Токсичная книга

Сразу после войны Джеймс и его старший брат Фрэнк, во время партизанской войны научившийся мастерски красть лошадей и убивать людей, присоединяются к банде Арчи Клемента. Контингент – сплошь бывшие вояки, которые хотят заработать себе на жизнь таким вот неприглядным образом. Подобные преступные группировки, как можно понять, не были чем-то необычным в послевоенное время. Северу приходилось справляться с этими мелкими очагами преступности повсеместно. В основном Клемент ставил для своей группы задачи вроде ограбления небольших банков, чем и он и запомнился на данном поприще, наводя ужас среди банкиров вплоть до того дня, пока правительственные войска, во время очередной операции, не прибавили ему дырок в голове. Банда, как и положено, начала рассыпаться – то здесь, то там бравые полицейские убивали или умудрялись взять живыми различных членов бывшей криминальной ячейки Арчи Клемента. Кто-то, завидев эту неутешительную тенденцию, просто залёг на дно, но братья Джеймсы пока ещё не помышляли о том, чтобы остановиться в своих разбойных нападениях.

И вот он – ряд ограбления ярмарок, дилижансов и мелких банков, которые проворачивают братья Джеймс и братья Янгеры – три таких же дерзких молодых человека. Сплотившись, им удалось невероятным образом добиться уважения в обществе. История Джеймса – единственная из историй, которые рассказывают нам о реальном грабителе, за которого беспокоились больше, чем за собственные деньги. И вот очередной жаркий городок и солнечный воскресный день. На улице ни души. Коридон, штат Айова. Трое молодых человек заваливаются в банк. Но в городе будто вымерли все…

– Где все? – спросил Фрэнк. – В церкви, – ответил клерк. – Слушают мистера Дина. – Тем лучше, – обрадовался Джесси и достал револьвер.^[13]

Выпотрошив все ячейки и взвалив ни много ни мало, а 45 тысяч долларов на лошадей, Янгеры и Джеймсы не спеша направились к выходу из города, но на пути им встретилась церковь. Джесси остановил коня и слез с него. Прошёл в церковь, встал посередине прохода и поднял руку в воздух.

– В чем дело, молодой человек? – обратился к нему мистер Дин. – Сэр, – ответил Джесси, – тут какие-то молодчики приехали в банк, связали кассира и обчистили все ящики. Так что ребятам лучше бы туда поторопиться.^[14]

По крайней мере, именно так описывают нам легенды один из самых известных случаев ограбления банка, которое совершил Джесси.

Когда у Джеймса появился информатор, отслеживавший движение поездов, часто используемых для того, чтобы перевозить золото, Джесси переключился и на этот транспорт, продолжая создавать вокруг себя личное шоу. После первого ограбления подобного поезда Джеймс обратился к машинисту со словами: «Передай эту бумагу в газеты», после чего вместе с сообщниками погрузил всё золото (общей стоимостью 22 тысячи долларов) на лошадей и картинно скрылся за горизонтом. Неплохой навар, если принимать во внимание то, что годовая зарплата в то время составляла 700–800 долларов. Онемевший от удивления машинист развернул бумажку и увидел там, возможно, самую первую из пиар-компаний человечества. Текст, написанный Джеймсом гласил:

Самое дерзкое ограбление в истории! Поезд, идущий в южном направлении, сегодня вечером остановили у Железной скалы пять хорошо вооруженных людей, которые похитили      долларов. Грабители прибыли на станцию за несколько минут до поезда, арестовали агента, перевели стрелки и остановили поезд. Все грабители – крупные мужчины ростом чуть ниже шести футов. После ограбления они уехали в южном направлении. У всех были красивые лошади.

P.S. В этом краю чертовски весело.^[15]

Джесси любезно оставил место для того, чтобы оскорблённые такой наглостью законники лично вписали сумму, которой недосчитались сегодня днём. Он играл в кошки-мышки. И эта игра его полностью устраивала. Уже на следующий день все газеты на первой странице рассуждали о нахальном письме негодяя, когда Джеймс со своими парнями делил прибыль и рассуждал о реакции пинкертонов – питомцев молодого закона США. Когда южане сообразили, что Джеймс в своих ограблениях старается отнимать деньги у победивших северян – их ликованию не было предела. После войны денег на Юге почти не было. И ему был нужен свой герой. Сорви-голова, о котором можно написать много интересного. И Джесси давал им повод. Конечно, истории о том, как он помогал вдовам и давал деньги голодающим детям, можно назвать чушью, потому что подтверждения этим фактам нет. Но миф и человеческое сознание запомнили Джесси именно таким. Тем, который грабил богатых. Бедным не нужно было, чтобы им отдавали чужие деньги. Они просто желали реванша.

Пути Джеймсов и Янгеров разошлись после ограбления в Нортфилде, попытка которого была совершена 7 ноября 1876 года. Банда выбрала своей целью один из самых богатых банков Среднего Запада. Во время этого ограбления случится то, чего не мог предугадать никто. Весь город в считанные секунды оказался вооружён. Герой Юга оказался там, где его приключениям мог настать конец. Одного крика с улицы о том, что грабят банк, хватило, чтобы местные жители без промедления схватили свои карабины, а находящиеся внутри банка Чарли Питтс, Джесси Джеймс и Джон Янгер почувствовали неладное. Уже через несколько минут густой запах пороха повис в воздухе. И как бы не пытались пятеро парней прикрывать отчаянную троицу, которая в эту минуту пыталась вытрясти из кассира пароль от сейфа с деньгами, тот только разводил руками. Замок, дескать, на часовом механизме, открывается в определённое время. Ларчик же, как в известной всем басне, просто открывался. Он не был заперт вообще. Но о деньгах уже все забыли. Джесси нервничал. С улицы нарастал гул глухих выстрелов. Когда ты видишь, как на тебя огнедышащим ощетинившимся ежом оскалилась небольшая армия людей, которая пытается сохранить свои сбережения, существует только один выход. Чарли Питтс, Джон Янгер и Джесси Джеймс бежали из банка, дав знак своим подельникам.

В тот день всё пошло не так. Когда преступники поняли, что тяжело раненного Боба Янгера спасти уже не удастся, Джесси предложил Джону и Коулу либо окончить мучения их брата, либо оставить его прямо здесь. Но Янгеры своих не оставляли. Они предложили другой вариант: братья Джеймс, после таких заявлений, убираются подобру-поздорову, пока ещё целы и могут унести ноги. И вот преступный путь, как кажется, окончен. А жизнь – пройдена до половины. И сумрачный лес, который отныне окружает Джесси и Фрэнка, – тихие фермы в Теннеси. Никто из соседей не заподозрил, что их новый сосед Говард чем-то похож на известного преступника. Или просто не хотел заподозрить. И три года нудной скуки и смертельно опасного для жизни быта тянутся один за другим, пока не происходит взрыв из прошлого. Джесси, который снова сколачивает банду вместе со своим братом, берёт очередной поезд. Но сейчас вместе с ними не свои в доску братья Янгеры, а непонятный сброд, которому наплевать на честь преступного мира. Который удавится за копейку и не понимает, что их жизнь будет всего лишь пятном на грязной скатерти, если они не начнут думать хотя бы о чём-то кроме денег. И вот сначала от пули Джесси погибает Эд Миллер, который струсил и заявил всем, что хочет сдаться властям. Потом ещё один член банды – Вуд Хайт – также окончит свою судьбу. В итоге Дику Лидделлу удастся скрыться и рассказать о банде всё, что ему было известно. Но Джесси и Фрэнк снова выходят сухими из воды, хотя ставки растут – за их головы назначена неплохая награда в 40 тысяч долларов.

Джесси скрывался. Читал про себя в газетах. Из близких друзей он оставил рядом с собой только двух братьев Форд и своего брата. Им он, как казалось, мог верить. Хотел верить. Но вот на дворе 3 апреля 1882 года. Братья Форд приезжают к Джесси. Они якобы хотят обсудить план очередного ограбления. Джесси, как и всё последнее время, ведёт себя настороженно. Объявленный личным врагом государства, он больше не может допускать ошибок. Обсуждение проходило вяло, и Джеймс, несомненно, чувствовал в своих собеседниках некоторую напряжённость, что, по всей видимости, решил списать на разыгравшуюся паранойю. И вот между делом в беседе он заметил, что одна из картин, что висели на стене дома, была слегка перекошена. Он направился к ней, и когда руки его притронулись к раме, оглушительный звук раздался где-то сзади и мир начал быстро тускнеть. В руках Боба Форда дымился револьвер. Он не сразу решился на выстрел, но после убийства его восторг было невозможно скрыть. Он, опьяневший от безумия и жажды наживы, словно получивший выигрыш в лотерею, безумно закричал: «Я убил Джесси Джеймса! Я убил Джесси Джеймса!»

И это был один из самых невероятных случаев в истории. Мёртвого преступника оплакивали многие. Среди простых людей образ Джесси граничил с образом праведного мстителя. Хотя денег от него, скорее всего, не увидел ни один несчастный. Джесси Джеймс всегда остался в их сердцах смелым человеком, чья герилья продолжалась дольше, чем продолжалась гражданская война. Он был героем-партизаном и до конца своих дней оставался им. Людям была нужна легенда. Потому они и писали эти всевозможные байки и сказки о благородном разбойнике. Жизнь без надежды не имеет смысла. Но один выстрел может оборвать миф, такой любимый многими обывателями. И аналитики своими сухими отчётами подведут очередную черту: жил, убивал, грабил. В общем, был мерзавцем и негодяем, каких мало. И миф разлагается именно при помощи подобных аналитиков. Людям кажется, будто с глаз их окончательно упала пелена неведения и всё, во что верилось раньше и казалось выдумками, являлось ужасной реальностью. В нашей стране такими же широкими жестами уничтожали культы личности. Сперва, после выхода из мифа про батюшку-царя, нам рассказали о его прегрешениях. Потому будут также развенчиваться легенды о множестве людей из государственного аппарата, которые были уничтожены в бесконечной борьбе за власть. И миф пишется до тех пор, пока не происходит переход с одних рельсов на другие. Он пишется победителями. Это то, что мы привыкли называть историей. Миф – бесконечен, поскольку, выходя с территории одного, мы сразу же попадаем в пространство другого. Ведь, как сказала профессор Софья Агранович, миф – это чисто человеческая черта. Животному не нужны мифы. Они руководствуются прикладными знаниями. Практикой. Ведь практика решает их вопросы о еде, воде, выживании и размножении. Миф же решает вопросы более глобальные – о жизни и смерти, о месте человека в мире, о том, каково пространство воли человека.

Через полгода после смерти Джесси Джеймса в полицию придёт сдаваться Фрэнк Джеймс. Стоит ли говорить о том, что его помилуют? Роберт Форд устроит из своего «подвига» спектакль – будет колесить по северу страны с представлением, в котором его напарник будет играть неловкого Джесси, а Боб раз за разом будет всаживать ему в спину один холостой патрон за другим. Как будто в голове бедолгали Роберта что-то заклинило после того дня и эта картина стала преследовать его уже наяву. Так будет продолжаться, пока за самим Бобом не придёт один из родственников Янгеров – некто Эдвард О'Келли. Он войдёт в бар, основанный Бобом, рано утром и увидит, как владелец заведения копается в своих вещах. «Эй, Боб!» – окликнет хозяина Эдвард. Когда хозяин повернётся в сторону незнакомца, в его грудь уже будет выпущен заряд свинца в упор. Эдварду за дерзкое убийство вынесут приговор – пожизненное заключение. Приговор этот позже будет заменён на помилование. По многочисленным просьбам простых людей. Так закончится история о Джесси Джеймсе. И где тут правда, а где вымысел, уже становится трудно разобраться. Ведь, как писал академик Лосев, любое изречённое слово есть миф. А миф имеет бесконечное множество слоёв кожи. И кто знает, как кто-нибудь другой мог бы рассказать историю о том, как трусливый Роберт Форд убил Джесси Джеймса?

Джордано Бруно: правосудие на Кампо де Фиори

Сжечь – не значит опровергнуть!

Джордано Бруно ^[16]

Творческое вдохновение – простая и очень предсказуемая вещь. Оно регулируется точно так же, как регулируется любой другой процесс – методом воздействия на реальность и поиском нужных рычагов, являющихся поводом для развёртывания холста творчества в рамках определённого ума наблюдателя. Всегда можно найти способ разбудить в себе творческий потенциал. И если вы хотите примеров, то вся моя жизнь – одно огромное тому подтверждение.

Мы с вами погрязли в тяжёлых думах и размышлениях, потому я хочу предложить вам небольшой праздник сознания – отдохновение ума, финалом которого, конечно же, будет смерть. Но от этих некротических подвязок нам не уйти и не спрятаться – это специфика работы. Их просто нужно уметь снимать, как с одежды снимают паутину, принесённую далёким тёплым летним ветром. Итак, мои уважаемые путешественники и путешественницы, странники и бродяжки – я приглашаю вас в очередную жизнь, в которой будет место самой настоящей работе ума. В жизни этой, заключённой в круг философских и научных рассуждений, было место мечте и тяжёлому интеллектуальному труду, счастью открытия и радости борьбы.

Пылая высоким костром, инквизиция, основатель которой уже был у нас в гостях, кстати, так и не смогла уничтожить саму идею, предложенную нашим сегодняшним персонажем. И урок этот должен быть принят во внимание и учтён всеми зрителями, перед глазами которых сейчас будет проведён показательный эксперимент по фиксации собственной реальности. Урок этот заключается в короткой фразе: твоя мысль – бесконечна. Сжечь и опровергнуть – две разные вещи. Убить, посадить в тюрьму, сгноить – не значит сломить волю и дух человеческий, потому что не только пока жив человек, жива его идея. Даже после смерти светлые и радостные птицы мыслей человеческих пируют на огромном древе Познания Добра и Зла, склёвывая свежие плоды, расцветая новыми красками и продолжая свой род. Исходя из этого – ничто не напрасно, и всё верно. И любой конструктивный вектор, куда ни поверни, вьющейся спиральной лестницей уходит в небеса, открывая будущее идеям, творческим задумкам и планам, которые во множестве своём гнездятся в свободных и светлых головах мудрецов. А стать мудрецом – необходимая для каждого из нас задача. Не самая сложная, но самая поэтическая и возвышенная. Ведь что требуется мудрецу, кроме контроля своего ума и техники управления взглядом? Но не будем отвлекаться от основной темы повествования.

Сегодняшний персонаж знаком большинству из вас исключительно по школьной программе – дальше буйков, которые обозначены в методичках по физике, вы вряд ли заплывали. Между тем, стоит восстановить справедливость – сегодняшний герой мыслил намного, намного обширнее, чем нам привыкли преподавать в школе. Сегодня перед вами предстанет живой человек, а не чертёж-схема, которую предлагали вам до сих пор. И наши гости – всегда Живые гости. Великий мыслитель своего времени – один из самых отважных и бесстрашных философов в Мировой истории.

Джордано Бруно в «Лабиринтах».

Открывая наши сегодняшние диалоги, стоит упомянуть о том, что каждого честного и сильного человека в его жизни ведёт одна основная нить, прервать разматывание которой вольна лишь смерть. Нить эта – основное жизненное кредо, а значит – важнейшая часть слепка личности, перерабатываемого через перегонные кубы «лабиринтов» в невесомый пар и служащего основным материалом для создания так называемой Маски. И этот процесс «лепки» происходит у вас на глазах – стоит только взять в руки судьбу и найти тот краешек, который норны закладывают за крепко сплетённый узор. Но помимо объекта путешествия (нашего главного героя) и пути (судьбы), существует третья сторона, которая зажигает звёзды и тасует созвездия в угодном ей порядке. Эта третья сторона является стимулом, о котором постоянно молчит персонаж. Эта третья сторона всегда скрыта от нас, но сегодня…

Наш персонаж родится в январе 1548 года в Ноли. И самым курьёзным фактом за всю жизнь Филиппо Бруно станет то, что он, резкий критик официальной церкви, войдёт в историю под своим «церковным» именем. Мальчик начнёт своё обучение в Неаполе в возрасте 11-ти лет. И церковное мракобесие, которое будет сопровождать Филиппо, а с 1965 года – Джордано – начнётся, когда мальчику исполнится 17.

Достоверно неизвестно, почему именно орден доминиканцев стал приютом для молодого человека с более чем экстравагантным для монаха поведением. Возможно потому, что в числе прочего монастыри предоставляли доступ к книгам. А книга, как мы увидим немного позднее, станет основным оружием нашего сегодняшнего героя. С самого начала обучения Джордано стал доводить почтенных монахов до предобморочных состояний своими измышлениями относительно Библии и некоторых её центральных моментов. Он яростно оспаривал две религиозные теории, на которых базируются все основные догмы церкви: теорию непорочного зачатия Девы Марии и так называемое пресуществление. И обе эти теории стоят одна другой. Я более чем уверен, что мало кто из моих читателей слышал о факте непорочного зачатия Девы Марии. Нет, речь здесь идёт не о рождении Иисуса Христа – именно о рождении Девы Марии, которая была зачата земными людьми, однако не переняла на себя первородный грех. И как даже пусть более чем истый христианин может без сомнения смотреть на эту теорию? Неужели действительно возможны несколько поколений неслыханных непорочных зачатий, или все эти церковники и монахи просто дурят голову почтенным гражданам? Помимо этого Джордано не согласен с теорией самого существования каких-либо святых. Он выносит все возможные иконы из своей кельи и оставляет в ней только распятие.

И что творится в голове церковника, который отрицает основные детали собственной веры, спорит с, как кажется, неоспоримым? И тут действительно нужно несколько отвлечься – как часто мы с вами фильтруем факты, которые попадают к нам в мозг? И чему в жизни стоит верить, а чему – нет? И верите ли вы всему, что я говорю, или всё же перепроверяете то, что кажется вам слишком уж неправдоподобным?

С одной стороны – много ли смелости нужно для того, чтобы из собственной кельи выкидывать доводы одна сомнительнее другой? Но если заглянуть с другого бока – костры инквизиции, разожжённые великим Торквемадой, уже давно и вполне успешно горят под ногами богохульников и прочих научных теоретиков, людей более значимых, нежели молодой неапольский послушник, который не где-то, а в Сан-Доменико-Маджоре – одном из самых строгих монастырей Италии, в котором когда-то звучали пламенные речи самого Фомы Аквинского, – занимается глупостями, которые запросто могут стать билетом в один конец… И провокационный материал на горе-монаха будет набран достаточно быстро – Джордано спасёт лишь его молодость и горячность. Основываясь на этих, как могло показаться, «смягчающих» обстоятельствах, наставник послушников на какое-то время закроет глаза на мнения молодого философа. Подобному решению также будет способствовать умение Бруно грамотно обходиться даже с самыми грубыми, с точки зрения церкви, обвинениями в сторону религии. Помогала мнемоника, с помощью которой Джордано мог выстроить свои умозаключения так, что даже при явной «ереси» зацепиться было практически не за что. Образы и понятия в голове Бруно выстраивали такие замысловатые картины, что головы монахов, вскипавшие и чадящие паром сквозь ноздри, не могли до конца раскусить рождение новой космологии, новой философии, выстроенной, как кажется, на всё том же изъезженном компосте незамысловатых религиозных догм.

И всегда тысячи вопросов возникают к тому, кто выдаёт в этот мир что-то своё. Зачем? Почему именно так? Но иногда идеи выбирают людей, а не человек выбирает идеи. Иногда мы становимся всего лишь самым удобным сосудом для вливания новой крови в общий кисель человечества. Особенно часто это случается с людьми, которые через собственные практики выходят на перекрёстки Бога и ловят там ту попутную машину до станции Конечной Истины, которая кажется им наиболее удобной и наиболее подходящей. И пусть все теории стоят одна другой – просто нельзя бояться выражать своё мнение, каким бы острым оно не было и как бы сильно не резало мозг, руки и глаза окружающих. И именно в таком – окровавлено-огорошенном состоянии большинство людей только и может принять для себя очередную грань жизни, а попросту говоря – новое мнение, с которым можно быть тысячу раз несогласным, но которое просто невозможно игнорировать в силу убежденности сумасшедшего, с демонической уверенностью несущего свою чисто теоретическую чушь. И Уверенность, как вы понимаете, брала не меньше городов, чем самая отважная Смелость.

И вот восемнадцатилетний монах уже избегает церковных разбирательств, как уж он проскальзывает через тонкое горлышко кувшина для молока. Все свои измышления Бруно выражает в литературной форме – к 28-ми годам он уже выпустит несколько произведений, среди которых «IL Candelajo» и «Ноев Ковчег» – вещи уже не просто богохульные, но в целом «отрицающие». Это произведения о невеждах и религиозных глупцах, откровенных фетишистах. И жанр комедии, в то время зацензуренный рамками и перегруженный клише – лучшее и самое безопасное, что мог использовать мыслитель того времени. Вы хотя бы вспомните «Гаргантюа и Пантагрюэля» чудесного проказника Рабле, умершего, кстати, не так уж и давно – в апреле 1553-го.

Но если бы всё заканчивалось только комедиями… Став монахом, Бруно отказывается быть христианином. Да-да, именно так – многим из вас это будет сложно понять, но именно для этого мы с вами здесь и собрались – для того, чтобы расширять границы и снимать печати из сургуча с самых проверенных проб искристого кровавого вина…

И чем дальше мы погружаемся в сегодняшнюю запутанную историю, тем более неожиданные повороты приобретает наше повествование. И все «официальные» версии смерти Бруно, как могут поручиться многие именитые историки, слишком странны и нелепы. Но рано ещё совершать перескок во время, которое так или иначе наступит. Или сегодня никто не умрёт? И каждый раз заглядывая за ширму прошлого, сложно не согласиться с заявлением о том, что всё прописанное в плане бытия просто реализуется нами, как реализует очередной хитрый рисунок вышивки мастер, сличающий получающийся у него результат со схемой.

Однако вернёмся непосредственно в то время, когда наш герой уже прощается со своим первым пристанищем и отправляется в Рим. На дворе 1576 год. В это время в Неаполе на него уже смотрели косо – молодой монах подозревался в злоупотреблении запрещённой литературой того времени, теми книгами, которые опровергают бесспорность догм христианства и следуют несколько дальше, руководствуясь собственными логическими переосмыслениями. Однако до прямого противодействия дело ещё не дошло. Бруно, производивший самое оригинальное впечатление на всех своих собеседников, вскоре начал понимать, что бравировать информацией, которая разрасталась в его голове, отпочковывая одну идею от другой, нужно более обдуманно. Его последний разговор с Монтальчино из Ломбардии привёл к спору о христианстве и схоластике, который вышел за пределы диалога и дошёл до ушей уже не начальника послушников, а самого отца-надзирателя, который в своих суждениях и решениях был куда менее мягок, чем его уполномоченный коллега. Да и Бруно, как полноценному священнику, было бы намного сложнее отвертеться от предъявленных обвинений в свободомыслии и ереси. Именно поэтому Джордано, компрометирующая информация на которого скапливалась как снежный ком, скатывающийся с горы, бежал от неизбежного будущего в Рим, из которого судьба открыла ему путь в Европу, скорее не как философу, но как творцу с новой точкой взгляда на привычные вещи. Настолько новой, что даже свои идеи Бруно воплощал скорее в литературные произведения, нежели в грубые формулы-доказательства своей правоты. Основой для этих будущих произведений, если сильно утрировать, станет синтез литературной формы используемой Луллием с учением Коперника, которое стало скорее не основой, но подспорьем в процессе возведения собственных догм.

И можете забыть всё то, что говорили вам о Бруно в школе: непризнанный учёный-революционер не имеет абсолютно ничего общего с тем остроумным философом, который, укрывая свою мысль в сотню образов, словно заправский волшебник плетёт вязь совершенно новых понятий. Никакой открытой ереси, никакого скандала… поначалу. Но за словоплётством и понятиями, выраженными в стиле со школы понятного и доступного Луллия, уже скрываются ключевые моменты новой космологии – полная несостоятельность старой веры, научный метод и понятие о множестве миров. Бруно всё чаще говорит: «Особенностью живого ума является то, что ему нужно лишь немного увидеть и услышать для того, чтобы он мог потом долго размышлять и многое понять». Даже в наше время подобные идеи скорее являются исключением, нежели правилом: вера твердолобым церковникам и абсолютно необоснованные осуждения, со всех сторон стрелой летящие в любой живой эксперимент, иногда ранят на корню и губят самую здравую мысль. А только-то и нужно, что запастись терпением и экспериментировать. В своей комнатушке или в своём сознании – такая ли большая разница? И работа живого ума всегда принесёт живой результат, каким бы спорным, странным или страшным он не был. Ведь нужно помнить, что ни одна в муках рождённая идея никогда не является ложной – сад истин слишком широк и просторен. И плоды его, даже самые причудливые и невообразимые, всё равно имеют свою живую сердцевину, которая питается кровью своего создателя, как паразит, живущий за счёт чужого организма. Такова цена любой безумной идеи и любого безумного начинания.

И прежде, чем занять достойное место в парижском университете, Джордано пройдёт нелёгкий путь странствий и путешествий: Генуя, Ноли, Падуя, Женева, Лион, Тулуза… И везде, где он останавливается, он сразу же резко выбивается из общества своих коллег и сверстников: умный, грамотный, литературно одарённый, прекрасно схватывающий всё на лету монах, с паучьей ловкостью фиксирующий и обрабатывающий все знания, которые только идут к нему. Человек талантливый и презренный, но такой интересный и высоко смотрящий, что сильные мира сего будут строиться в очереди на посещение обычного поэта-изгоя. Будучи в Падуе, Бруно пишет одну из своих первых серьёзных книг – «О знамениях времени». Книга эта, к слову сказать, получит одобрение доминиканцев и будет выпущена, предположительно, под псевдонимом Филипп Бруно. Впрочем, информация о самом существовании этого материала будет довольно расплывчатой – ни одной копии не сохранится, книга затеряется где-то на старых пыльных магазинных полках и в итоге исчезнет без следа. Единственным напоминанием о самом её существовании будет факт того, что Бруно всё-таки остался жив – книга станет источником дохода, который не даст поэту пропасть в нищете во время посещения Падуи.

Вторым ключевым моментом путешествий, конечно же, станет Тулуза. Финальный рывок перед штурмом Парижа, последний, как кажется, шанс инквизиции достать оппонента. Здесь Бруно получает в своё распоряжение кафедру философии и читает лекции. Он принимает участие во множестве научных дискурсов и споров, смысл которых заключался даже не в том, чтобы доказать правоту своей позиции, но в том, чтобы силлогизм был защищён настолько грамотно, что оппоненты просто не знали бы, с какой стороны подобраться к нему. В это время Бруно, вероятнее всего, тоже пишет и анализирует очень много. Ничего не сохранится из времён его тулузского наследия – всё будет потеряно или уничтожено. Но то, что именно здесь Джордано проводил львиную долю своего творческого времени перед штурмом Парижа, не поддаётся никакому сомнению. Единственным вопросом, который будет терзать учёных и историков всех последующих времён – откуда рядовой монах мог осознать вещи, которые в своё время осознаёт Бруно? И это не учение Коперника, отнюдь! Являясь хорошим философским подспорьем, Коперник не шагнул дальше, чем в закоулки мыслей Джордано. Бруно сам достраивает теории бесконечности и безвременья пространства, основываясь на измышлениях Коперника, предполагает, что во вселенной есть множество систем, подобной той, что мы сейчас называем солнечной. И что во вселенной этой тысячи маленьких и больших галактик соседствуют друг с другом, являя картину чистой бесконечности.

Историк Лосев в своё время предложил своим коллегам вопрос, от которого те решили отказаться: «Историк должен ясно ответить на вопрос: за что же, в конце концов, сожгли Джордано Бруно?» И действительно – почему Коперника в расчёт не брали, а Бруно – пожалуйста. И расскажите мне басню про гелиоцентрическую систему, я давно её не слышал! Но дело не в ней. И даже не в теориях мистической трансформации мира. Тогда в чём же?

И насколько нужно быть глупым, чтобы утверждать свою правоту в вопросе веры? Как нужно заблуждаться, чтобы не суметь понять – вера у каждого своя. И человек не верит в то, что видит, а видит то, во что верит. Однако объяснить это достаточно сложно – слишком часто люди путают причины и следствия. А в наше время считать глупое единоверие самым верным путём – нормальное явление. Но ведь дураку понятно, что догма всегда неверна. Что в ней всегда кроется сговор и заказ – будь то любой самый простой договор или Вселенский Собор. Но рассуждать о вещах, над которыми даже размышлять запрещено – очень рисковая игра. За неё иногда идут на костёр. За неё НЕПРЕМЕННО идут на костёр. Во все века и все времена. И если вы думаете, что это сложно – стать целью для общественной ненависти, – то достаточно просто начать подвергать сомнению поставленные свыше указания или выданную «неоспоримую» информацию. Достаточно оставаться собой и не подавлять собственные мысли, собственные выводы, которые удалось вынести через огонь общественного недоумения и порицания. В этой идее нет никакой революции – всё честно, всё строго, всё безэмоционально.

Помимо мнемоники и законов Луллия, Бруно во время своих встреч со студентами касается тем, мягко скажем, диких для того времени – бесконечность Вселенной, возможность превращения континентов в океаны по прошествии долгого времени, движение планет вокруг своих светил и возможность сосуществования миллиардов планетарных систем, схожих с нашей. Однако его краткие экскурсы в историю пространства и времени пока что не так сильно увлекают власть имущих, как самое простое и кажущееся таким пошлым, на фоне прочих идей и речей – искусство мнемоники. Так пересеклись дороги Генриха III и Джордано Бруно – сбросившего рясу монаха, навсегда покинувшего стены своей обители. В своём труде «О тенях идей», написанном специально для короля, Бруно много места уделяет общим понятиям и лишь треть – мнемонике, овладеть которой так мечтал Генрих. Достаточно невнимательный монарх не усматривает в книге ничего шокирующего, хотя христианство приравнивается в ней практически к сектантскому верованию, полностью доступному лишь избранным манипулирующим толпой «жрецам».