Czytaj książkę: «Письмо о книжной торговле»

DENIS DIDEROT

LETTRE

SUR LE COMMERCE DES LIVRES

Перевод с французского:

Мария Лепилова

Редакция перевода, вступительная статья и примечания:

Надежда Плавинская

На обложке использованы фотографии:

Чайна-таун, Сан-Франциско. Фото Арнольда Генте. 1896-1906

Читающий нищий. Фото неизвестного автора

На заднем клапане:

Страница манускрипта «Риторики» Гийома Фише, 1471

ООО «Издательство Грюндриссе»

e-mail: info@grundrisse.ru

http://www.grundrisse.ru

© ООО «Издательство Грюндриссе», 2017

Введение

«Вы желаете знать, милостивый государь, что я думаю о деле, которое представляется вам важным и несомненно таковым является. Я чрезвычайно польщён вашим доверием, и это побуждает меня ответить с той спешностью, на коей вы настаиваете, и беспристрастностью, каковой вы вправе ожидать от человека моего склада…»

Казалось бы, эти первые строчки, да и вся форма, которую Дидро придал своему «Письму о книжной торговле», прямо указывают на то, что он взялся за него, откликаясь на пожелание влиятельного парижского магистрата – Антуана де Сартина¹ С 1759 года Сартин исполнял должность генерального лейтенанта (главы) полиции, и в круг его полномочий входил, среди прочего, надзор за исполнением постановлений и регламентов, касавшихся издания и распространения книг. В октябре 1763 года, после ухода в отставку прежнего директора книготорговли Мальзерба², Сартин заступил также и на этот пост, возглавив государственное ведомство, занимавшееся выдачей разрешений на печать и издательских привилегий, т. е. книжной цензурой. Именно тогда – осенью 1763 года – Дидро и написал своё «Письмо»¹.

Жан-Батист Деферне. Бюст Антуана де Сартина. 1767

Однако обстоятельства появления текста всё же не вполне ясны. Мы не знаем, обращался ли Сартин с просьбой представить ему общие соображения о состоянии дел в книжной сфере к Дидро напрямую или он сделал это при посредничестве синдика (управляющего) Парижской палаты книготорговли и книгопечатания. Мы не знаем, шла ли эта инициатива от самого Сартина или же она родилась внутри гильдии парижских книготорговцев – ведь смена директора была удобным моментом для того, чтобы напомнить принимающему новые полномочия магистрату о проблемах профессионального сообщества и возобновить давние ходатайства, направленные на защиту корпоративных интересов. Нельзя исключить, что непосредственное предложение обобщить все эти проблемы и изложить их на бумаге поступило к Дидро вовсе не от Сартина, а от Андре-Франсуа Ле Бретона – одного из соиздателей «Энциклопедии», занимавшего в тот момент важный пост синдика, то есть выборного главы гильдии³ Во всяком случае именно Ле Бретон предоставил Дидро имевшуюся в архивах Палаты юридическую документацию по вопросам книгоиздания², которая наполнила «Письмо» многими фактами, датами и именами. И именно Ле Бретон по-своему распорядился текстом, полученным от Дидро.

Дело в том, что «Письмо» так и не дошло до своего адресата. В марте 1764 года синдик и его заместители передали Сартину совершенно иной документ – «Мемуар о прежнем и нынешнем состоянии книжной торговли»³. Он самым очевидным образом опирался на «Письмо» и дословно воспроизводил многие его фрагменты. Однако Ле Бретон и его помощники существенно отредактировали текст Дидро, полностью лишив его политической и полемической остроты. Проще говоря, они подвергли «Письмо» жёсткой цензуре. Все негативные суждения о системе ремесленных корпораций были из него изъяты, вопрос о негласных разрешениях утратил свой накал, точка зрения литератора, вовлечённого в издательский процесс, но ратующего за свободу слова и письма – за «свободу в самом широком её понимании», уступила место точке зрения издателя – владельца книжного производства и собственника издательских привилегий, озабоченного сугубо коммерческими интересами. Текст лишился присущей эпистолярному жанру личной интонации: на месте «горизонтальной» и персональной связи между автором и его адресатом возникла связь «вертикальная» – иерархичная и безличная⁴. «Мемуар», получившийся в результате переделки «Письма», обрёл гораздо более мягкие тона, и в обращениях к магистрату зазвучали не настойчивые призывы, а нижайшие просьбы: «Милостивый государь, вы дозволили представить вам наши почтительнейшие соображения […] Мы молим вас, сударь, рассмотреть, какими могут оказаться […] последствия ущерба, который уже нанесён или еще может быть нанесён нашему книгоизданию […] Мы охотно полагаемся на вашу справедливость […]»⁵. Заискивающие ноты «Мемуара» разительно отличались от категоричного тона, который избрал Дидро, позволявший себе то укорять адресата «Письма» в легкомыслии и пустом тщеславии, то предостерегать от принятия ошибочных решений, то упрекать в недальновидности, в непонимании масштаба стоящих перед ним проблем и в неудачной политике, то грозить страшными последствиями. Чего стоит один только намёк на то, что «у быков есть рога, и животные эти порой впадают в бешенство»!

Действительно, «Письмо о книжной торговле» удивляет той прямотой и резкостью, с которой литератор позволяет себе обращаться к могущественному королевскому чиновнику. Конечно, не следует сбрасывать со счетов тот факт, что Дидро был лично знаком с Сартином и пользовался его покровительством. Генеральный лейтенант полиции не без оснований считался «другом философов». Он благосклонно относился к «Энциклопедии» и, в частности, закрывал глаза на то, что после отзыва привилегии на издание работа над словарем продолжилась фактически нелегально⁴. Он защищал редакторов и авторов словаря от нападок их противников и порой запрещал постановки высмеивавших их сатирических пьес⁵ На протяжении многих лет знакомства Дидро случалось и ходатайствовать перед Сартином за своих знакомых⁶ и обращаться к нему с личными просьбами⁶ Их отношения бесспорно можно назвать дружескими. Однако ни в одном из дошедших до нас частных писем к Сартину Дидро никогда не позволял себе подобных интонаций. «Письмо о книжной торговле» звучало гораздо жёстче, чем того допускали рамки дружбы и требовали обстоятельства. Ведь чтобы добиться вполне прагматической цели – побудить нового директора книготорговли прислушаться к выдвигаемым доводам и предпринять шаги, которые помогли бы разрешить некоторые проблемы, накопившиеся в сфере производства и распространения книг, – Дидро, казалось бы, должен был убеждать облечённого властными полномочиями магистрата настойчиво, но в то же время мягко, дипломатично.

Он же, напротив, избрал для своего послания тон намеренно дерзкий, местами доходящий до непочтительности. И это обстоятельство ставит перед нами ряд вопросов.

Рассчитывал ли Дидро, что «Письмо», пройдя через руки Ле Бретона, попадёт к Сартину в неизменённом виде? Мог ли быть уверенным, что оно не окажется выхолощенным? Адресовал ли он этот текст одному лишь директору книготорговли или обращался к более широкой аудитории? Предполагал ли придать «Письму о книжной торговле» такую же открытую и публичную форму, какую ранее уже получили некоторые другие его сочинения, написанные в том же эпистолярном жанре, например, «Письмо о слепых в назидание зрячим» (1749) или «Письмо о глухих и немых в назидание тем, кто слышит и говорит» (1751)?

Известно, что когда в ноябре 1764 года писатель обнаружил следы цензурного вмешательства Ле Бретона в текстах некоторых статей готовившихся к выходу томов «Энциклопедии», он пришел в ярость и отправил издателю длинное письмо, полное бурного негодования: «Вы гнусно обманывали меня в течение двух лет. Вы уничтожили или велели какой-то грубой скотине уничтожить труд двух десятков порядочных людей, которые отдавали вам своё время, свои таланты, свои бессонные ночи, причём совершенно бесплатно, из одной лишь любви – к благу и к истине, в одной лишь надежде – увидеть свои мысли напечатанными и снискать хоть сколько-нибудь признания…»⁷ Однако в потоке этих упрёков мы не найдём ни слова о том, что произошло с «Письмом о книжной торговле», хотя с момента его переделки в «Мемуар» не прошло и года. Дидро не узнал об этом или он не стал возмущаться по этому поводу, памятуя, что текст писался по заказу?

Один из наиболее авторитетных исследователей творчества Дидро, Ж. Пруст, утверждал, что писателю не раз случалось «одалживать своё перо» другим. Оказывая подобную услугу Ле Бретону, а в его лице всей парижской гильдии, он имел весомую личную причину – заботу о будущем «Энциклопедии»⁷. Пруст полагал, что Дидро «не мог не догадываться о том, какую судьбу уготовили его тексту» синдик и его помощники, поскольку он не только сохранил рукопись «Письма» и снял с неё несколько копий, но и не раз возвращался к ней, внося поправки. Его переписка сохранила свидетельство о том, что он намеревался в будущем опубликовать «Письмо» (или его переработанную версию под новым заголовком «О свободе печати») в одном из своих сборников⁸. Чрезмерно резкий тон, выбранный Дидро, позволяет даже предположить, что он действовал намеренно, побуждая Ле Бретона отказаться от написанного для него текста (что, как мы знаем, в какой-то мере и произошло)⁹, чтобы в дальнейшем использовать его по своему усмотрению.

Все это говорит о том, что «Письмо» изначально выходило за рамки записки, подготовленной по заказу Парижской палаты книготорговли и предназначенной для чтения одного только Сартина. За фигурой директора книготорговли просматривается более широкий, коллективный адресат, даже несколько адресатов. Во-первых, «Письмо» безусловно обращалось ко всему сообществу французских книгоиздателей и книготорговцев, действовавших как в столице, так и в провинции: проблемы, поставленные Дидро, затрагивали это сообщество самым непосредственным образом. Во-вторых, оно обращалось к «людям пера» – писателям, журналистам, памфлетистам, разнообразным авторам, чьи произведения тиражировали типографские прессы. Среди них имелись как профессионалы, для которых сочинительство составляло основу систематического заработка, так и любители, бравшиеся за перо на досуге для самовыражения или даже просто потому, что писательство было в моде. Наконец, в-третьих, «Письмо» адресовалось той читающей публике, которая являлась главным потребителем книжной продукции и в широком кругу которой формировались коллективные установки по наиболее значимым вопросам жизни общества, получившие в XVIII столетии название «общественного мнения».

Основные проблемы, поставленные в «Письме», Дидро последовательно перечислил в развернутой (второй) редакции заголовка, подчеркнув «исторический и политический» подход к их освещению. На первое место он вынес вопрос об издательских привилегиях и связанной с ними регламентации. Издательские привилегии в то время представляли собой выдаваемые властями официальные патенты, которые закрепляли за одним или несколькими издателями исключительное право печатать и продавать ту или иную книгу⁸ Практика их раздачи издавна служила предметом споров между парижскими издателями и их собратьями, работавшими в провинции. Изначально действие таких привилегий ограничивалось во времени: большая их часть выдавалась на шесть лет – данный срок должен был позволить издателю возместить расходы на производство книги доходами от её продажи, после чего ограничения на перепечатку снимались и текст переходил в общественное пользование. Однако подобная практика ставила столичных и провинциальных издателей в неравные условия. Первые находились ближе ко двору, к представителям власти, принимавшим решения о выдаче привилегий, наконец к авторам, а потому имели преимущества и пользовались ими. Вторые, раздражённые необходимостью годами дожидаться, когда срок привилегии на ту или иную книжку истечёт, нередко отваживались на контрафактные (нелегальные) перепечатки или на распространение контрафакта, изготовленного за границами королевства. Конфликт лишь усилился, когда в конце XVI века была узаконена возможность продления привилегий: во-первых, она опять же отвечала в первую очередь интересам крупных парижских издателей; во-вторых, обычным условием продления привилегии было существенное расширение первоначального издания, а это уже напрямую касалось авторов, вынужденных заново вступать в переговоры с издателями об условиях оплаты их труда. Для парижской гильдии вопрос об искоренении нарушений в сфере выдачи издательских привилегий или их передачи из одних рук в другие (как в случае с внучками баснописца Лафонтена), а также в сфере пользования ими, где на первый план выступала масштабная проблема контрафакции, был ключевым в их обращении к Сартину. И хотя сам Дидро осуждал корпоративную систему в целом, а практику раздачи исключительных привилегий в других сферах производства считал безусловно порочной («Хорошо бы ещё и само презренное слово "привилегия" исчезло!»), в данном вопросе он выступил на стороне сообщества издателей и книготорговцев. В немалой степени это было обусловлено стремлением защитить «Энциклопедию» от контрафакторов: поскольку авторские права сочинителей вообще не были прописаны в законах, он полагал справедливым защитить хотя бы права издателей¹⁰.

Здесь встаёт ещё один важный вопрос, поднятый в «Письме», – проблема правовых взаимоотношений между издателем и литератором, в которой писатель Дидро парадоксальным образом встал на сторону первого. Дело в том, что во Франции в те времена законы признавали собственником прав на тот или иной текст отнюдь не сочинителя, а издателя, купившего рукопись. Фактически литератор мог донести своё произведение до читателя в печатном виде (стать автором в нашем понимании), только отказавшись от своих прав на написанный им текст и в полном объёме уступив их издателю¹¹. Ещё в 1690 году толковый словарь Антуана Фюретьера, давая определение слову «автор», пояснял: «В делах литературы так называют всех, кто выпустил какие-либо книги. Сегодня так называют только тех, кто их издаёт»¹². В 1755 году в V томе «Энциклопедии» вышла статья «Право копии» [Droit de copie], написанная одним из «Объединённых издателей» – Мишелем-Антуаном Давидом. В ней говорилось: «Право копии – это право собственности издателя на рукописное или печатное литературное произведение, полученное им от самого автора или написанное по его заказу одним или несколькими литераторами; или на сочинение, написанное и изначально напечатанное за границей, которое издатель первым напечатал у себя в стране. Оно называется правом копии, поскольку автор оставляет себе или имеет право оставить себе оригинал своего сочинения, предоставляя издателю копию, по которой тот и печатает. Автор уступает свои права на сочинение; издатель получает только копию этого сочинения; отсюда пошёл обычай говорить о праве копии, что в сущности означает право собственности на сочинение»¹³.

Подобное положение с авторскими правами не было повсеместным. К примеру, в Англии приоритет авторского права был закреплён законом ещё в 1710 году. Однако Дидро приходилось иметь дело с французской реальностью, а в ней продажа авторских прав издателю оставалась для сочинителя единственным способом хоть немного заработать своим пером. Дидро не ставил вопроса о том, следует ли изменить такое положение дел, нужно ли позволить сочинителю получать привилегии на своё имя и самому выбирать или менять издателей. Лишь раз он упомянул в «Письме» о собственных попытках, признав их неудачными: «Я писал и неоднократно печатал произведения за свой счёт. И между прочим могу заверить вас, что нет худшего сочетания, чем кипучая деятельность торговца и затворничество литератора. Поскольку мы, писатели, решительно неспособны к бесконечным мелким хлопотам, то из сотни авторов, пожелавших самостоятельно продать свои труды, девяносто девять измучаются и совершенно разочаруются в этом начинании». Таком образом, хотя Дидро постоянно подчёркивал свой собственный статус («К вам обращается не торговец, а литератор») и неоднократно напоминал своему адресату о том, как трудно зарабатывают на хлеб его собратья по перу («У большинства из этих людей нет ни гроша за душой, поэтому сегодня им приходится кропать низкопробные брошюрки, чтобы быстро заработать на жизнь и на хлеб»), он отдал свой голос в защиту коммерческих интересов тех, кого сам же с горечью именовал «корсарами книготорговли». Вопрос об авторских правах начал решаться во Франции лишь в 1777 году, когда Бомарше учредил первое общество по их защите – «Общество авторов и сочинителей-драматургов».

«Письмо» поднимало ещё одну крайне важную проблему, которая, вполне возможно, была бы вынесена на первый план, если бы Дидро осуществил свой план публикации этого текста, – проблему свободы печати. В том виде, в котором текст «Письма» дошёл до нас, писатель рассматривал её под разными углами, но всё же надо признать, что в общем объёме текста ей было уделено куда меньше места, чем, к примеру, вопросу об издательских привилегиях.

Дидро не стал критиковать действовавший во Франции жёсткий режим превентивной цензуры, который способствовал тому, что значительная часть изданий на французском языке печаталась за пределами королевства. Но он дал критическую оценку цензорскому корпусу, упрекая большинство действующих цензоров в недостатке компетенции, необходимой для того, чтобы «выносить суждения о наших художественных и учёных трудах». В этой оценке содержалась некоторая доля преувеличения: все-таки на должности цензоров назначались, как правило, люди образованные, нередко принадлежавшие к академической, библиотечной или университетской среде. Многие из них сами были признанными писателями и учёными¹⁴.

Куда определённее Дидро высказался против распространённой практики цензурной правки изданий, уже вышедших из-под пресса. Она производилась путём изъятия из непереплетённой книги отдельных страниц или тетрадей и их последующей замены на «картоны» – дополнительные листы с изменённым текстом. «Если произведение напечатали – будь то у нас или за границей, – упаси вас бог исправить в нём хоть одну строчку», – предупреждал Дидро. Однако главным доводом в этом вопросе для него стала вовсе не защита интеллектуального труда автора и его права на свободное выражение своих мыслей (вспомним, какое негодование у него вызвала цензурная правка «Энциклопедии»), а чисто коммерческие резоны: выхолощенная книга будет плохо раскупаться, читатели предпочтут ей неисправленный текст, напечатанный за границей, и в результате отечественный издатель разорится.