Когда тебя любят

Знает ли кто-нибудь наверняка, как это бывает, когда какой-то эпизод в красках всплывает в памяти перед летящей куда-то мимо жизни? А у Миры такое случилось.

– …Это дом, в котором живёт мой отец. Вон там, чуть выше куста сирени, – балкон и окно его кухни. Но я там давно уже не был. Там жила моя бабушка. Но она умерла. И отец теперь живёт один. Я ему часто звоню. И хочу пригласить его на наш спектакль, – Вико говорил, не сводя взгляда с окон дома. И на его лице застыла лёгкая улыбка сожаления о чём-то. Но, о чём, разгадать тогда Мира не могла и серьёзно рассматривала балкон над самой верхней веткой сирени.

– В этом доме живут художники, музыканты, артисты.

– А твой папа…

– Он скрипач. Он хороший скрипач. Он талантливый музыкант. Я тебе о нём говорил.

– Да, конечно, я помню. Это я машинально спросила. А твоя бабушка?

– А вот она в молодости пела. Её даже приглашали в оперу. Но её мама ей запретила. По какой причине, я уж не знаю, но то, что пела она редким сопрано, говорили даже их соседи, когда я бывал здесь ещё ребёнком.

– И ты теперь не хочешь зайти…

– Очень хочу. Но боюсь. Вышла необъяснимо большая пауза после последней нашей с отцом встречи. Меня не надо больше забирать из ясель или детского сада, меня незачем приучать к бабушке – я вырос, а бабушка умерла. И отец, особенно после смерти своей матери, как-то сразу замкнулся и закрылся от меня. Да и я всю свою юность как будто не нуждался в нём, что ли… А теперь я получаю второе высшее и только и стремлюсь доказать отцу, что я тоже что-то могу. Что я достоин быть его сыном, – Вико тоже всматривался то в сирень, то в окно над сиренью. – Вот поставим спектакль – и я приглашу его на просмотр. Наберусь смелости и позову!

– Ты боишься?

– Не знаю точно. Надо полистать учебники по психологии…

– Всё ты знаешь! Недаром у вас с Женей получилась такая пьеса!

И они пошли дальше по улице, смеясь над последней репликой Вико.

9

Эмоции бушевали во мне. Встали якорем два факта, заставившие меня, как стартер, заведя мотор, бежать опрометью. Первый – отец никогда в жизни не звонил мне днём, думая, что я занят. Он вообще мне никогда не звонил. Звонил всегда я. Второй, и более веский, – я боялся себе никогда не простить, что не успею попрощаться с отцом, если он умрёт.

Просто отец позвонил мне, своему единственному сыну, и о чём-то попросил! Не важно, о чём. Пусть даже о каком-то пустяке. Но отец попросил срочно с ним связаться. А раз так, должно было произойти что-то совсем непустяковое. Я всю жизнь только и ждал, чтобы он меня о чём-нибудь попросил…

Страх окружил меня и пробирался внутрь, как клещ, к самому сердцу. Ведь я знал, что отец не молод. И болен давно. Болезнь его серьёзна и необратима в своей запущенности. Периодами я забывал об этом. Часто переговариваясь по телефону: «Как ты? Нормально?», я чувствовал, как моё сердце замирает в ожидании какого-то разрешения. Но мысль о том, чтобы спасти его, меня не отпускала. Жил и думал, как наивный ребёнок: наступит день, и я явлюсь к нему и исцелю. Вот-вот наступит. И что же? День настал. Отец позвонил. И вот я перезваниваю. И что? Не могу ничего сделать. Впервые отец просит, а я не могу!..

И я бежал. Ничего не видя. Никого. Как слепой. Сумасшедший. В висках стучало железнодорожным составом. Временами так темнело в глазах, что я путал моргание фар и светофоров, звук клаксона с женскими и мужскими криками, когда что-то жёсткое и холодное, гладкое и движущееся ощутил я сначала обеими ладонями, а потом ещё и щекой… Мне было не больно. Мне вообще показалось, что какая-то легковушка слегка толкнула меня внезапно, потому что я перебегал дорогу в неположенном месте.

Я упал, но мысли мои мчались дальше. Вскочив, я побежал туда, где сейчас был нужнее всего. Расталкивая на своём пути прохожих, я бежал и боялся опоздать. Мысли сводили с ума. С чем сравнить и как описать своё состояние, когда бежишь к отцу, которого долго не видел, и знаешь, что он неизлечимо больной… К отцу, который наотрез отказывался от всякой твоей помощи. К отцу, большие и сильные руки чьи помнишь, и грудь широченную, в которую прячешь лицо, когда отец сначала обнимает, забирая из детского сада…

Я точно теперь не знаю, приходили ли мне тогда в голову эти воспоминания. Скорее, нет. Я оглянулся вокруг. Миру увидел в толпе. Потом Женю. Но мне было не до них. Хотя Женя всё кричал: «Ви-ко! Ви-ко!» на каждый мой шаг, я уже вбежал по лестнице в квартиру отца со страхом и надеждой одновременно.

И внезапная тупая боль в одну секунду прошила всё моё нутро. Врачи стояли у койки, на которой с закрытыми глазами лежал худющий старик. Я не поверил своим глазам. Это лежал мой отец. У ног его стояла высокая пожилая женщина с опущенным лицом. Я думал, сердце моё в ту минуту разорвётся на части или просто замрет. Врачи говорили шёпотом, едва шевеля губами. Я не расслышал ни слова, но решил, что опоздал. И закричал, призывая отца воскреснуть. И тут же потерял сознание.

Кончилось всё, может быть, тем, что, очнувшись, я что-нибудь с собой совершил. Но, к счастью, приведя меня в чувство, присутствующие объяснили, что папа жив, хоть и плох. Ему вкололи обезболивающее и снотворное. Постепенно приходя в себя, я начал понимать значения слов и осознавать, что всё происходящее сейчас ещё не надолго отодвигает его от конца…

Измождённый, с тяжёлой головой болезненных мыслей, я, уже сидя на табуретке у изголовья спящего отца, начал осознавать всю безысходность и бесполезность происходящего. Как-то вдруг всё стало… неожиданным. Хотя, с другой стороны, почему неожиданным? Я что, не знал, что отец болен и болен смертельно? Не знал, что надо переступить через любые преграды обстоятельств и характер отца и явиться к нему как любящий сын, вопреки всему? Я что, не представлял тысячи разных сюжетов подобной встречи?

Мы ведь ни разу не поговорили о главном… Я фактически не успел побыть с отцом вместе, не успел стать тем, кем он бы гордился. Гордился по-настоящему. Так чтоб кровь горела в груди при мысли, какой у меня сын!

В таких размышлениях я провёл ещё какое-то время и немного успокоился. Врачи давно удалились. Ушла и та женщина, что стояла у ног отца. Сказала, что вернётся вскоре. Это была тётя Тая – соседка отца по квартире.

Я ее узнал не сразу. Но был рад встрече. Впрочем, мне было ни до чего и ни до кого. Хотя именно тётя Тая ухаживала за отцом всё последнее время.

Осознав, что отец в относительной безопасности, что он жив и всё ещё спит, выбившись из сил, я всё-таки вынужден был оставить его и вернуться в театр. При всей своей слабости и нежелании уходить мне необходимо было вернуться.

Перед тем как уйти, я постучал в дверь соседки. Извинившись несколько раз, попросил немедленно звонить мне, «если что», не отключать своего телефона и обязательно отвечать на звонки. Она кивнула. Потом указала на мои слипшиеся от крови волосы. Завела в ванную, заставила промыть. Дала полотенце и сказала, чтобы я держался.

Существуя одновременно в двух параллельных мирах – до известия о звонке отца и после, я возвращался в театр, путая улицы, никого и ничего не замечая перед собой. Это было, как то сквозное действие у актёра: я уходил, чтобы быстрее вернуться обратно. Как можно быстрее. Но, конечно, я не мог торопить время. Хотя очень хотелось перевести все стрелки часов вперёд разом. Вперёд! Вперёд! Может быть, в жизни отца что-нибудь изменится. И я увижу, как он открывает глаза. Видит свет, меня… И с этой мыслью я поклялся, вернувшись, первым делом обнять отца и сказать, что люблю! Что мы со всем справимся! Всё будет хорошо! Потому что отныне мы вместе!

10

– Вико! Вико! – звал Женя своего друга, как будто моля его встать. Ища плачущими глазами на неподвижном теле Вико хоть какую-то живую реакцию на свои вопли, он раскачивался всем корпусом, напоминая своими движениями маятник. Женя заламывал руки, желая прикоснуться к другу и в то же время боясь этим навредить. А Вико лежал, как какой-то маленький сказочный персонажик в центре образовавшегося большого цветка, лепестками которого стали стоявшие над ним люди. И только Женя стоял на коленях и сквозь линзы слёз осматривал волосы, лицо, шею, руки, ноги друга, не находя видимой причины его неподвижного равнодушия к происходящему. И, как и у Миры, в сознании Жени сочными красками вспыхивали яркие моменты их дружбы, начавшейся ещё в студии Борне…

– …Неужели тебе так легко говорить любимой девушке эти слова? Ведь она тебе чётко твердит, что остаётся в отношениях с другим! – кричал Вико, разбирая отрывок сцены между Женей и Мирой, в котором они по обстоятельствам пьесы решают: быть им вдвоём, или она уходит к другому.

Заканчивался второй год обучения, когда студенты сдавали отрывки из пьес. И так как все трое с первого курса помогали друг другу, то и на первый показ Женя и Мира позвали Вико.

Вечером, после учебного дня, ребята остались втроём в аудитории мастерской профессора Шуфтича. По пьесе сценка Жени и Миры, которые сидят «на бревне у пруда на краю деревни». Вико – в нескольких метрах напротив, рядом со столом мастера, нахмурившись и закинув одну ногу на другую.

– Ты не готов, Женя, – негромко произнёс Вико, когда сцена застыла и ребята уставились на своего друга в зрительный зал. – Ты совершенно не проникся сложившейся между вами ситуацией. А ты, Мира? Ты что играешь какой-то испуг? Ты не видишь, что он согласен со всем и на всё?

– Как? – спросила Мира.

– Как? – наслоился на него вопрос Жени, и они переглянулись.

– Так! Ты же видела, что он безучастно, бездумно произносил слова, не важно какие. Вы что, забыли, о чём вы? Зачем вы собрались? Ты же по пьесе любишь её? Отвечай! – здесь голос Вико вонзил вопрос так, что можно было подумать, будто перед ними – недруг.

– Люблю.

– Что говоришь? – Вико прикрикнул.

– Люблю!

– Что? Не слышно в этих звуках НИ-ЧЕ-ГО!

– Люблю! Люблю и останусь. Мы останемся вместе!

– Вот! Вот с таким внутренним убеждением ты должен вести свой монолог и диалог с ней! И не важно должно быть сейчас тебе, хочет ли она этого. Ты этого не можешь знать. Но ты должен! Сейчас она тебе говорит, что тот, другой, лучше, что он ждёт её, готовый потакать всем её капризам. Но ты-то! – Вико, как старец, возносящий мольбы Богу, тряс скрюченными пальцами уже перед лицами своих однокурсников. – Ты-то любишь её! До армии, в армии, сейчас она тебе снится под утро, когда ты только и можешь заснуть, страдая от своих чувств. Не громом голосовым ты должен противиться вашему расходу. Этот протест у тебя здесь, – Вико побил пальцами себе в грудь. – Ты должен понять, осознать то, что она пришла тебе сказать. Мир остановился. Земля под ногами разверзлась. Ни солнца, ни звёзд больше нет для тебя. Конец. О смерти твоей она пришла и сказала!

Вико словно взял паузу, чтобы отдышаться. Он задумался, стоя перед сидящими ребятами, опустив голову, а руки собрав на поясе. А потом начал говорить уставшим голосом, тихо-тихо.

– Ты помнишь, Женя, как мы с тобой по требованию Софии Ефимовны ходили на центральный рынок наблюдать за поведением людей? – лицо Вико просветлело от появившейся картины воспоминаний, и, улыбаясь, он продолжил: – С самого раннего летнего утра мы подсматривали то за мясными рядами и людьми, стоявшими за грудой окороков, то за торговцами шмотками, то за валютными менялами. И, запомнив их движения и мимику, их поведение с клиентами и соседями по торговой точке, вернулись в театр только после обеда. И когда мы получили от Софии Ефимовны вторую часть задания – показать человека, встретившегося нам на рынке, я показал одного галантерейщика. Ты помнишь? Тот чудак с очками в тонкой оправе на кончике носа, что одним своим сутулым видом и недоброжелательным взглядом то из-под одной поднятой брови, то из-под другой отпугивал каждого идущего мимо. Я всё продемонстрировал: и очки, и поочерёдное поднятие бровей с подозрительным взглядом, и бесконечное перемещение товара на прилавке, и скрюченную фигуру, снующую вокруг вещей, выложенных на продажу. Всё. Всё, да не всё. Вспомни, как именно ты, прослушав замечания Софии Ефимовны в мой адрес, растолковывал мне, что я мог бы улучшить. И ты мне лично разжевал мысль, почему и зачем мой герой себя так ведёт на рынке, продавая свой собственный товар. Я поставленную перед нами задачу выполнил правильно. Как и ты сейчас, сидя в образе деревенского паренька и точно повторяя авторский текст. Но зачем ты здесь и что между вами случилось, ты как будто не понял, не услышал, не прочувствовал. А ведь ты можешь это понять. Я знаю, что можешь.

И Вико ещё раз задумавшись, кусая кулак, сдвигал мыслями брови. Но Мира и Женя не успели и рта раскрыть, как Вико удивил их идеей. Мизансцена та же: Мира сообщает теперь уже бывшему возлюбленному о своём желании расстаться, отвернуться друг от друга с возможностью в любой момент разойтись физически. Вико достал сигарету, спички и протянул их Жене, чтобы тот, услышав признание Миры, отвернулся и, желая осмыслить услышанное, закурил:

– Это поможет тебе обдумать то, что произошло. Каждое твоё слово – это одна затяжка. Понимаешь? Втягиваешь дым так долго, как будто что-то вспоминаешь. Словно пытаешься угадать, как правильно говорится то или иное слово, что хочешь сказать ей. Чтобы стало понятно, как тебе трудно что-либо сказать вслух после её «я ухожу». Ты понял?..

11

Вико прерывисто дышал. Губы его были приоткрыты, словно дышать он мог только через рот. Обе руки его лежали вдоль тела. Глаза были закрыты. Жене вдруг показалось, что всё это великолепная игра Вико или проба себя как актёра в неизвестном сценарии. Да всё, что угодно, но понарошку. Правдоподобное, в духе Вико, натуральное, прочувствованное выступление.

Бесцветным леденцом казалась холодная дорога и совершенно не сладкой ватой гроздилось облаками небо.

– Ты переигрываешь, Вико! – невнятно попытался пошутить Женя сквозь бурлящие от плача слюни. Он непривычно выразил ударение на «Ви».

Вдруг донёсшийся откуда-то сзади мужской голос попросил Женю отступить от лежащего друга как можно скорее. Это были врачи «Скорой».

Женя не сразу подчинился просьбе, пребывая в какой-то прострации и из-за потока слез не видя говорившего. Не мог он чётко разглядеть и то, что происходило вокруг. Но пока один из прибывших врачей измерял пульс пострадавшего, а медсестра копошилась в саквояже с алым крестом в белом кружке, чьи-то крепкие руки уже поднимали Женю с колен и отводили к общей толпе людей. Рассмотрев перед собой лицо Миры с дрожащими скулами и плотно сжатыми губами, он прижал её к себе, как ребёнок – любимую игрушку, чтобы снова заплакать.

Врачи колдовали над телом Вико недолго. Спешно сделав несколько уколов, они привели его в чувство.

– Что с ним? Что теперь будет? Мы должны сообщить в театр, – вопрошала фельдшеров «Скорой» Мира.

Но уже через несколько мгновений Вико самостоятельно покинул место своего падения.

Траурным и мрачным казалось друзьям всё встречающееся на пути к театру. Даже лица и глаза людей казались глянцево-ледяными. Словно Вико уже умер.

На проходной служебного входа Эрнест Хрисанфович разглаживал только что вывешенные новые служебные приказы о распределении ролей на сказки в новогодние каникулы.

– Вы так и не увидели, куда его понесло в одной кофте? Он бы мог ещё дозвониться, а не бежать. Может, с отцом ничего серьёзного.

Женя и Мира, посмотрев друг другу в глаза, перевели взгляд на Эрнеста Хрисанфовича. У последнего брови начали понимающе сдвигаться к переносице, а рот – округляться.

– Вико сбила машина, когда он бежал на встречу к отцу.

– Лучше бы он дозванивался…

12

Родители разъехались, когда был дошкольником. Точнее из квартиры съехал Павел и стал жить со своей мамой. Сына, как ни странно, он стал видеть чаще, нежели когда проживал с ним совместно. Павел старался не упускать возможность провести своё свободное время с Витей, когда того отводили в ясли или забирали. И в эти моменты Павел, словно зажжённая лампочка, светился энергией и счастьем, если не баловаться с сыном, но вести его по улице из ясель, предоставляя ему держать своей ладошкой свои огромные пальцы. «У меня будут такие же руки, папа?»

Свою бывшую жену Павел избегал. Допуская, что Ию может раздражать, он поддерживал общение с ней через свою маму и тёщу. Ия в свою очередь не искала встречи с Павлом и никаких претензий к нему не имела. Казалось, жизнь должна была измениться для всех и для Ии в лучшую сторону.

Жизнь изменилась.

Пульхерия Иннокентьевна, мама Павла, Павел, Ия старались по-своему оградить Витю от любых стрессов. В свою очередь Витя мало задавал вопросов, касающихся перемены в их семье, и про то, почему папа больше не смотрит на него, когда он вечером в кроватке засыпает. Но когда подобный вопрос был задан, выяснилось, что Витя интересуется этим уже не впервые. До своей мамы он спрашивал это у своих бабушек, у Павла и нянечки в детском саду: «А папы всегда уходят?..».

Успокаивало каждого члена семьи одно, что Витя одинаково общается с каждой из бабушек, часто с папой и Ия регулярно в своих беседах с сыном упоминает имя его отца. И когда Витя заявил, что хочет стать «папой», когда вырастит – Ия на это отреагировала снисходительной улыбкой, оставив заявление сына без комментариев.

С момента развода с Ией внешне как будто ничего не происходило и не изменилось. Никак не изменился и Павел. Настроение по случаю выпускного Вити в детском саду и получения ордера на отдельную однокомнатную квартиру, как ведущему солисту филармонии, поддерживала сопутствующая суета.

В эту новую квартиру Павел переезжает с мамой, с которой жил в комнате общежития, предоставленной городским отделом культуры, потому как деревенский дом, в котором когда-то родился Павел, стал непригоден для жизни. После окончания общеобразовательной школы переехал в город учиться на музыканта, откуда призвался в армию. Его мама, овдовев, жила в деревне до тех пор, пока сыну, артисту филармонического оркестра, выпускнику консерватории, не дали комнату в общежитии. Теперь Павел мог забирать Витю из детского сада и привозить к своей маме в собственный дом, где можно стучать половниками и ложками, будоража соседей. Хотя Витя вёл себя более чем прилежно, Павел внутренне гордился собой и радовался, что смог своим трудом обеспечить отдельным жильём маму и Витю. Его тайные мечты – быть отмеченным за самоотверженный труд музыканта – воплотились. Отныне привести сына к себе в квартиру было своего рода обязательным ритуалом. Для Павла была священной иллюзия полной семьи. И ничто так не порождали её, как сандалики летом и валенки сына зимой, которые занимали краешек маленькой прихожей.

13

Мою замкнутость и отрешённость в тот вечер заметили все. Горе, которое случилось у меня в тот день, действительно, потрясло меня. Мне словно всадили топор в спину: поживи, мол, так, братец, пока сам от него не избавишься. Никто не мог мне помочь. Никто не мог знать, что с отцом и сколько ему осталось.

Я не находил себе места. Я едва помню, кто ко мне подходил и что мне говорили. Помню, спрашивали, что со мной. Множество раз. Но я понятия не имею, что им отвечал. В гримёрке, в курилке, в актёрском буфете я не задерживался более минуты. Меня одёргивали за плечи и руки, а мне казалось, словно меня хлестали по щекам, но я отмахивался и всё переходил от одного угла к другому. Так, по-видимому, мне казалось, что время идёт быстрее.

Я бесцеремонно вмешивался в работу служащих сцены, командовал подачей звонков и раскрытия кулис, убеждая, что надо давать уже третий звонок и быстрее открывать занавес. Но меня как будто никто не замечал.

А на сцене я вообще забывал текст и задачи своего персонажа. Всё оглядывался на коллег да в зрительный зал, как будто искал того, кто поможет мне и отцу…

На месте постановщика я бы удавил такого актёра. Благо спектакль ставил приглашённый режиссёр и в тот вечер его не было, а друзья умудрялись спасти мою роль, проговаривая текст за меня и меняя мизансцены, скрывая моё состояние. Я торопился мысленно проиграть за себя и других тот вечерний спектакль, чтобы скорее финал, занавес – и домой, к рукам отца.

На сцене я уже редко испытываю подъём эмоциональных чувств вперемешку с волнительным робким замешательством. Обычно я подготовлен на все сто. Я живу своим персонажем – здесь и сейчас! Когда я на сцене, для меня нет никого! Я весь в роли. Весь в образе. Но в этот вечер всё было по-другому.

Всё шло соразмерно движению времени. Но для меня оно несносно тянулось. И только после последней сцены мне показалось, что время на моей стороне.

14

Всё, что было в тот вечер в театре, смыло, как ливнем, едва дверь служебного входа хлопнула за моей спиной. Холодный ветер обдувал моё распалённое тревогой лицо. Наконец-то никого вокруг, кто бы тормозил и сбивал меня с главной мысли – отец!

И я бежал, бежал. Как днём. Без остановки. Изредка переходя на шаг, но вновь порываясь идти быстрее. Представьте, мой отец жив! И нуждается во мне!

Не останавливаясь, не отвлекаясь, наперекор всем и всему. Наперерез несущимся и неподвижным! Не всматриваясь и не рассматривая! Вот она – старая четырёхэтажка! Заросший кустарниками и сухостоем двор. Дощатая дверь подъезда. Мрак цокольного этажа и запах коррозийных труб.

Устремляюсь вверх по отбитым временем бетонным ступеням. Почему так колотится сердце? Что за искры перед глазами? Кто кувалдами долбит по вискам? Всё перед глазами плывёт, словно за стеклом аквариума. Холод и медный привкус во рту. Сродни тому, что был в первый мой приход к отцу. И пятна перед глазами. Пятна вместо дверей. А вот дверь в квартиру отца. Хотел нажать на кнопку звонка, но случайно коснулся полотна двери, и она приоткрылась. Я нерешительно шагнул через порог, придерживая открывающуюся дверь. В коридоре было мрачно. Я нащупал рычажок включателя. Вот крючки для одежды, тумба под обувь, бумажные обои, местами отходящие от стен, проход в комнату. Всё, как тогда в детстве, когда бабушка встречала меня здесь в домашнем халате: «Витя, чаю?».

Чувствую, что дышу громко. Одышка одолевает. Пытаюсь успокоить дыхание и прийти в себя. Медлю.

Ещё мгновение, чтобы собрать волю в кулак. И вот я стою в комнате отца. Тусклый свет навевает тревожные воспоминания. Здесь ничего не изменилось с бабушкиных похорон, хотя после этого я не был здесь много лет. Справа, в углу, – отец. Его уставшие глаза уставились в какую-то точку на пожелтевшем потолке. На секунду мне показалось, что отец смотрит в никуда. А может быть в прошлое? Или всё ещё мечтает о чём-то? Или о ком-то? А может, думает о настоящем? Может, он и не болен ничем? Вдруг это всё розыгрыш со счастливым концом! Безусловно, глупый, но великолепный розыгрыш!

Я окликнул его: «Па…» – и взгляд отца ожил. И в тот момент я понял, куда направлен был сосредоточенный взор отца. Он смотрел в прошлое и думал обо мне! О том, как я ему нужен и как хорошо было бы, чтобы я пришёл. Скорее всего, это не шутка и отец, действительно, при смерти.

Без просьбы, но с большим-большим смыслом и сыновней лаской у меня вырвалось это «па…».

А отец, думая, мечтая, вспоминая, скучая, умирая, ждал только того, чтобы я его позвал. И, как в моём детстве, взгляд его ответил: «Да, сыночек?».

Своих взрослых детей, больших и самостоятельных, важных и независимых, мы всё чаще зовём уменьшительно-ласкающими именами. А дети злятся. Но я бы не разозлился, если бы услышал сейчас: «Да, сыночек?».

В мальчиках с детства воспитывают будущих мужей. Защитников Отечества. Чемпионов во всём. Им говорят: нужно быть сильным и выносливым, не обижать слабых и уважать старших. Быть опорой в семье и примером образцового поведения для окружающих. Если делают замечание – не спорить. Если наказали – терпеть. Потому что ты родился мальчиком! И, наверное, отец как настоящий мужчина никому не говорил о своей боли и держался до последних сил. Но сегодня силы стали его покидать так быстро, что он стал меня разыскивать.

И вот я здесь. Я вижу серую кожу лица своего больного старого отца. Его пепельные волосы, приглаженные к затылку. Я рассматриваю линии морщин его лба, поднятые седыми перьями бровей. Вижу серые, поблекшие глаза, уставленные в мои, заострённый нос, отвисшую от удивления нижнюю челюсть и белые пальцы кистей рук, подтягивающие одеяло к горлу.

Я никогда не хотел ни сына, ни дочери…

И не потому, что я что-то имею против детей. Косички, куклы, юбочки, платьица, заколки… Или солдатики, машинки. А ещё тот же носик и веснушки, как у мамы. Всё, что связано с детьми, чудесно. Как и то, что, когда твой сын повзрослеет, ты увидишь в нём свои стать и поступь…

Но не сложились у меня отношения с теми, с кем я хотел иметь детей. Если бы родился у меня сын от любимой женщины, то я желал бы повторить себя в нём – в своём сыне, но чтобы он жил с отцом! Не прописью в графе «отец» свидетельства о рождении, а рядом. Каждый день. С пелёнок и детской кроватки. С ощущения сильных отцовских рук. Ведь для каждого мальчика и каждой девочки руки отца – самые сильные и крепкие. И никакие другие мужские руки не смогут восполнить нехватки осязания тех рук. Чтобы он с детства видел мои одежду и личные вещи. Я знаю: так нужно. Мне было нужно! Значит, и моему сыну, возможно, этого не хватало бы. Как я мечтал, чтобы в ванной комнате, в стаканчике на раковине, рядом с маминой и моей стояла и его зубная щётка… А повзрослев, я понял, что бритва рядом с теми предметами – это ещё одна очень важная вещь, дающая ощущение присутствия папы в доме.

Это «па…» у меня вырвалось машинально. Чтобы не напугать, что ли…

– Здравствуй, отец! – было второе, что я сказал. Словно выдыхая эти слова, я сел на корточки у его изголовья, чтобы ему было легче меня рассмотреть. Он так стыдливо подтягивал одеяло к плечам и всматривался в меня, запрокинув голову на подушку, что мне показалось, будто он это делает из последних сил. Я присел и, обхватив его руку, словно приготовившись выпить на брудершафт, прижал её к своей щеке, не сводя взгляда с его глаз. Сердце моё всё ещё бешено колотилось, но мне даже было спокойно: я дома. И отец устроился головой в подушке так, как ему, видимо, было удобно. Минуту мы молча смотрели друг другу в глаза. А может, и дольше. Потом я увидел, что отец смотрит на мои волосы, на лицо, потом на наши руки. Я видел, что всё это время он о чём-то думал. Однозначно о чём-то думал. Хотя видимых проявлений не было. Было другое. Его выдавала мягкость взгляда. Но о чём в тот вечер думал мой отец? Может, в тех его воспоминаниях я был ещё ребёнком.… А тут перед ним – взрослый мужчина. Да к тому же с явным «ароматом» сигаретного дыма.

– Ты много куришь… – ответил мне отец в ответ на моё «здравствуй» еле слышно, вяло, но с каким смыслом! Хотя, думаю, он понимал, что на меня замечание про курение не подействует. Я медленно расплылся в улыбке, услышав наконец его голос. Поскрипывающий, слабый, какой-то заспанный.

Неожиданно приятно было слышать замечание от отца в свои сорок лет. К упрёкам матери я когда-то давно привык, а вот от отца их ждал долго.

– Я обязательно брошу, – ответил я уставшим голосом.

Мы опять посмотрели глаза в глаза.

Отец помолчал, виновато улыбнулся, а потом снова посмотрел мне в глаза. Я разглядел бесконечную тоску взгляда. Я решил говорить первое, что мне приходит на ум, чтобы продолжить живой разговор.

Говорил, что мы давненько не созванивались, что вот-вот наступит зима. А потом я вспомнил свою сегодняшнюю клятву. И тут же выпалил, хоть и негромко: «Всё будет хорошо! Я люблю тебя. Теперь мы будем вместе. И поэтому обязательно всё преодолеем.

Я разделю с тобой любую боль на двоих. Врачи ошибаются. И часто!». Отец снова улыбнулся… И уснул.

Я стал располагаться. Удивительно, какой прилив сил и энергии я ощутил, решив сделать что-то по дому. Ведь я пришёл, чтобы остаться. Я пришёл не просто к отцу. Я пришёл домой. Словно вернулся из дальней и долгой поездки. Я не знал наверняка, хотел ли отец, чтобы я теперь жил здесь. Но я для себя решил остаться с ним до конца, словно не было никаких лет разлуки.

Я встал и осмотрел комнату. Какие-то выцветшие занавески по обеим сторонам широкого окна, телевизор на ножках с рогатой антенной, шифоньер, круглый стол, покрытый давно нестиранной скатертью, кресло, койка отца и коротковорсовый ковёр с рисунком павлиньих хвостов над ней. Весь реквизит сцены из моего глубокого детства. Не хватает только ложек, кастрюли и поварёшек, с которыми я играл, ползая по полу, когда отец приводил меня к бабушке.

Это было тысячу, миллион лет назад! В тот миг я не разрыдался лишь потому, что увиденное вызывало у меня какое-то музейное любопытство. Я с ироничной улыбкой рассматривал каждый сантиметр квартиры, в которой провёл часть своего детства. Слёзы наворачивались, катились по щекам. Но я не придавал им никакого значения. Я был на седьмом небе от счастья. Не каждому ведь удаётся соприкоснуться с теми предметами, которые в детстве воспринимались как антураж и декорации каких-нибудь сказок. Все эти стулья и столы когда-то были великанами, а шифоньер – говорящей горой…

Выцветшие, вытертые, матово-малиновые обои под сливом желтого света пыльного плафона потолочной люстры тоже окунали меня в ясельное детство. Я, прищурившись, вглядывался в эту люстру, словно питался тем светом, что тогда падал на руки маленького Вико, игравшего в бессюжетные игры. А рядом, в кресле, восседала бабушка… «Теперь в этом кресле я буду ночевать», – промелькнуло у меня в голове.

Круглый стол, скатерть, ваза – всё было в пыльном налёте, как заброшенные экспонаты. Но я боялся стряхнуть его. Так мне всё в один миг стало дорого! Ведь я – в мире детства.

Я тихо отодвинул тюль. За окном была ночь. В стекле отражались койка со спящим отцом, пятно ковра, тусклая люстра, стол, шифоньер, занавески по краям и очертания моего тела. То ли унылый вид комнаты, то ли вечерняя чернь осени навеяли на меня прежнюю тревогу и грусть. Всё вроде бы, как в детстве: и квартира, и комната, и мебель… Тот же вечерний свет, те же ощущения, даже отец рядом. Но бабушки нет, а отец в отражении, словно труп. Я задвинул тюль и, понурый, направился на кухню. По дороге заметил под койкой телефонный аппарат и книгу. Улыбнулся. Мне показалось это живой картиной безмятежной жизни.

Щёлкнул выключателем на кухне. Свет тусклой лампы вновь погрузил в воспоминания. Два простейших деревянных табурета, фанерный обеденный стол, жестяная мойка, газовая двухконфорочная плита, холодильник, очень похожий на пчелиный улей, и колонка – вот он, запечатанный конверт моего детства.