Сыновьям Ивану и Дени
и их деду – моему отцу
Посвящаю…
1
Тот день, который я вспоминаю, как раз стал определённым рубежом в наших с моим отцом судьбах.
Шла репетиция спектакля, сценарий которого был написан ещё в студенческие годы моим однокурсником и другом – Женей Белых. О нас самих. Он тоже работает в этом театре. И сейчас стоял на освещённой софитами сцене.
– Женя, здравствуй! Как самочувствие? Как тебе погодка?
– Спасибо, Вико! Мне кажется, эта погода подойдёт нам в декорации!
– Точно! – поддержал Вико и прислонился к спинке стула. Его лицо скрылось от света режиссёрской лампы.
Это сценическое имя Вико скрывало моё – Виктор. Виктор Дрез. Виктор Павлович Дрез.
В репертуаре театра были и другие Женины пьесы. Но все они были написаны позже. И… о другом…
На сцене появились ещё несколько артистов. Вышла вся в сером Мира. Она ёжилась, когда остальные на фоне дежурного занавеса цвета вечной голубой пыли двигались свободней. Все задействованные в этой постановке учились в одной мастерской профессора Артура Исааковича Шуфтича.
До сих пор стыдно вспоминать первую встречу с ним – моим будущим идолом теоретического и практического осознания актёрского мастерства. Прислонившись спиной к окну, спрятав кулаки в карманах штанов, я стоял у дверей аудитории, где шли первые прослушивания на актёрский курс. Я не знал, что медленно поднимавшийся по лестнице мужчина с большими серыми глазами, крупным чуть загнутым книзу носом и был Артур Исаакович Шуфтич, набиравший себе студентов. Я поздоровался с ним, а он ответил вопросом: всегда ли я встречаю людей вот так, стоя вразвалку с руками в карманах? «А что?» – ответил ему я. Это была маленькая, но катастрофа! Артур Исаакович, с присущей ему вежливостью и тактом, только многозначительно подняв седые брови, прошёл в аудиторию, где через несколько минут я понял, что от мнения этого пожилого человека зависит моё зачисление в театральный институт.
В тот счастливый день ни обаяние, ни незаурядность выступления, ни стихотворение, ни прозаический отрывок, ни басня так не повлияли на комиссию, как выполненное задание Артура Исааковича – вылупиться из яйца маленьким цыплёнком. И если при моём чтении кто-то в аудитории ещё разговаривал, то с того момента, как я, свернувшись клубочком, начал, раскачивая головой, как клювом, сначала один раз, второй, потом всё чаще, нервнее и от этого энергичнее разбивать скорлупу яйца, вылупляясь жаждущим жизни крохотным существом, в аудитории замерли. Этот день стал одним из тех, когда чувствуешь, что все тебя любят.
Так я сдал специальность и, защитив общеобразовательные, вступительные дисциплины, стал называться студентом театрального института.
Темнота зала донесла два хлопка в ладоши и голос Вико: «Ребята, за работу!» – словно заставляя себя, скомандовал Вико.
– Меня не убедила вчерашняя работа. – Вико выдержал паузу. – Всё сказанное вдруг стало рыхлым, несвязным, ни к чему не подводящим. – Актёры вслушивались в новую задачу режиссёра. – Что если попробовать, не меняя концепции, поменять задачу? Чего мы хотим добиться, призывая снять Иисуса с креста? Я предлагаю держать в качестве объекта внимания не самого Иисуса и не Бога Отца, который допускает, позволяет распять сына… А само осознание этого действия или бездействия, если хотите. Нужно быть самому Богом, чтобы, зная, кем является твой отец, ничего не просить… Отец всегда прав! Ты смотришь, видишь, но не чувствуешь. А Он чувствует! Улыбки могут быть искренними, но фасадными… А у отца всегда своя… Общение – дежурным. Но не с ним. А присутствие – фактическим… – Вико подошёл к парапету авансцены. Лицо его было местами красным.
Артисты стояли, заваленные образностью постановщика.
– Вспомните растерянный взор ребёнка, который не сводит глаз с уходящего отца! Вы нигде и ни в чём другом не увидите настоящего испуга! – Вико обвёл всех приглаживающим взглядом. – Но теперь, внимание! Это очень важно! На сцене царит трагедия непонимания что происходит… Всё просто. Задача пережить смысл случившегося!
Вико возвращался к своему столику в проходе партера. Сначала можно было увидеть его спину и слышать его издевательски громкий смех. Потом всё поглотила тьма неосвещённого партера. Когда он сел и нагнулся над столом, чтобы выпить глоток остывающего кофе, артистам лицо коллеги показалось белым. Произнеся свою подготовительную тираду, Вико попросил тишины.
2
Мне нравилось учиться, и, может, нехорошо так говорить, но Артура Исааковича я со временем начал воспринимать не просто как педагога, а как более близкого человека. Как отца. Ради родного отца я въедался и вгрызался в профессию, потому что мечтал доказать, что я достойный сын знаменитого музыканта – Павла Дреза. Но лишь потому, что Артур Исаакович за годы учёбы провёл со мной столько времени, сколько я с отцом не прожил за всю жизнь, я видел в профессоре больше чем учителя.
Помимо актёрской профессии я имел диплом режиссёра. И в театре занимал две должности. Как режиссёру-постановщику друзья доверили мне поставить удивительную историю. Для нас же, про нас же. И удивительна она была не только тем, что написана однокашником про своих сокурсников и педагога для выпускного спектакля двадцать лет назад.
Пьеса носила длинное название: «День, когда тебя все любят». Сложная вещь. Мы так Женьке и сказали. С первой читки. Он не обижался. А мы исправлять и не просили. Сложная она была и по изложению и восприятию, и по смыслу. Чересчур уж высокие материи затрагивал Белых, двадцатилетний тогда юноша. Отношения отцов и детей. И о Боге, и о сыне его Иисусе, и о нас, кто рос в неполных семьях.
Не знаю, что могло побудить Женю написать её. Но оглашать высокопарные речи героев пьесы нам, студентам, было за честь, что ли. В юности ведь, не то что море по колено и горы по плечо… Мы были максималистами и хотели участвовать во всём и решать всё сами.
Сюжет был прост. Как в притче. Действие тоже. Но смысл высокий. По сценарию Жени каждый герой причастен к искуплению главного греха человечества! Проступка Адама! Примирить Отца и сына! Прощение и милосердие вознести над каждым живым в мироздании. Вот что стало миссией студентов и их куратора.
3
– Тая, это ты там скребёшься? – Пожилой мужчина, щурясь в матовое уже от времени и местами заплывшее ржавчиной зеркало, скоблил бритвой подбородок.
Вошедшая в темноту коридора вглядывалась в шорохи квартиры, медленно скрипя старыми петлями входной двери.
– Нужно поменять это зеркало… – хрипел в лезвие старик, продолжая бриться. Услышав дверной щелчок, он повторил: – Кто там? Тая, это ты?!
– Я, – ответила женщина, остановившаяся в прихожей напротив не плотно закрытой дверцей в ванную. Рыжий, дохлый свет, который пытался осветить ванную старика, проникал в щель и полоской распиливал смеющиеся и плачущие морщины женщины в платке.
– Что ты не отвечаешь?
– Чего не отвечаю…
– Я зову, зову…
– Отвечаю… Хату запирала, может не слышала.
– Как так всегда… – руки старика подрагивали у скрюченных наискось губ, – может редко сбриваю?.. А?
– Когда ты успел с утра мимо меня прошмыгнуть? Я, было, только вышла, а тебя нет…
– Да не спалось что-то, – он опустил на раковину станок и прислонил к лицу фрагмент газетной бумаги, – день-то сегодня, больно важный уж…
– Ты почему без мыла броишься? – распахнулась настежь дверь ванной комнаты.
– Чего ты, чего? – с клочками газеты на щеках и шеи, старик начал наступать на возмутившуюся Таю. – Пошли, позавтракаем вместе.
Серенькую кухню обдавал паром носик жестяного чайника.
– Садись, не бубни, – проводил рукой мужчина, указывая на табурет у стола, – я брился сранья сегодня.
– Вся морда в изранинах будет снова, – не отставала Тая. – Где одеколон, что я покупала?
– Ты дарила! Он там же, на полочке. Может тебе кофе? – он нахмурился от предложения и еле успел поймать две отскочившие бумажки от лица.
– О! О! Не буду я ни чё. Я уж заходила, да к себе пошла. Всех покормила, только Симе плохо что-то совсем…
– Надо понастойчивей с ветеринаром поговорить. Может можно что-то сделать ещё! – он засыпал заварку в кружку и, залив кипятком, перенёс её от мойки к столу.
– Да всё уж вроде как обсудили, обсмотрели… Анализы какие-то брали… Хоть бы что я не доглядела, так нет же, всё, бишь внимательно делали с ней…
Мужчина, оглядывая полки на кухне, что-то ища глазами, как между делом, поправил складки заправленной в брюки сорочки. Остановился. Взял блюдце с кусковым сахаром, на стеллаже над столом, плетёную корзинку с печеньем и сдобой и поставил рядом с кружкой.
– Старая она, моя Сима… – чуть не плача выдавила Тая, прикрывая губы ладонью, словно пряча сказанные слова.
Мужчина присел к столу. Смотрел то на руки, то на сверкнувшие слезой ресницы. Накрыл чашку чая пластмассовой крышкой от банки, и та мгновенно запотела.
– Всё стареет, Тая… – спокойно, членораздельно сказал он. – Все стареют. – На ощупь начал искать лоскутки прилипшей газеты с лица и комкать в кулаке. – У меня на сегодня было назначено время в получении документов для Вити… – он повернулся и, не вставая со своего места, высыпал в ведро под раковиной мусор, – и это ли не тоже какой-то этап?
– На сегодня?.. – женщина внезапно переключилась. – Так ты не забыл?
– А как я мог забыть?
– Я же тебе не напомнила…
– Так мы столько готовились к этому… Я в календаре этот день отметил, – он взмахнул рукой в сторону коридора в комнату.
– Молодец. Какой ты молодец. Я со своей Симкой совсем сдала…
– Да брось ты… – он снял крышечку с чашки и вытер со стола несколько упавших капель испарины рукой, – вот я подавал документы с тобой и ты умудрилась приёмщице меня расхвалить да раскрасить, мол, кто я, да какой, дескать, знаменитый артист перед вами. А сегодня другая на том месте сидела, так там передо мной пара молодых риэлторов что ли были, вот те вызывали у окружающих симпатию, улыбку. Подошла моя очередь и предстал перед окошком, в котором я увидел отражение своей недобритой рожи, потасканный дед.
– Что ж ты такое говоришь-то… – с презрительным покачиванием головы сказала Тая. – Когда ты, наконец, перестанешь ребятничать? Когда повзрослеешь? И не будешь себе цену набивать вот так, вызывая жалость к себе? – он окунул два кусочка сахару, пополоскал их кружкой и уже промокнул в чае сухарик, как Тая заявила: – Когда ты уже позвонишь сыну первый? Ведь ты столько этого хочешь сам! Ты и документы для него сделал! Для него!
Павел Карлович Дрез замер с кружкой у рта.
4
– Рассредоточьтесь по сцене свободно, друзья! Оставьте центр. Начнём. Слушайте! Я читаю, что и как предлагает нам автор. За Софию Ефимовну читает Мирослава. Запись голоса Софии Ефимовны не сведена с музыкой. Над этим работают. Женя, ты меня правишь. Если что, в процессе. Остальным читать свой текст, стоя на месте. Не имитируя, ничего не играя. Я скажу, что надо сделать, опять же, если что. Итак. Сцена тёмная. Мы стоим лицом к зрительному залу. Сориентируйтесь, где стою я, и оставьте мне место. По лицам в такт биению сердца бьёт луч белого света. Мы без эмоций слушаем голос куратора. Вспоминаем сюжет. Мы студенты. Молодые, разные, амбициозные, понимаем, что, пока Иисус на кресте распят, мы не обретём и не познаем мир без войн. Но мы не ищем другого пути, кроме как течь по течению бытия, и выход у нас наипростейший – погубить себя. Мира сейчас читает монолог за Софию Ефимовну, которая останавливает процессию. Начни, пожалуйста. Внимание! Слушаем.
И моя однокурсница, с большими круглыми глазами с чёрным налётом, похожим на два космических полушария, низким, отточенным голосом начала чеканить слова за Софию Ефимовну. Необычно пленили эти алые губы на белом лице. Удивительно было слышать нижние регистры Мириного голоса, зная её сопрано, особенно во время пения. Худая, высокая, с длинными чёрными волосами, звонким полётным голосом доносила она до всех нас мысли нашего педагога по сценической речи, специально написанные для Софии Ефимовны Женей Белых:
«Стойте, грешники! По одной земле ходим! Одним воздухом дышим. Все мы смеёмся и плачем. У всех у нас по паре рук, паре ног. Мужчины и женщины!
Что с вами? Не понимаю! Не понимаю. Не понимаю, откуда в вас жестокость отца к сыну, злоба и ненависть? Пренебрежение, равнодушие. Отсутствие всякого желания услышать рядом идущего. Мир жесток. Так исправьте его. Пойдите, снимите Иисуса с креста! Обойдите весь мир и не оставьте ни одного крестика с распятием, ни одной иконы с изображением главного греха человечества, сыноубийства!
Вы забыли, что жизнь полна, когда мы вместе. Жаль. Грустно. Правда жизни оставшихся людей, вокруг которых вертится мир, а вокруг мира вы – в слезах. Жаль. Грустно, что день, когда тебя все любят, – это не день твоего рождения и не апофеозный бенефис успеха. Это день твоей смерти.
Вы плачете? Плачьте! Это справедливо».
Этот монолог, этот призыв вначале спектакля останавливал не только действующих лиц на сцене, но и дыхание зрителей. Ведь в студенческие годы мы с тогда ещё живой Софией Ефимовной поставили пьесу Жени для наших друзей и родителей. Не самые объективные критики, но эффектное вступление Софии Ефимовны, а сейчас Мирославы погружало в нужную атмосферу. Это я пережил и сегодня. Слог, подача, энергетика Миры и нашего куратора были схожи. Мира, умелый оратор, как чародей, гипнотизировала своевременными паузами, прямым и твёрдым взглядом, нехарактерным для девушки её конституции трубным речевым голосом. Мне было приятно слушать её и наблюдать за ней, притом что сцена, когда куратор останавливает учеников, идущих на свою голгофу, статична. По одному этому прожитому внутри сознания её монологу можно было предположить, что роли ей подвластны разные.
5
Общаясь, они от раза к разу расширяли круг тем для разговоров. Темы возникали сами. Причём самые разные. Они могли вплетаться друг в друга и касаться очень личного. Разговоры становились долгими, объёмными, увесистыми и разносторонними. Иногда разговор начинался просто с улыбки. Но шло время, они сближались. Философия одного заражала другого не только совпадением во мнениях, но и разночтениями. И тем интереснее они становились друг другу.
Они вместе учились на одном факультете и курсе театрального института. Интерес друг к другу почувствовали с первого взгляда. Признание в этом произошло гораздо позже, а вот симпатия появилась сразу. Но если бы в начале было слово, то ни о каких будущих отношениях речи бы никто не завёл. Просто два студента на занятиях ярко и самобытно выражали своё мнение. Но всегда один другого поддерживал.
И всё было бы хорошо, если бы она хоть иногда вспоминала, что мир создан не одними солнечными лучами, пробивающимися сквозь розовые девичьи линзы. Ведь фактически они обманывались оба, изучая друг в друге женское и мужское. И всё складывалось одновременно и почти в одну картинку. Словно из детства вернулось анкетирование «любишь-не-любишь» – только не в передаваемой по рядам тетрадке, а глаза в глаза.
Он сразу показал себя как артист думающий и понимающий, что делает на сцене. Весь курс хотел работать с ним в паре. Верно выполняя индивидуальные задачи, он мог стать и хорошим партнёром сначала для одного, а потом и для всех однокурсников. С ним хотелось пробовать разные упражнения с разными сюжетами. Он прослыл внимательным, чутким, надёжным партнёром в сценическом плане. С ним пробовали различные интерпретации классических сюжетов, показывающих людей в самых разных ситуациях, где он и его партнёр органично проживали вымышленные жизни. Уловив верный подход к решению встававших перед артистом задач, он старался все больше углубляться в логику поведения своих персонажей. И такой добросовестный подход к целям и задачам человека своей профессии он совершенствовал постоянно.
Заметно это было и в ней. Хотя всё детство провела с карандашом и красками, с углём и фломастерами, пластилином и глиной. Поступив в театральный в семнадцать, заставила себя посещать дополнительные часы чуждых ей специальностей, чтобы быть готовой к любым будущим ролям.
Занятия с преподавателем по вокалу давались ей не так трудно, как танец и гимнастика. Но и в этом виде искусства, перепевая чужое, приобрела свой сценический образ мышления поющей актрисы. Ведь актриса, которая может исполнить что-либо акапельно либо под фонограмму, ценится особо. С таким артистом легче преодолевать замысел авторов пьес, удобнее работать режиссёрам.
Но, обладая сильным голосом и удивительным речевым тембром, она не знала нот и не могла сразу повторить на слух самую простую песенную мелодию. Не стесняясь незнания нотной грамоты, она сначала заучивала мотив, а потом разбиралась, где какая нота. Вот так, с профессиональным терпением, с жадностью до знаний, она старалась относиться к любому образовательному процессу.
А что касалось мастерства актёра, то здесь ей равных не было. Она придумывала этюды на любую тему и всегда просила посмотреть ее первой. Потому что готовила сразу несколько этюдов с привлечением такого количества реквизита, что, выходя на ученическую сцену, легко проживала ту ситуацию, которую предполагал её образ, и смотреть за её действиями было действительно интересно.
Их профессиональный рост и стремление к постоянному совершенствованию ещё больше сближали. Помимо обсуждений систем и методов обучения актёрскому мастерству они продолжали обсуждать самостоятельно вне стен института. Перефразируя того или иного героя, цитируя что-либо или читая поэтические строки, они признавались друг другу в чём-то очень важном.
Она была высока и стройна. Почти как он. У неё были глаза цвета ночного южного неба. А у него – голубые, словно утреннее небо в дымке алтайских холмов. Никого она так не стеснялась и одновременно ни с кем не чувствовала что-то родное, как рядом с ним. Никогда ещё он, испытывая к ней доверительные дружеские чувства, так не боялся причинить ей боль, как теперь.
Дружба перерастала в нечто большее. Но угадать в их отношениях он ничего не мог. И понять их тоже не решался. Так много переговорено про них цитат из пьес и романов, словно это было наяву и с их участием, что стало совсем трудно решить, кто же они друг для друга.
Даже после её замужества их отношения не просто сохранились, но и развились в нечто неземное… Ее звали Мирой. Его звали Вико.
6
Павел Карлович, медленно опуская чашку на стол, всё ещё полоскал глоток чая во рту, словно не мог проглотить. Тая замерла и всматривалась в лицо соседа, ожидая реакции на призыв позвонить сыну.
– Ты права.
– Конечно, права, – подхватила она разговор и тут же вжалась в стену, потому что сидела у стола на проходе к комнате, куда Павел Карлович (насколько мог), резко встав с табурета, направился, – чего ждать-то… Ты столько об этом трезвонил… Столько собирался… А тут как раз и документы получил… – она с удивлением следила за соседом. Павел Карлович остановился, прищурился, вглядываясь в комнату, что-то обдумывая. Ещё через мгновение, замешкав, включил всё же свет, что по-своему затемнило углы, но осветлило центр комнаты. За тюлем в окне замер марлевый день. – Угу, угу… – не понимала мельтешения старика Тая. А тот, как свет зажёгся, увидел перед собой то, за чем как-будто пошёл. На столе лежала папка бумаг. Павел Карлович приблизился к ней и почти прикоснулся, но, обернувшись, шагнул к кровати, где рядом был телефон.
Подняв трубку, он остановился, то ли вспоминая номер, то ли оценивая необходимость звонка.
– Ну, что опять?
– А как ты думаешь, может мне пойти?.. – он раздумывая прикусывал губы.
– Куда? – она полностью повернулась в его сторону и даже подалась вперёд.
– К нему – Павел Карлович остановил на Таисии задумчивый взгляд.
– Куда к нему?..
Павел Карлович опустил трубку. Руки его как будто вздрагивали, а губы подсохли. – Да… —
сказал он тихо, – он может быть и не дома…
– Конечно, может быть не дома! – напирала соседка, видя нерешительные его действия.
– Он может быть в театре… – размышлял медленно и словно про себя Павел Карлович, – мне можно позвонить сыну в театр и попросить их, чтобы он перезвонил… – лицо его светлело…
– Звони! А то время-то уж текает… Я уличных-то покормила, а вот Симу свою нет. – И Тая, решительно встав, направилась мимо соседа к выходу.
– Просто беру и звоню, правильно? – растерялся Павел Карлович.
– Ещё бы!
– Бог мой… А номер-то… Телефон-то какой? – он вернул Таю из-за двери квартиры.
– Как номер? Телефон театра-то был где-то?
– Откуда? – они оба оглядели комнату. Павел Карлович ринулся к документам на столе. Тая, задумавшись, сдвинула платок на затылок.
– Давай я по соседям пробегусь… – предложила и уже рванула снова к выходу.
– Куда? Стой! Ты что?!
– Ищи телефон! – донеслось из коридора и уже слышался электронный перезвон соседского звонка. Павел Карлович, выбежав за Таей в надежде её остановить, застыл на пороге своей квартиры при возгласе незнакомого молодого человека: «Здравствуйте, Таисия Дмитриевна!» – Какой телефон нашего театра? – вскрикнула она, опешив.
– ТАЯ! – энергично шепнул Павел Карлович, не выходя за порог.
– Телефон театра, в котором работает сын Павла Карловича, какой? – выпалила Таисия Дмитриевна незнакомцу.
– Ты что, мать? – послышалось ей за спиной, – откуда ж им знать? ТАЯ! – со злостью зазывал обратно Павел Карлович, с видимостью быть не услышанным. – Я вспомнил! Ну-ка иди обратно! ТАЯ!
– Вы бы у Павла Карловича и спросили!
– ТАЯ!
– Так вон, бишь, затерял куда-то… – пытаясь угадать с кем разговаривает, продолжала диалог Тая.
– Ааааа… – сочувственно свёл брови молодой собеседник, – так, Павел Карлович вспомнил.
– ТАЯ! – громче прежнего позвал Павел Карлович.
– Здрасте, Павел Карлович, – сказало чёрно-белое лицо, сплющившись в смехотворной улыбке, – так вы успокойте Таисью Дмитривну…
– Я шо-то не узнала… Вы? часом, кто?
– Вселенски извиняюсь! Арнольд. Родители называют с ударением на «А», но это не принципиально. Как только не коверкают редкие в нашей полосе имена тех, кому они должны были дать первую путёвку в жизнь… Но увы и ах, одним отличным именем ни сыт, ни пьян не будешь? – Арнольд засмеялся тем стеклянным смехом, который остро резонирует о бетонные стены и ступени шахты подъезда. Павел Карлович стоял с открытым ртом под впечатлением от неизвестного. А Таисия Дмитриевна с выражением лица, застрявшего в осознании услышанного. – Как Сима? – адресной репликой привёл стариков в чувства Арнольд.
– Что с Симой? – испугалась Таисия Дмитриевна.
– Ничего. Надеюсь, ничего… Но вы же обращались в клинику…
– Да…
– Я вас узнал по оставленной анкете… Пришёл помочь…
И как только Арнольд сделал заговорщический шаг навстречу Таисии Дмитриевны, Павел Карлович утонул во тьме закрывающейся двери.
Таисия Дмитриевна, вытащив ключ из квадрата кармана халата? начала открывать дверь своей квартиры.
7
Осень не просто время года. Это символ увядания всего живого на земле. Можно ли жалеть о чём-то, видя, как оплакивают за нас всё исчезающее, что распускалось весной и жило летом, осенние дожди? И можно ли считать удачным стечением обстоятельств репетицию мрачненькой, как пасмурные предзимние дни, трагикомедии «День, когда тебя все любят…» именно сейчас, поздней осенью?
С самого утра того холодного ноябрьского дня Вико, только закурив сигарету, обратил внимание на обледенение городского пейзажа. Погружённый в осмысление запланированных на репетиции сцен, он смело шагал по наледи.
Вчерашние бурые лужи местами приобрели белоснежный покров, а местами преобразились в зеркала. Всё, что вчера заливалось ливнем, ночью кристаллизовалось морозом и поблёскивало под подошвами и шинами.
В летних чёрных туфлях и с недосказанными репликами героев спектакля Вико добрался-таки до театра.
Каждое утро у Вико начиналось одинаково. Сняв верхнюю одежду, если таковая была, он через туалет в гримёрке, где мыл руки, проходил в кафе за кружкой горячего кофе. Это было ритуалом. У каждого актёра – свои «фишки». Вико становилось спокойнее от прикосновения к стенам театра, от гула коридоров, от прикосновения к звуку тишины паузы между аплодисментами вчерашнего спектакля и предстоящего…
Театральное кафе занимало небольшое помещение на этаж выше сцены. Приглушённый тусклый свет излучали металлические абажуры, свисающие над каждым из четырёх низких кофейных столиков. Периметром стояли невысокие банкетки. Окна были по-французски задрапированы. От коридора кафе отделяла деревянная балюстрада, замаскированная цветным ситцем, а кухня скрывалась за раздаточным окном.
Всунувшись в него, Вико попросил себе кофе.
– Будет сделано, мастер! – отозвалось кафельным голосом.
– Какой блинный аромат… – Вико медленно втягивал запах выпекавшихся блинов закрывшимися от наслаждения веками глаз.
– Сегодня блюдо дня – блины! Блины с мясом, икрой лососевых, джемом и сметаной, сэр! – объявил шеф-повар кафе.
– Что сказать?.. Вы волшебник, шеф! Чудо творит набор каких-то известных ингредиентов вашими руками!
– Ваш напиток! – улыбчиво сказал шеф.
– Милейший, Вы бог! – Вико оставил деньги и забрал чашку.
По коридорам стали распространяться зашагивающие звуки. Одностворным хлопком участвовали двери в настройке оркестра жизненного ритма. Театр начинал подготовку очередного сценического дня.
Сидя в кромешной мгле, увлечённый начавшимся на сцене действием, я не мог и подумать, что ко мне по краю ряда сидений пробирается вахтёр театра, Эрнест Хрисанфович,
с известием, которое через несколько минут изменит всю мою жизнь. После утверждающих слов Миры, после того, как полёт её голоса заполнил зал последними звуками, шёпот Эрнеста Хрисанфовича послышался шуршанием палой осенней листвы. Я не то чтобы содрогнулся от внезапного появления чего-то постороннего репетиционному процессу, но раздражение испытал неподдельное. На что отреагировал резко и с немалой долей удивления. Вахтёр обычно не покидает своей вахты. А тут он вдруг крадется по темноте на свет лампы режиссёрского столика и наперекор моему вниманию, прикованному к происходящему на сцене, шепчет на ухо про некий звонок. Конечно, я не сразу разобрал, что он говорил. Я даже ассоциативно не догадывался, о чём может докладывать мне вахтёр, играющий вечную роль преданного слуги доброго хозяина, но напрочь не умеющий что-либо сказать внятно. Это выражалось и в его тоне при приветствии и раздаче ключей от гримёрок по утрам, и при прощании вечерами после окончания спектаклей.
Но сейчас крякающий говор Эрнеста Хрисанфовича, может, из-за того что он хотел донести информацию шёпотом, был мне особенно непонятен. И, словно не замечая моей реакции на его появление, повторил несколько раз, что мой отец просит меня срочно ему перезвонить. И как только до меня дошло, что за известие принёс мне наш вахтёр, в зале стало как будто темнее. И как не было монолога Софии Ефимовны, так талантливо прочитанного Мирой. И словно я не участвовал в репетиции, поглощённый ожиданием того, что будет дальше… Я не помню, переспросил ли я его и, вообще, сказал ли я что-то. И если сказал, то как? Знаю точно, что не были для меня преградой ни репетиция, ни чернота зала, ни коллеги, ни Эрнест Хрисанфович с той секунды, когда сознание ко мне вернулось и я понял, что звонил мне отец.
Телефон, на который поступил звонок от отца, находился на вахте. Мой же сотовый – в гримёрке. Вахта была ближе, и именно туда я побежал и оттуда стал набирать цифры домашнего телефона отца. Набрал и слушаю. Гудки. Второй раз. Гудки, словно дома никого нет, а иначе бы подошли и ответили. Третий. Я спрашиваю у вахтера, мол, «Хрисанфыч, точно отец? Меня ли?» Он: «Точно. Тебя. И срочно».
И всё закружилось вихрем в моей голове. А может, и вокруг. Мне стало жуть как не по себе. И полетели мысли одна за другой, так что ни вцепиться, ни повторить. И я, в чём был, понёсся к отцу. Никого не посвящая в обстоятельства внезапного бегства. Никому не сообщая, вернусь ли и куда сбегаю. Молниеносно, без слов и лишних эмоций я бегом покидал стены родного театра, боясь, что не успею к отцу…
8
Эрнест Хрисанфович едва успел поймать брошенную в воздух трубку телефона. Опустив её на рычаги аппарата, выбежал следом. Но Вико он уже не увидел. А вернувшись, встретил разыскивающий взгляд Жени Белых.
– Что случилось? Где Вико? – глухо, но быстро спросил Женя у расстерянного вахтёра. За Женей в дверях показалась Мира. Расстреляв глазами пустую проходную, она остановила вопросительный взор на Эрнесте Хрисанфовиче.
– Звонил отец Виктора Дреза. Просил срочно с ним связаться! Но я не знал, что Вико так отреагирует! – пожимал плечами Эрнест Хрисанфович, смотря на актёров так, словно просил его не обвинять.
Женя взглянул на Миру, и тут же они разбежались по своим гримёркам.
А в это время сквозь сизую дымку улиц бежал по ледяной корке дорог мужчина в летних туфлях, чуть прикрытых широкими брюками, и бежевом свитерке. Прижимая к горлу ворот чёрной сорочки, чтобы не задувал холодный ветер, казалось, он придерживал голову. Пешеходы оглядывались. Нет, они не узнавали в нём известного в городе актёра и режиссёра, они просто обращали внимание на взрослого мужчину, на лице которого читалось неподдельное смятение. Он чувствовал: отцу нужна его помощь. Он всю жизнь ждал, чтобы отец его позвал. И свершилось! Отцу понадобилась помощь единственного сына.
Мира скоро сбросила балетки и, обуваясь, накинула куртку. Её уже ждал Женя. Глухо хлопнула тяжёлая деревянная дверь, от поворота ключа послушно щёлкнул замок. Женя едва поспевал за стремительными шагами Мирославы к лестнице. Казалось, Мира мысленно пыталась угадать выбранный Вико путь, чтобы, проложив кратчайшую дорогу, нагнать его без промедлений. Пересчитав каблуками ступени и миновав тамбур служебного входа, оба актёра оказались на перепутье: каким путём вернее пойти?
Что Вико отправился к отцу, не обсуждалось. И то, что он ни минуты не колебался, говорило о том, что рванул он к нему опрометью, напрямик.
Мира сразу повела за собой Женю именно той дорогой, где несколько минут назад, не видя препятствий на пути, бежал на встречу с отцом Вико. Но, в отличие от него, ребята всё-таки старались придерживаться правил дорожного движения, миновав каштановую театральную аллею и ещё один квартал – по площади перед театром. Они оба знали дорогу к отцу своего товарища, как свою, потому что во время прогулок по городу он часто водил к его дому то одного, то другого, то они ходили все вместе, если не сказать: строем. А гуляли они часто. Не всегда втроём. Эти прогулки зачастую сопровождались беседами о театре, кино, литературе, музыке. Порой они становились продолжением репетиций спектакля, в котором друзья выступали партнёрами. И всякий раз Вико, невольно подведя собеседника к отцовскому дому, обязательно приостанавливал диалог и, как только собеседник начинал оглядываться в поисках причины затянувшийся паузы, объявлял: «В этом доме живёт музыкант-импровизатор Павел Карлович Дрез. Мой отец».