульхерию Иннокентьевну она в качестве исповедника не рассматривала, потому что их отношения мамы и дочери таких откровенностей не допускали, а близких подруг у неё для этих целей не нашлось. Она свыклась с чувством отрешённости и предательства. Предательства по отношению к самой себе – потому как однажды осознала, что к Павлу у неё нет чувств, какие подобает женщине испытывать к своему мужчине, и нашла силы признаться в этом. Отстранившись от мужа, но продолжая с ним жить, она решила, что предаёт не его, а себя.
Сейчас, разложив перед собой лист бумаги и ручку, она не знала, с чего начать. В какой-то момент Ия встала, словно поток бурлящих мыслей поднял её, переполняя эмоциями, давно никак не проявляющимися на её лице, и пошла поливать цветы на подоконнике. Потом снова села за стол и, сама боясь признательных слов, которые срывались с её губ, начала с одного слова.
Ии многое хотелось рассказать бумаге. Наступил такой момент, когда с простого вступления – такого, как слово «итак», человек совершает нечто, после чего меняются, казалось бы, предначертанные судьбы. Вот и у неё так получилось. С тем, что Ия написала, она жила не один год. И жили с ней те, кто после её открытого признания, оказались перед фактом неминуемой перемены их будущего существования. Маленький Витя будет всю свою жизнь невольно переживать из-за того, что мама назвала их с Павлом союз ошибкой.
Взяв ручку, Ия долго водила ею над листом, как будто вымеряя ровность строк и подсчитывая их количество. Но пришло время писать, потому что держать в своей голове все, с чем боролась она одна, сил не хватало. Наступил момент, когда повторять про себя всю историю своей жизни и в одиночку уличать в ней судьбоносные повороты было опасно тем, что это могло привести к психическим расстройствам. Это пугало её, хоть она долгое время нарочно и подавляла в себе страх, демонстрируя невозмутимость и умиротворение в личной жизни.
Со стороны их семья казалась обычной. Муж – музыкант, она – домохозяйка, у них маленький ребёнок, который уже ходит в ясельную группу детского сада. Вполне достойная, интеллигентная семья, ячейка общества. Только основой любого семейного союза, помимо уважения и общих детей, должна являться любовь – то, без чего жизнь Ии стала невыносимой. То, без чего она жить не хотела и не могла.
Она множество раз вспоминала своё знакомство с Павлом и всякий раз добавляла сказочный элемент в нарисованную ею картинку начала их отношений. Но с каждым разом фантазия её скудела. И не потому, что её не хватало. Какое-то внутреннее противоречие тормозило полёт иллюзий любовного счастья. За долгие годы их знакомства она научилась убеждать себя в том, что их союз уникален и неповторим. Однако за каждым таким примером являлось какое-нибудь разочарование. Временами она сама начинала сомневаться не только в правильности выбора спутника жизни, но и в том, был ли вообще у неё выбор, или то, что Павел выдержал испытание временем и убедил её в своей верности, стало главной причиной её согласия на брак. Эту версию Ия изложила в том письме, адресованном Павлу.
Письмо получалось длинным, потому что писалось с перерывами. Ия начала с воспоминаний о своём детстве. Она вкратце описала свою маму – женщину простую, воспитанную в рабочей семье, где каждый её член занимался своим делом: женщины – хозяйством, мужчины – общественной и профессиональной работой. Мама Ии любила и умела готовить. И семейные обеды по выходным, когда муж шёл на рынок за телячьей вырезкой, а Пульхерия Иннокентьевна готовила гарнир и что-нибудь на десерт, она вспомнила с особым трепетом. Но это отклонение от важной и волнующей её темы было сделано умышленно. Ия хотела выразить своё понимание семьи. Воспитанная на примере своих родителей с их неразговорчивостью, занятостью и всё-таки незримым, но ощутимым единством с их воскресными обедами и обязательным совместным ужином перед сном, по-настоящему любящую семью она видела именно так.
Прежде, чем переходить к другому абзацу своего изложения, Ия поймала себя на лукавстве. И вот из-за чего именно она осеклась: по мнению многих, идеальный брак зиждится на молчаливом доверии и полных кастрюлях по вечерам и выходным. Но что, казалось бы, может быть проще: ты варишь борщи, а он зарабатывает деньги на продукты для этого борща? И разве не так теперь и в её семье, где Павел – добытчик, а она – хранительница домашнего очага? С сожалением вывела Ия в следующих предложениях вывод, что, возможно, она, Ия – та, что может создать семейный уют, а Павел – тот, ради кого уют создают. Только то, что было создано когда-то, не сохранилось, а согревать нечто холодными руками глупо.
Ия в мельчайших подробностях вспомнила несколько эпизодов из своей студенческой жизни, о которых всегда рассказывала своему сыну. Именно в тот период появился Павел. Но эти встречи с Павлом и его ухаживания так глубоко осели в её памяти, что Ия могла вспомнить слова, которые они произносили друг другу, и передать эмоции, которые вспыхивали при произношении тех слов. По её мнению, такое запоминается в двух случаях: или это происходит не с тобой, или ты на тот момент испытываешь удивление, а не заинтересованность. Только любовью и влюблённостью тот период не характеризуется. Этот вывод Ия в письме назвала своей гипотезой. А начальный этап ухаживаний Павла сравнила ни много ни мало с появлением первых людей на Земле. Им, как и ей самой, в годы учёбы было некогда, да и не из кого было выбирать себе пару. А Павел был настолько настойчивым, что их дружеские отношения однокурсницы Ии окрестили любовными. На тот момент для неё было непринципиально, как будут выглядеть двое друзей – Ия и Павел.
После этого шёл период долгой физической разлуки, на котором Ия также акцентировала внимание. Цветение вишен, тополиный пух, осенний листопад, искры снежинок от лунного света – всё это из года в год было в длинных письмах Павла к ней из армии, а потом и из консерватории. Были посылки с аудиозаписями концертов, в которых участвовал Павел как музыкант. Были фотоотчёты из тех городов и стран, где бывал на гастролях военный оркестр, в котором Павел служил по контракту. Были разного рода подарки в виде безделушек, указывающих на принадлежность к тому или иному краю.
Много красивых и заманчивых обещаний их безоблачной совместной жизни давал Павел в письмах Ии. Но, скорее всего, он и сам в это не верил. Об этом Ия тоже написала в своих рассуждениях. Хотя заметила, что расстроена этим меньше, чем просто потерянным временем, проведённым в браке с Павлом. Что лазурные берега и белоснежно-туманные зубья Альп – не то, без чего нельзя прожить с любимым. Ия всё подводила к одному – что без любви семья не для неё.
Каждая завершённая мысль заканчивалась подведением некоего итога то ли их совместной жизни, то ли жизни её. Но результат от этого не менялся, потому как их жизнь в последнее время, начиная с рождения сына, полноценной в общепринятом представлении назвать было сложно. Хотя для Ии понятие «общепринятое» было весьма размыто. Она продолжала размышлять о прошлом и настоящем, механически выполняя домашние дела, что было вполне привычно как лично для неё, так и для тех, кто становился невольным свидетелем всего этого действа, например для её мамы.