Чёрная Вуаль

Я не был удивлён, всё же, это моя сказка. Но теперь и Лавьен станет действительно моей, ведь я поделюсь с ней тайной, которая давно не имела двух хранителей.

– Когда я был маленьким, дедушка часто баловал меня сказками перед сном, и вот однажды он рассказал мне об Ириехаме. Никакая история не шла в сравнение с этой, с первого же ночи я влюбился в неё и в то же время боялся до слёз. Когда я подрос дедушка привёл меня на этот мост и показал эту колонну, потому что она единственный памятник сгинувшему Ириехаму, и в тот день я услышал легенду в последний раз. – Я повернулся к цветочному полю и принялся за повествование, которое отдавалось эхом в моей памяти, словно я рассказывал сказку самому себе.

Когда-то давно, здесь, среди цветочных полей, был возведен богатейший и благороднейший город Ириехам, окружённый высокими непреступными стенами. В центре города стоял за́мок, украшенный золотом и драгоценными камнями, а с крыши замка в самое небо устремлялся высокий шпиль, как знак самим богам – здесь стоит Ириехам. В этом городе жили влиятельные и благородные господа. Жили они в домах и особняках, не уступавших в красоте самому́ замку, и каждому жителю разрешалось иметь десять подданных, лично подобранных хозяином замка и правителем города. Его звали Герцогом. Он был знаменит своей щедростью, но познать её мог лишь тот, кому Герцог разрешал остаться жить в Ириехаме и присягнуть ему на верность. Многие мечтали остаться здесь, но лишь немногим удавалось побывать в городе хотя бы в качестве гостей, а простолюдинам же и вовсе воспрещалось пересекать границу города и осквернять Ириехам своим присутствием, принося с собой нищету, порочность и болезни.

Я сделал короткую паузу, чтобы взглянуть на Лавьен. Она стояла с закрытыми глазами, видимо, представляя себе Ириехам, каким он был когда-то. Мне было приятно, что она так внимает моему рассказу, но сказитель из меня никудышный, да и я уже позабыл множество красивейших описаний, которыми баловал меня мой дед. Я лишь старался передать суть истории так, как её запомнил, но для Лавьен этого видимо было достаточно.

Герцог настолько не терпел низкое происхождение, что издал указ:

«Ногам, чьи стопы могут нести лишь грязь, воспрещается входить в город, а тем заблудшим простолюдинам, кто войдёт, камнем преподать урок».

В день издания указа и каждую последующую ночь в стенах замка проходили пиры, которым могли позавидовать короли и королевы. Счастье было долгим, но не настолько, чтобы обрадовать Герцога, мечтавшего о вечном правлении. И вот однажды, в день рождения самого Герцога, был организован грандиозный праздник. В город съехались толпы гостей, короли и королевы, графы и графини, аристократы и дворяне, дети и внуки прославленных господ, все кого коснулась милость Герцога. Веселью не было предела, отовсюду звучали песни, звенели бокалы, вино текло рекой, дары преподносили прямо к ногам правителя Ириехама, пока не зазвучал, висевший над главными воротами в город, золотой колокол, чей бой знаменовал – кто-то нарушил указ Герцога.

– Прошу вас, господа, за мной. Сегодня вы увидите, какое наказание ждёт тех, кто не чтит мои законы.

Шествовали гости за властителем города до самой площади, пока не остановились, завидев настоящее наплевательство на закон. Земля Ириехама осквернена, и оскорблён сам Герцог. К ним двигался настоящий оборванец, в чёрных лохмотьях, покрывающие всё его тело, а изорванный капюшон надёжно скрывал его лицо. Но все видели его руки, они были настолько отвратительны, что всем было очевидно, под лохмотьями прятался прокажённый, отвратительнее любого нищего или попрошайки.

– Стой, не смей ступать дальше, – грозно приказал правитель, но бродяга его не слушал.

Герцог рассвирепел, никто и никогда не смел так открыто осквернять землю Ириехама и уж тем более ослушаться его приказа в присутствии гостей. Объятый гневом правитель приказал:

– Схватить, схватить этого преступника! Тот, кто привяжет оборванца к каменной колонне обещаю в дар одну из моих красивейших женщин и моё личное признание.

Никто из гостей не желал отказываться от такого дара, и целая армия господ ринулась на носящего чёрную вуаль бродяжничества. Оборванец не стал сопротивляться и стоически сносил удары тех, кто в хмельном разгуле переступил грань человечности. После всех истязаний бродягу привязали к колонне, затем гости расступились перед Герцогом, начавшему свою речь:

– Господа, этот незваный гость пренебрёг моим законом и оскорбил меня. Он унизил не только меня, он унизил вас, моих важных гостей. Такой дерзости я не потерплю! Я был терпелив к таким как этот оборванец, но мне пора преподать урок всем грязным ногам, что когда-либо посмеют ступить в мой город – Ириехам не место для них! Сегодня я выбираю жестокую кару, и не для услады моих глаз, а для вас, чтобы разнести по всему миру беспрекословность моих указов. Я приговариваю оскорбившего меня к смерти через сожжение заживо, с открытым от обносков лицом, чтобы вы воочию увидели страдания не уважившего меня куска плотской грязи.

Герцог приказал стоявшему рядом гостю снять с лица преступника капюшон. Это был один из дворян, который гордо выступил из толпы и подошёл к пленнику. Грубо сорвав капюшон, он издал истошный крик ужаса и свалился на землю, закрыв лицо руками. Толпа, охваченная чувством отвращения, отпрянула, а Герцог, с выражением неистового гнева, прорычал во всеуслышание:

– Сжечь прокажённого! Сжечь!

Десятки факелов были брошены в обезображенного болезнью бродягу, но его стойкость была последним, что погибло в языках пламени, потому что он не удостоил Герцога ни мольбой о пощаде, ни, даже, криком боли, вырывающимся из языков пламени. Это ещё больше разгневало Герцога, он хотел, как можно скорее покинуть площадь, чтобы позабыть весь этот, как ему казалось, унизительный ужас, ведь он впервые встретил того, кто даже перед лицом смерти не выказал своего почтения, и сделал это в присутствии влиятельных гостей. Напоследок он наказал своим придворным:

– Сжечь это чудовище дотла и предать его прах грязи за стенами города. Пусть огонь очистит мой город от принесённой в него нечистоты. Вы же, за мной господа, продолжим пир.

Герцог держался перед гостями достойно, но молчаливая смерть бродяги терзала его изнутри, потому что правитель желал воскресить преступника и пытать его до тех пор, пока он не замолит Великого Герцога о пощаде. Правитель не замечал, что многие гости были шокированы казнью и в разговорах обсуждали, что никогда не забудут истинного ужаса болезни. Так и пировали господа, среди своего страха и недовольства Герцога, пока не послышался гром и шум начавшегося ливня. Казалось сама земля пробуждалась, чтобы восстать из многовекового сна. Замок затрясся, и с потолка сорвался герб, на котором выложенный из драгоценных камней шпиль тянулся к золотому небу, прямо к богам. Гости были напуганы, а сам Герцог, сохраняя хладнокровие, приказал всем покинуть замок. Люди ринулись на улицу, боясь быть похороненными под обломками великого замка. Площадь сияла золотыми красками пламени, теперь же и самому Герцогу это место казалось безопасным и ни сколько не оскорбляющим его величественную натуру. Тучи уже скрыли любой намек на лунный свет, и правитель не нашёл идеи лучше, как вернуться с гостями на место казни.

– Все на площадь!

Толпа двинулась за правителем Ириехама, но никто не подозревал, что он приведёт всех в небытие. Герцог первый заметил разодранных в клочья подданных и то, что останки бродяги исчезли. Толпа остановилась на месте, и никто не произнёс ни слова, пока внезапно землетрясение не заставило почву под ногами танцевать, а гром не заставил некоторых гостей пасть замертво от ужаса. Всё ещё живые не ведали, что умершие отделались лёгкой кровью.

– Смотрите, божество явилось мне! – прокричал объятый ужасом Герцог, увидевший, как небеса разверзлись, открыв величественный лик бога, но не такого, каким возносил молитвы людской род.

– Проклинаю вас, недостойные жизни, – прозвучал словно оглушительный раскат грома голос божества. – Я лишаю вас права на смерть и чёрной вуали, будьте бессмертными рабами, какими вы не были сотворены.

Отчаянные вопли людей потонули в раскатах грома. Карающая длань божества, сомкнулась над городом и унесла Ириехам в небытие, где не властна сама Смерть. Так остался от Ириехама один лишь каменная колонна, пылавшая, объятая огнём не одну ночь, и оставшийся в напоминание об опасности высокомерия тех, кто выстроил дома и шпили до небес, а себя вознес до достойных жизни богов.

– Такая вот сказка, – завершил я свой рассказ.

Я посмотрел на Лавьен. Она склонила голову и смотрела на текущую воду. Неужели сказка об Ириехаме так на ней сказалась?

– Лавьен, что с тобой?

– Ничего, правда ничего. – Не поворачиваясь ответила она. – Просто…

Её будто бы что-то беспокоило, неужели я так её напугал?

– Жуткая сказка, – продолжила Лавьен. – Чем она тебе понравилась?

Знала бы Лавьен сколько времени я пытался ответить себе на этот вопрос. Но сейчас положение было совсем иным. Настоящая сказка умерла вместе с моим дедом и в моей памяти осталась лишь её тень. Моя же версия истории была лишена многого и прежде всего её первоначальной красоты, по-видимому, сохранилось лишь то, что так сильно поразило меня ещё в детстве.

– Ну… она напоминает мне о том, что мы всего лишь люди, каким был и сам Герцог, но он желал уподобиться богу, поэтому он сам наделил себя правом карать людей и поплатился за свои деяния. Пусть его покарало божество далёкое, может даже страшное и жестокое, однако покарало за дело. И я никогда бы не хотел быть похожим на Герцога.

– Я тоже так подумала. Жуткая, но поучительная сказка.

Мне показалось, что она чем-то расстроена, уж очень у неё грустный тон.

– Лавьен, я тебя разочаровал? Почему ты не смотришь на меня?

Лавьен наконец повернулась, она почти плакала. Я не на шутку встревожился.

– Что случилось? Я тебя чем-то обидел?

– Нет, нет, что ты. Просто… так не хочется уезжать.

Какое же облегчение я испытал после этих слов. Это не потеря, это горечь расставания. Знала бы Лавьен, как я её понимаю.

– Всего неделя, это ненадолго.

– Да… всего неделя, – полушёпотом сказала Лавьен.

– Не стоит плакать, лучше скажи, что мне сделать, чтобы ты почувствовала себя счастливой?

Лавьен накрыла мою руку нежной ладонью, и я ответил тем же. Теперь я был уверен, её тяготила наша скорая разлука.

– Давай послушаем журчание воды, оно мне так понравилось.

Лавьен закрыла глаза, сделала глубокий вдох и принялась слушать песню Карнэ. Как же я был счастлив! Сегодня сошлось многое. Моё излюбленное место, полюбившаяся сказка и девушка, ответившая на мои чувства. Теперь я мечтаю остановить время и раз за разом переживать этот эпизод своей жизни.

Я не знаю, сколько мы так простояли на мосту, но со стороны точно выглядели глупо, но мне наплевать. Вскоре Лавьен попросила поделиться другими историями или сказками, но наше единение прервали.

– Мисс Нотинес, – послышался голос кучера, остановившегося по другую сторону моста.

Это было своевременным вмешательством, ведь наши ладони уже касались друг друга. Боюсь представить, какой скандал мог бы разразиться, передай извозчик своей хозяйке подробности сегодняшней прогулки её дочери.

– Мне пора, – с печалью в голосе сказала Лавьен.

– Я провожу.

Мы дошли до кареты, и я, как присуще джентльмену, открыл дверцу и помог Лавьен.

– До встречи, мисс Лавьен. Через неделю мы встретимся снова.

– Через неделю… Прощайте Коул Мастерсон, этот день я не забуду никогда.

Лавьен улыбнулась мне, но эта улыбка ранила меня в самое сердце. Было больно наблюдать, что вынужденный отъезд настолько плохо сказывается на ней. Но деваться было некуда, мы все ещё под крыльями наших родителей и нет нам свободы, по крайней мере пока.

Закрыв дверцу, я отошёл от экипажа. Кучер, кинув на меня взгляд, убедился, что я не попаду под колёса и повез Лавьен домой. Я проводил удалявшийся экипаж взглядом, пока тот не пропал из виду, и теперь я остался один на один с гнетущим чувством одиночества. Я получил то, чего так хотел, но настроение Лавьен не давало мне покоя. Клятвенно обещаю себе при следующей встрече сделать ей подарок и вновь привести к Карнэ, тогда её переживания унесутся вдоль потока реки к плодородным землям, где и смогут рассеяться.

Я пошёл домой. Меня захватила мысль о подарке, только в голову ничего толкового не приходило, лишь одни банальности, лишённые особенности, и всё это было недостойно Лавьен.

Дойдя до середины моста, я посмотрел в сторону цветочного поля и поднял взгляд к небу в поисках прекрасного, способного хотя бы на время отвлечь меня от расставания с Лавьен, но лишь яркий лучь солнца ослепил меня на мгновение. Но этого хватило, чтобы, не заметив каменного выступа, я запнулся и полетел лицом вниз, ударившись головой о борт моста.

Показалось, что земля обрушилась на меня, в глазах все поплыло, но я остался в сознании. Кто-то поспешил мне на помощь, поднял и усадил, и я почувствовал, как чья-то рука залезла в карман моего пиджака. Мне не удавалось разобрать слов, уши наполнял неприятный звон, но постепенно я приходил в себя. Через какое-то время я ощутил холод и жжение прямо над виском. Мне приложили на рану что-то холодное и мокрое. Не знаю сколько прошло времени, но помутнение в глазах и звон в ушах постепенно ушли. Наконец, я увидел столпившихся вокруг меня людей, каждый спрашивал, как я себя чувствую, но я ещё не совсем пришёл в себя, поэтому попросил помочь мне подняться.

Меня подхватили две пары мужских рук, и вот я на ногах. Какая-то женщина не отходила от меня и продолжала прижимать что-то к ране на моей голове.

– Как вы себя чувствуете? – спросил стоящий передо мной мужчина с пышными усами.

Я приложил руку к голове, нечаянно коснувшись женской руки.

– Прижмите сильнее, – прозвучал женский голос.

Я не последовал совету и убрал руку от раны, в ней оказался зажат платок Лавьен, теперь уже не белый, а запачканный кровью, алый цвет которой стремительно расцветал на мокрой ткани. Видимо платок кто-то и вытащил из моего кармана.

Минут через пять я окончательно пришёл в себя. Внезапность случившегося потрясла меня больше, чем сам удар, да и крови было не так много, как показалось на первый взгляд, но всё тот же мужчина с усами наклонился и осмотрел место удара.

– Шишка будет, но рана не серьёзная, просто ссадина… Вам повезло. – Мужчина взглянул на меня и спросил, – Как вы себя чувствуете?

– Голова болит, а так… в порядке.

– Как же вы так умудрились? Следует обработать рану, я могу проводить вас к доктору?

– Нет-нет, со мной всё нормально, благодарю!

Толпа вокруг меня начала расходится, последним ушёл позаботившийся обо мне джентльмен, пожелав напоследок удачи. Было приятно осознавать, что в нашем городе люди всё ещё беспокоятся друг о друге, будто бы помня о трагическом конце Ириехама и его жителей.

До дома мне пришлось идти пешком. Ни кучера, ни Эдду я не предупреждал, когда закончится прогулка. Тем лучше, никто не будет понапрасну волноваться, да и Эдде будет спокойнее, но с другой стороны, не потерять бы сознание по дороге, голова всё ещё немного кружилась…

По пути домой я принялся приводить себя в порядок; поправил волосы так, чтобы прикрыть шишку; оглядел и отряхнул свой тёмно-синий костюм, который, к счастью, не сильно пострадал; решил в какой карман спрятать окровавленный платок, чтобы попытаться отстирать его позже, но он был всё ещё влажный, а потому я нёс его в руке до самого дома.

Когда я закончил заниматься своим внешнем видом, мою голову заняла одна мысль: «как же повезло, что Лавьен не увидела моего нелепого падения». Её и без того беспокоил недельный отъезд, а происшествием я мог лишь добавить ей переживаний. Ничего, упал и упал, с кем не бывает, надо бы отвлечься и пораскинуть мозгами над подарком для Лавьен. Так я и дошёл до поместья Мастерсонов без единой достойной идеи. Когда до главного входа оставалось несколько шагов, я спрятал высохший платок в карман брюк и вошёл в дом.

Хотелось есть, но не стоит попадаться на глаза Эдде, она непременно заметит шишку и начнёт сыпать вопросами и надоедать излишней заботой. Прислушавшись, я понял, мне повезло. На кухне гремела посуда, а значит помощницы Эдды за работой, а саму экономку не слышно, скорее всего она ушла на рынок.

Двигаясь как можно тише, я поднялся по лестнице и прокрался в свою комнату. Первым делом спрятал платок в ящик стола, затем переоделся и сложил костюм на кресло, поближе к двери, чтобы у Эдды не было лишнего повода проходить вглубь комнаты. Я вошёл в ванную и со всей аккуратностью промыл рану. Шишка уже надулась и отзывалась болью на малейшее прикосновение к ней, но благо она была еле заметна. В любом случае, я был благодарен судьбе за всё ещё целый череп.

Осторожно причесавшись, я вернулся в комнату и лёг на кровать. Головная боль донимала и раздражала, но никому о ней жаловаться не стоило. В доме до сих пор было тихо, а значит, Эдда ещё не пришла. Я старался отвлечь себя размышлениями о подарке, но чем больше напрягал голову мыслями, тем сильнее сдавливало виски. Мне пришлось отбросить все размышления, попытаться расслабиться и немного подремать. И мне это удалось.

Я очнулся посреди ночи, из окна меня обдувал прохладный ветерок, а в доме царила полная тишина. Головная боль почти прошла, но куда приятнее было то, что на меня снизошло озарение. Повернув голову к окну, я увидел, как на фоне чёрного неба пролетела падающая звезда, будто это был одобрительный знак каких-то высших сил. Мысли о подарке подстегнули фантазию, новорожденная идея была потрясающая, мне удастся соединить в нём как и любимое мне место, так и прекраснейший образ Лавьен. Как же восхитительно он смотрится в воображении, теперь оставалось воплотить эту красоту в жизнь. Я продолжал прокручивать в голове вид готового подарка и сделал это, наверное, с сотню раз, пока вновь не уснул.

Утром первым делом я проверил шишку, почти не заметна. Но даже если Эдда и увидит, скажу, что был неосторожен и ударился о дверь. Пока приводил себя в порядок, заметил пустое кресло. Скорее всего Эдда заглянула ко мне рано утром и забрала костюм на чистку. Хорошо, что додумался отряхнуться по дороге домой, иначе бы Эдда не оставила меня в покое, пока не узнала где я умудрился так испачкаться.

Теперь, когда я был готов к новому дню, мне нужно было сделать пару важных вещей. Отправившись завтракать, я старался выискать Эдду, у меня была для неё новость о пустом животе и одно поручение.

– Эдда!

Домоправительница вышла из кухни и сразу же кинула вопрос:

– Как погуляли, юный сэр?

– Прекрасно, Эдда, просто прекрасно, – ответил я торопливо, стараясь быстрей перейти к важному. – Эдда, во-первых, я голоден, угостите меня своими вкусностями. Во-вторых, отправьте сегодня Альберта к Монро, пусть купит мне мольберт, холст размером с отцовский портрет в его кабинете, палитру, кисти, желательно разных размеров и плотности ворса, уголь для набросков, скипидар и набор масляных красок. Запомнили?

– Вот это вы натараторили, сэр. Сперва садитесь, – она указала на стул, обернулась в сторону кухни и крикнула, – завтрак мистеру Мастерсону! – Затем, вернувшись ко мне, она продолжила: – Погодите-ка… у нас же на чердаке был мольберт. Точно был. Там, наверное, и палитру можно найти, но я не уверена.

– Откуда у нас взялся мольберт? Я впервые слышу, чтобы кто-то в этом доме вообще рисовал.

Эдда махнула рукой.

– Да это, если мне не изменяет память, вашему деду подарили. Точно! Какой-то важный художник. Кто ж знал, что мольберт пригодится. А вот была ли палитра, ей богу, не помню.

– Отлично, тогда передай Альберту, чтобы мольберт перенесли в мою комнату и поставили рядом со столом. Затем сразу же отправь его к Монро. Пусть всё же купит палитру, даже если найдётся старая, лишней точно не будет. Нужно управиться до обеда, хорошо?

– Мольберт в комнате у стола, большой холст, кисти всяки-разные, масляные краски, до обеда, запомнила. Память у вашей старушки ещё крепкая.

– Да какая ты старушка? Тебе до старушки ещё далеко.

Эдда смутилась и потрепала меня по голове.

– Какой же вы…

– Ай, – вскрикнул я, отдёрнув голову.

Эдда взволнованно посмотрела и подошла ближе.

– Что это? Ох, где вы такую шишку набили?

– Ничего серьёзного, случайно стукнулся о дверь.

– Какой же вы… юный сэр, неосторожный. Может позвать доктора?

– Нет, не надо. Я бы поел и занялся делами.

Эдда раздосадовано ахнула и побежала на кухню, повторяя:

– Они там даже не пошевеливаются, я им сейчас устрою, ох устрою!

Вскоре я вкусно поел. Эдда быстренько раздала всем поручения, в том числе Альберту, и вернулась ко мне, чтобы осыпать новыми вопросами. «Как погуляли? Вы были вежливы с юной леди? Как же вы так стукнулись? Небось опять ходили в потёмках? Зачем вам мольберт? Что вы хотите нарисовать? Это для юной мисс?». Вопросов было слишком много, и я почувствовал, как головная боль постепенно начала возвращаться. На некоторые давал сухие ответы, а вот по поводу рождения тяги к живописи ответил искренне.

– Эдда, я хочу подготовить сюрприз для Лавьен. Она уехала на неделю вместе с матерью, хочу успеть к её приезду. Думаешь, ей понравится такой подарок?

– Смотря, что будете рисовать. Вы, когда были маленьким, часто рисовали, и у вас хорошо получалось. Странно, что вы потеряли к этому интерес. Вы же не задумали изобразить что-то недостойное вашей фамилии?

– Конечно нет, и в мыслях такого не было.

Я понимал, что на самом деле имела в виду Эдда. Она знала, я был из тех, кто чересчур пользовался наивностью девушек, но всё это было до появления в моей жизни Лавьен и поэтому винить Эдду за её вопрос я никак не мог.

– Как же я рада слышать от вас такие слова. Сэр, а что вы хотите нарисовать?

Я пока имел лишь расплывчатое представление о картине. Конечно, мост над Карнэ – идеальное место чтобы увековечить его на полотне, но я должен был передать через рисунок не только лишь тягу к этому месту, но и свои чувства к Лавьен. Для этого я планировал вернуться на мост и отыскать там вдохновение.

– Пусть это будет сюрприз для всех.

– Хорошо, – с досадой в голосе ответила Эдда.

– Обещаю, когда картина будет готова, моя Эдда будет стоять среди почётных гостей в первом же ряду.

– Какой же вы, учтивый, юный сэр. Буду ждать с нетерпением, пойду я… надо ещё ваш костюм вычистить. Свежий уже висит в гардеробной.

– Спасибо, Эдда!

Через два часа я уже подходил к мосту. Головная боль все ещё напоминала о себе. Она была не кстати, особенно в моменты поиска вдохновения. Я постарался отвлечься и решил подыскать хороший вид на мост, поэтому я сошёл с каменной дорожки, чтобы обойти и рассмотреть любимое мне место со стороны. Пришлось по нескольку раз ходить взад-вперёд, продвигаясь при этом правее от моста, но найти нужный пейзаж оказалось не так просто. Я уже практически дошёл до берега реки, как вдруг остановился, потому что открывшийся передо мною пейзаж наконец-то привлёк мой требовательный взгляд.

Привлёкший меня вид был по-своему привлекательным: казалось, из-за самого моста поднималась цветочная волна, а над ней высились зелёные холмы, дополнявшие и без того красочный пейзаж, но так картина получалась неполной – не было видно Карнэ. Как ни подступись к мосту не удастся запечатлеть поток реки, но мне нужно сравнить вид с разных берегов, игра света и красок особенно важна. Но как ни крути, в центре пейзажа должен быть мост, на котором мы впервые остались вдвоём и положили начало нашей совместной любовной истории.

Внезапно мне представилась грубая каменная кладка моста в нижней части холста … Вот оно… точно! Я тут поспешил к мосту и, добравшись до его середины, я старался найти ту самую точку, откуда был виден кусочек подходящего для картины сказочного мира, что грезился мне. Нет, слишком далеко. Ближе. Всё равно не годится. Подойдя к парапету и присев, мне удалось найти идеальный пейзаж для картины.

Шаг назад, шаг в сторону – уже не то. Вернулся на место, вновь присел и присмотрелся – точно, это лучшее место. Здесь наши с Лавьен руки соприкоснулись и наши души объединились, мы согрели друг друга теплом заботы и любви, это ли не лучшее, что я мог бы изобразить на картине? Теперь я чётко видел нижнюю часть будущего рисунка, каменный парапет моста и две ладони на нём, моя и Лавьен. Как же красиво…

Осмотревшись, я задумался о том, какое время дня лучше изобразить? Конечно, мы встречались в солнечный день, но Лавьен ещё не была здесь в вечерние часы, поэтому она не могла видеть, как огненно-красный закат плавно перетекает в тёмно-синие цвета ночи. Ну конечно! Будет лучше если я изображу этот природный перелив прямо на картине; слева солнечный и насыщенный красками день, в центре закатный переход из ярких красного и оранжевого оттенков, и справа царство ночи со звёздным небосводом и луной, чей блеск освещает цветочные поля и часть воды Карнэ. Да, именно так я и сделаю!

Нарисовать цветочные поля не составят проблем, впрочем, как и Карнэ, я помню их в малейших деталях, но всё же стоило посмотреть на пейзаж ещё раз, чтобы ничего не упустить. Я уперся руками о парапет и устремил взор на цветочные поля, полные красок, какие, надеюсь, будут ждать меня дома, затем я перевёл взгляд вниз, прямо на воду и сразу же об этом пожалел. Блеснувший в стремительном потоке воды свет скользнул по глазам, заставив меня зажмуриться. Отвернувшись, я принялся тереть глаза руками, в попытке поскорее унять неприятное жгучее ощущение в них, но то было лишь мелочью, по сравнению с вернувшейся головной болью болью. Виски напряглись так, будто их сдавило тисками, из-за чего во мне проснулось раздражение, даже злоба. Я был готов браниться на всех и вся, настолько сильно меня выбила из колеи вернувшаяся головная боль. Мне срочно нужно чем-то себя занять, отвлечься от этих надоедливых мук, я не мог поддаться слабости и упустить для своего подарка любую мелочь, что могла сделать пейзаж ещё прекрасней. Взяв себя в руки, я попытался игнорировать боль, обращая внимание на игру красок цветочного поля и лазурного неба с белейшими и пышными облаками. Не помогало! Боль все ещё терзала виски. Я побрёл по мосту, желая поскорей добраться до берега и взглянуть на пейзаж под другим углом. Пока шёл, совсем растерял всё внимание, и, как оказалось, в самый неподходящий момент.

Сделав ещё несколько шагов, я дёрнулся от испуга. Не знаю, как описать ощущения, но мне на долю секунды показалось будто бы на меня кинулось грязное и отвратительное нечто и схватило за запястье. Резко обернувшись, я увидел бездомного, укутанного в грязные чёрные обноски. Мне сделалось дурно, мне был отвратителен вид этого человека, перепугавшего меня до полусмерти.

Я отдёрнул руку, но хватка бродяги оказалась крепка, как те воображаемые тиски, сдавливавшие мои виски. Его прикосновение вызвало у меня отвращение и злость, гнев завладел мной, ещё чуть-чуть и я готов был кинуться на него с кулаками.

– Отпусти меня! – выкрикнул я, но его хватка не ослабевала. – Отпусти, предупреждаю!

Никакой реакции. Раздражение, вызванное головной болью, гнев и отвращение к грязному бродяге, смевшему прикоснуться ко мне, переполнили чашу терпения, и я сжал руку в кулак, чтобы нанести незнакомцу хлёсткий удар. – Будь ты проклят, отпусти меня!

Удар пришёлся в голову и отозвался острой болью в запястье. Мне удалось вырваться из невероятно крепкой хватки, но сказать, что я был спасен, не мог. От удара капюшон бродяги задрался, и я увидел часть ужасного лица. Открывшийся вид вселил в меня ужас, увиденное трудно было назвать лицом, нечто гнилое и тёмно-серое заменяло кожу на подбородке, а выше, прямо над распухшими и иссечёнными шрамами губами зияла дыра чёрного провала, оставшаяся от выеденного какой-то заразой носа. Мне подурнело, настолько отвратительным был вид гниющей, но ещё живой, страшно изуродованной плоти. Отныне чернота разложения навсегда останется в моей памяти печатью кошмара, болезни и омерзения.

Пока я пребывал в смятении, живое воплощение человеческой нечестивости вновь потянуло ко мне свою гнилую руку. Резко отмахнувшись от неё, я ощутил на своей коже остатки чего-то мокрого, вязкого.

– Не тронь меня, выродок! – во мне вскипела настоящая ярость, я хотел было накинуться и забить этого прокажённого до смерти, но сдержался, лишь крикнув, – будь ты проклят!

Я бежал домой со всех ног. Головная боль ударяла в виски как молот по наковальне, меня тошнило, а перед глазами всё плыло, настолько отвратительна была встреча с человеком, похожим на ходячий и перегнивший труп. Пока я бежал по улицам среди домов, прохожих и мелькавшего среди них, преследовавшего меня безобразного незнакомца, в голове навязчиво крутилась мысль:

«Никакого чёрного, на картине не будет чёрного! Ничего чёрного…»

Мне пришлось перейти с бега на шаг; лёгкие горели, в горле пересохло, да и в боку нестерпимо кололо. Казалось, меня прямо сейчас вывернет собственными внутренностями. Взглянув на руку, я почувствовал себя ещё дурнее, следы чего-то отвратительно-серого на запястье оставленные прикосновением бродяги смешались с потом. Отвратительно! Рукавом пиджака я вытер оскверняющие тело пятна. Нужно сказать Эдде, чтобы сожгла вещи, их теперь нельзя носить, даже бедняк не наденет этот костюм.

Сейчас мой внешний вид уж точно был далёк от достойного. Я весь вымок от пота, голова гудит, руки трясутся, а живот сводит в приступе тошноты – со стороны самый что ни на есть безумец. Пиджак был окончательно испорчен, поэтому, я снял его, вытер о подкладку руки и лоб, но выбрасывать не стал. Его следовало предать огню, никак иначе, потому что только так можно было уничтожить доказательства дерзкого поступка бездомного. Поправив мокрые от пота волосы и окончательно отдышавшись, я побрёл домой, осквернённый чёрным цветом. Но день не пропал зря, в этой схватке с болью и чувством отвращения я всё же вышел из схватки победителем и получил свой трофей – идеальный образ подарка для моей Лавьен.

По возвращению домой, я не хотел никому лгать о случившемся, но и посвящать прислугу во все подробности сегодняшней беды уж точно не стоило.

– Эдда!

Домоправительница появилась из коридора и ахнула, увидев меня.

– Что с вами приключилось?

– Бездомный пристал, пришлось убегать.

– Боже, он хотел вас ограбить?

– Скорее всего, но у него не получилось. Эдда, у меня дико болит голова, принеси мне лекарство и воды.

– Господи… хорошо, что с вами ничего страшного не приключилось, сейчас же все сделаю.

– Стой, это ещё не всё. Как я переоденусь, забери одежду и сожги её, подальше от дома. Ты меня поняла?