– Ну, начни с незаконного, – заинтересовался Седой.
– В такие же корзинки мальчишки в этих местах до войны яйца птичьи собирали, – Борька выждал паузу и добавил: – Но мы же по грибы да по ягоды? Ведь так?
Серега улыбнулся без намека на презрение. Повернулся к болоту и сообщил:
– По краю пойдем. Там… грибы крупнее.
Борька с облегчением почувствовал дыхание оттепели в отношениях между ними.
По краю Совиного болота тоже была тропа. Вряд ли ее топтали люди, скорее, разное зверье. Но по ней шли недолго. Седой выбирал путь посуше, но часто все равно ноги выше колен утопали в воде. Борьку это пугало: а что, если затянет? Но Серега впереди шел уверенно. Казалось, он здесь знает всё.
Боковым зрением Борька уловил движение. Это была утка, некстати выскочившая из куста. Борька вопросительно посмотрел на Седого. Тот бросил мимолетный взгляд на уплывающую крякву, махнул рукой, мол, не интересно и пошел дальше. Борька усвоил: ищем трофеи покрупнее.
Часа через два Седой остановился у большого камня, взобрался на него передохнуть. Борька сел рядом. Оба изрядно подуставшие. Седой смотрел куда-то вдаль.
– Было время – здесь уже гуся видели, – сказал он. – Большими стаями сидел. Я мальчишкой бывало до сюда даже не успевал доходить, а корзинка уже полная. Да не смотри ты так, – заметил он неодобряющее выражение Борькиного лица. – У нас другие были учителя. Нынешние защитники природы, – он сплюнул, – им в подметки не годятся. А тогда, после войны, всю браконьерщину перевели.
Седой сжал кулаки, и Борька понял его взгляды на охрану природы и то, что Седой имеет весьма категоричное мнение на этот счет.
– Мы из каждого гнезда брали по одному-два яйца. Аккуратно брали, пухом еще прикроешь, чтобы семья не распадалась. Драли нас за безобразие нещадно. Только так и приучишь молодежь. Никакие уговоры иначе не помогут. Ремнем свой край любить заставляли. Когда подрос, дороги стал проектировать через болота да леса на всем полуострове. От чего дорог так мало у нас, а в Норвегии соседней много? Не задумывался?
Борька пожал плечами.
– Земли у них меньше, вот и расселяются, осваивают труднодоступные, – предположил он.
– Ерунда эти все твои слова! Кому-то нужны были дороги к богатствам, а у нас тем, кто здесь родился и вырос тогда другое было указание: беречь! Вот мы и берегли, как могли. Беседы с нами, топографами, проводили, чтобы прежде, чем дорогу вести, подумали хорошенько: а что будет лет через пятьдесят? Что твоя дорога сделает хорошего, а что плохого? И первые шли не мы, а биологи, зоологи, орнитологи. Вот те студенты и ходили в основном. Наше Совиное Болото оставили сразу. Гусей здесь было множество. Были предложения болото к Кандалакшскому заповеднику присоединить, но отказали. И мы тогда начали биться за их спинами, – он указал пальцем куда-то в небо. – Дороги далеко стали водить и в обход тех мест, где много дичи разной водится. Вот представь: если бы сейчас тут дорога была, чтобы ты увидел? То-то и оно, что ничего хорошего. Как дальше будет – не знаю. Не те сейчас люди. А может всё те же, только ценности поменялись. А тогда мы обманывали, что, мол, невозможно через болото вести, трясина сплошняком, всю технику потопим. Нам верили. Никто же проверять не ходил. А ведь это и не болото вовсе. Нет здесь и никогда и не было никакой трясины. А на карте специально написали болото, чтобы лишних вопросов не задавали.
Седой замолчал, а Борька уже начал испытывать к нему что-то на подобие симпатии. Он той же закалки, что и его отец, и Лев Иванович. Вот только случай поссорил с отцом. Но, с другой стороны, в результате этого же случая папа встретил маму, и Борька появился на свет.
– Но как же в таком случае с такими взглядами и настроями вы согласились сейчас идти яйца собирать? Это же явное браконьерство. Во многих странах проводили исследования и признали сбор яиц диких птиц губительным для популяции.
Седой посмотрел на Борьку, как будто тот его только что назвал самым обидным словом.
– Сбор яиц стал губительным для популяции, потому что никаких популяций и не существует! – повысив голос заявил он. – Популяция – это когда осенью ты можешь над домом сеть на ночь повесить, а на утро из нее гусей доставать. Вот это популяция! А сейчас… – он с досадой махнул рукой. – Одно название. Ничего я собирать и не думал. Гуси там, в середке самой. А по краю уже не гнездятся. Михалыч может и найдет. А мне этого не нужно.
– Как же так? – возмутился Борька. – Вы меня увели так далеко тогда ради чего? Просто прогуляться? Мне намного важнее увидеть именно гусей, найти их гнездовья. И пусть есть один шанс на миллион, но он есть, что я увижу того, кого ищу!
– Кого ты увидишь? Что за глупости ты несешь? Мне Николаич обрисовал в двух словах, зачем ты сюда приехал. Гиблое дело. Никого ты найти не сможешь! Если твой гусак отличается от других, то его уже лисы сожрали, не сможет он выжить.
– А как же ваш план? Разве его не нужно выполнять? – напомнил Боря, надеясь, что может этот аргумент поднимет Седого.
Но тот ответил:
– План Михалыч сделает. За этим его и отправил без тебя.
Борька плотно сжал губы и шумно выпустил воздух.
– Ничего вы не знаете про того, кого я ищу, – сказал он. – Но у меня есть совесть и долг.
Боря встал и пошел дальше, сам не зная куда, лишь бы подальше от этого человека.
– Стой! – крикнул Седой. – Сгинешь же, а мне отвечать!
Борька в душе все же обрадовался. Без Сереги трудно ему пришлось бы, ведь он, скорее всего, даже назад дороги не найдет, разве что держать направление на ту сопку, на которой они уже были. Но если не утонет, то дальше что? Петлять да петлять в перелесках. Словом, Борька понял, что только что чуть не совершил ошибку, которая могла стоить ему жизни.
– Корзинку возьми, – проворчал Седой, проходя мимо. – Может найдем что.
Прошло три дня с того момента, как Борька вернулся с седым Серегой с Совиного болота. Борька весь издергался в ожидании Михалыча, но никаких сведений о них не было. Председатель Николай Николаевич его успокаивал:
– Не переживай ты так сильно, москвич. Мужики, бывало, по неделе из тайги не возвращаются. Сейчас лето, тепло, ночей не бывает, не заплутали, не боись. Михалыч, так тот вообще нигде не пропадет, бывалый. А силища у него знаешь какая? Во! – председатель при этом обхватил свою ногу, намекая, что такие у Михалыча руки.
– Но мы же уже вернулись ни с чем, неужели у них получилось найти хоть что-то? Мы даже не видели ни одного пролетного гуся, – говорил Борька.
– Вы не видели ни одно, потому что ходили по краю. Мне Серега рассказал, и я с ним согласился, что это правильное решение. Нам, кроме сбора этих яиц, которые повесили на мою голову, еще и отчеты нужны, где какая популяция и в какие сроки бывает. Вот этим вы и занимались.
– Вы же знаете, Николай Николаевич, за чем конкретно я сюда приехал. И вы меня хотели с Михалычем поставить.
– Серега правильно тебя с собой взял. Михалыч в болото ушел, в середку самую. Случись что – отвечать мне. Проблемы такие никому не нужны! – отрезал председатель.
– Неужели я уеду ни с чем? – в отчаянии воскликнул Боря.
– Погоди суетиться, москвич. Говорю же тебе: вернутся – всё расскажут. Уж наблюдать Михалыч умеет, поверь. А не пустить Шурку с ним было бы всем дороже. Понимаешь… как бы тебе объяснить… Человечек Шурка поганый. Вроде нормальный, но как затаит на кого-то что-то себе же выдуманное, так и гложет, и гложет. Никто с ним связываться не хочет. И тебе не советую. Каждый день машина по точкам ездит. Если Михалыч с Шуркой сегодня выйдут, то привезет. Не выйдут – ждем завтра. Жди, москвич. Здесь не Москва, люди не привыкли беситься, но лучше них никого не сыщешь.
Борька вышел на улицу. Третий день и третий раз один и тот же разговор, видимо, действительно остается только ждать. Не успел он присесть на лавочку возле конторы, как услышал:
– Привет!
Боря повернул голову и увидел ту самую девушку, с которой встретился в коридоре перед отъездом за сбором гусиных яиц. Она стояла на пороге конторы и улыбалась.
– Привет, – тоже поздоровался Борька и улыбнулся.
– Говорят, ты из Москвы? – спросила она, присаживаясь рядом на скамейку.
– Верно. Из Москвы, – подтвердил Борька и без того очевидные вещи.
– А я вот ни разу не была в Москве, – произнесла она грустно, изобразив на своем красивом личике глубокое сожаление. – Хорошо, наверное, там жить?
– Я тоже много, где пока еще не был, – ответил Боря, – но у меня был… точнее, есть друг, который считает, что Москва не самое лучшее место для жизни.
Девчонка недоверчиво хмыкнула:
– Но ведь он же всё равно так в Москве и живет, и никуда уезжать не собирается? Я права? Только одни разговоры?
– Он сейчас не в Москве, – произнес Борька и задумчиво добавил: – А вот вернется ли… Это зависит от многого, – Борька машинально достал Пеликена и начал крутить в руках, в тысячный раз изучая узоры на кости, проявляющиеся в ярком солнечном свете. Он продолжал думать и не заметил, как произнес следующие слова вслух: – От меня зависит, от него, да и от всех вас тоже.
– От нас? От меня тоже? – спросила с улыбкой девушка, тоже невольно рассматривая интересную фигурку в Борькиных руках.
Борька встрепенулся от тяжелых мыслей:
– А? Что ты сказала?
Девушка весело рассмеялась, заметив внезапную Борькину рассеянность.
– Что сегодня делаешь, Борис? – вдруг задала она совсем неожиданный вопрос.
– Хмм… – Борька пожал плечами. – Вроде как ничего. Пока жду. Ты, кстати, не знаешь, где ловит сотовая связь, хоть какая?
– Могу показать, – с готовностью ответила девушка и вскочила со скамьи.
"Что-то она слишком быстро согласилась, – подумал Борька. – И интересно, сколько ей лет? Слишком юной не выглядит и одновременно заметно, что в самом расцвете своей красоты." Впрочем, он долго над этим не думал. Сейчас самое важное добраться до сети: нужно узнать, как обстоят дела в лаборатории. Но, если уж честно себе признаться, то Борьке всего лишь захотелось пообщаться с Яной. В лаборатории, он уверен, всё в порядке.
– Это далеко? – спросил он девушку.
– Минут двадцать на машине. У тебя же есть машина?
Борька на миг задумался, стоит ли ее сажать в свою машину, что-то люди здешние не совсем простые, кабы чего не вышло.
– А может ты мне дорогу расскажешь или на карте покажешь? А дальше я уже сам найду. Ну… чтобы твое время не тратить.
– Боишься? – с хитрецой в глазах спросила она.
Борька смутился. С одной стороны, он действительно побаивался, пока сам не знал чего, а с другой, не хотелось показывать этого пусть незнакомой, зато красивой девушке. В поведении каждого мужчины заложен некий изъян, который при виде притягивающего противоположного пола начинает остро проявляться и, в итоге, если вовремя не включится сознание, может привести к необратимым последствиям. Борька это всё знал. Мозгом знал. Но мозг пока не отвечал, отвечали естественные чувства.
– Чего мне бояться? – ответил он. – Волков тут нет. Навигатор есть, не заблужусь.
– Пытаешься отшутиться? – с той же хитрецой сказал девушка. – Тогда езжай один, – и она отвернулась, собираясь уйти.
– Постой! – остановил Борька. – Ты не сказала, как тебя зовут.
– Так мы едем? – вместо ответа стояла на своем девушка.
Борька вздохнул, махнул рукой и сказал:
– Едем.
В проеме окна стоял председатель, курил сигарету и задумчиво смотрел вслед отъезжающему Борькиному внедорожнику.
***
Кто не был на Крайнем Севере, тому сложно понять, что такое полярный день. Он совсем не похож на Питерские белые ночи. Солнце за Полярным Кругом вовсе не прячется за горизонт, и если не следить за его передвижением, то невозможно отследить, который час. Более того, не понять: день сейчас или ночь. Я полностью отдался природным инстинктам и в зависимости от самочувствия то ел, то ложился спать. Так поступали все гуси. Но в текущий период большинство самок сидело на гнёздах, а гусаки всегда бродили рядом, в случае необходимости готовые защитить гусыню и яйца.
Я прилетел, когда солнце склонилось очень низко к горизонту, значит была ночь. Но на количество рассеиваемого света фактически это не влияло, и я без труда отыскал своё озеро. Весь полёт занял не больше двадцати минут, а вот пешком да вплавь я это расстояние преодолевал три или четыре дня. Я обдумывал произошедшее. Что было нужно этим людям среди болот? Что они ищут? В том, что шустрый парень хотел меня завалить, я не увидел ничего сверх предосудительного. Лёгкая добыча, которая сама идёт в руки. Никто не увидит, никто не осудит. У каждого своя этика в подобных ситуациях. Так ни до чего не додумав, я решил оставить это дело на потом. Вот высплюсь и слетаю к ним. Если они ещё там, то погляжу, что у них в корзинах. Может какой-то особый вид растения собирают? С этими мыслями я засунул голову под крыло и задремал.
Проснувшись совершенно отдохнувшим, первым делом я решил проверить, насколько ко мне вернулась способность летать. Расправив крылья, я проверил, хорошо ли их ощущаю. Всё оказалось в порядке. Былая травма меня уже не беспокоила, и я вновь мог летать, сколько захочу. Любил я спуститься к воде и поплавать. Наверное, мне нужно было превратиться в утку, а не в гуменника, поскольку водные процедуры я любил побольше, чем они. Мне нравилось взлетать с воды, я себя представлял пилотом реактивного самолёта. Вид из моей кабины, замечу, не сравнимый ни с чем!
Я полетел вокруг озера, обозревая стаю, которая в это время широко раскинулась вокруг. Всюду гуляли гусаки, охраняя гнёзда, кто рядом, кто чуть поодаль. Гусыни мирно сидели на гнёздах, иногда лишь их покидая, давая яйцам остыть. Но при этом никогда не забывали накрыть их травой и своим пухом. Маскировка нужна от пернатых хищников, которые слишком уж падки на гусиные яйца. Сверху гнездо заметить очень сложно, настолько мастерски оно бывает укрыто. Едва я поднялся повыше, как увидел выходящих из-за дальних кустов тех парней, по-прежнему волокущих свои лодки. Я тут же направился к ним. Подлетая ближе, Шустрый показывал на меня рукой, и оба парня провожали меня любопытными глазами. А Шустряк вдруг поднёс ладони ко рту и закричал, очень умело изображая гуся. Сразу видно – охотник бывалый. Басовитый махнул ему рукой, что могло означать: "Заканчивай свои глупости, айда дальше!" Корзинки в лодках были плотно укрыты мешковиной, но уже точно не пустые.
Учитывая опыт предыдущей встречи, я приземлился поодаль и, где пешком, где вплавь, направился к парням. Любому зверю или птице, если они того захотят, не составит никакого труда преследовать человека. Природные данные позволяют играючи подкрадываться и следить за людьми. Все чувства: обоняние, зрение настолько обострены и ничем не испорчены, что преследование превращается в забаву. Кроме того, окраска дополнительно облегчает эту задачу. Парни меня не замечали, а я следовал за ними по пятам, пытаясь понять, что же им здесь нужно.
– Вот видишь, Михалыч, – говорил Шустрый, – тот дурак показал нам куда идти.
– Может он и дурак, – ответил басовитый. – Но ты был бы большим дураком, если бы его зарубил. Даром он тебя в грязи извалял, а то так и остались бы ни с чем.
– Да, место он нам показал, – сказал Шустрый и зло добавил: – Если найду – не промахнусь.
– Как же ты его узнаешь? – усмехнулся басовитый. – Все они на одно лицо.
– Нет, не все. Этого я запомнил. У него на морде кольцо.
Басовитый в ответ только отмахнулся:
– Пустая забава. Их здесь тысяча, а-то и поболе. Да и на кой чёрт он тебе сдался!
Я посмотрел на своё отражение в воде и только лишь сейчас заметил, что кольцо на морде – это про меня. У многих гуменников сверху над клювом оперение головы имеет белый цвет: такая коротенькая полоска, буквально в пять миллиметров. Так же встречаются гуси, у которых белая полоска встречается по бокам от клюва. У меня же полоска была и над клювом, и по бокам. Причём полоска чуть длиннее, чем у остальных гусей. И взглянув мельком, казалось, что весь мой клюв опоясан белым оперением. Это и есть кольцо на морде. Получается, что они говорят про меня? Забавно, но я раньше этой особенности в себе не замечал. Ну, пусть так, но почему я дурак?
А незваные пришельцы следовали дальше и обшаривали каждый кустик и каждую кочку.
– Подойди-ка сюда, – сказал басовитый, согнувшись над пригорком и раздвинув траву. – Видишь: только одно. Не бери! А-то гусыня в этом году уже не сядет. Не жадничай!
– Да понял я, понял, – ответил Шустрый. – Не возьму.
Басовитый Михалыч пошёл дальше, а Шустрый, когда тот отошёл, забрал одинокое яйцо из гнезда и украдкой положил себе в корзину. Презрительно ухмыльнулся и сплюнул под ноги.
"Ах ты, сволочь!" – возмутился я. Так вот зачем вы здесь! Сборщики гусиных яиц. Гости из прошлого. Ведь эти времена уже давно канули в лету. Еще в середине двадцатого века перестали собирать яйца. Не каждая самка после сбора добавит яиц в гнездо. А если забрать все, то она точно больше не выведет ни одного яйца в этом сезоне. И государство решило, что сбор вовсе нужно запретить. И правильно сделало. Но, видимо, есть заказчики, которым понадобились эти дармовые яйца. И вот сборщики и активировались. Интересно, сколько их ещё в этих краях? Ведь два сборщика за два-три дня могут огромную стаю оставить без потомства.
Каждый раз, когда Михалыч не видел, Шустрый забирал все яйца, не оставляя ни одного в гнезде. Если же басовитый был рядом, то, оставив одно яйцо, Шустрый пытался всячески гнездо демаскировать. Гусыня, почуяв опасность, обычно, если понимала, что затаиться на кладке уже не получится, тихо оставляла свои яйца, при этом не забыв их укрыть своим пухом и травой. Шустрый же откидывал в сторону всю маскировку, надламывал или притаптывал растущую рядом траву. Яйцо оставалось видимым почти с любого ракурса. Даже самый ленивый хищник соблазнится на такую лёгкую добычу. Если гусыня не вернется вовремя, то яйцо обречено на гибель.
Басовитый Михалыч, если успевал заметить проделки Шустрого, ругался на него и сам поправлял маскировку.
– Послал бог мне напарничка. Не возьму тебя больше! Губишь только! Злоба одна!
Шустрый в ответ только ухмылялся и продолжал портить гнёзда. С особым остервенением он разорял их, если вдруг обнаруживалось не более двух яиц. Случайно треснувшее яйцо старался как можно больше размазать по земле и распинывал скорлупки во все стороны.
Я следовал бесшумной тенью за Шустрым. Он в своей злобе ничего не замечал. Я мог притаиться буквально в двух метрах, наблюдая за его вандальными действиями. Шустрый уже почти наполовину собрал одну корзину. На вскидку, в ней помещается более пятисот яиц. Я бранил себя на чём свет стоит. Да, я дурак! Это я показал им направление, где моя стая. Я сам на них вышел и потом сам же полетел в сторону мест гнездования. Сколько здесь было гнезд, даже сложно вообразить! Только в моей стае более пятисот особей, но ведь вокруг гнездились гуси из многих стай помельче, а также другие виды водоплавающих. А теперь я, как трус, крадусь за ним и не знаю, как остановить это варварство. По моей неосмотрительности над тысячами ещё не родившихся птиц нависла опасность. Смерть в лице Шустрого бродила от кладки к кладке. К Михалычу я был намного спокойнее. Результат его сбора был менее заметен. Гнёзда оставались на вид нетронутыми и гусыня, вернувшись, была способна восстановить количество яиц. После Шустрого – словно трактор проехал. Его злая ухмылка, которая, видимо, никогда не сходила с лица, бесила. Но я понимал, что стоит мне выдать себя, как он тут же взмахнёт своим мачете и ведь, действительно, не промахнётся.
Никакой гусак не мог встать на защиту гнезда. Это не лиса и даже не волк, взмахом крыла не отобьёшься. И гусаки просто убегали подальше, надеясь, что враг последует за ним. Шустрому, конечно же, знакомы эти уловки. Он радостно вскрикивал, зная, что гнездо где-то рядом. В такие моменты я плотнее прижимался к земле и замирал, потому что Шустрый как угорелый начинал метаться во все стороны, чуя добычу. Таким образом мы дошли до края моего озера, где я проводил долгие дни реанимации после травмы.
– Глянь, Михалыч, – весело закричал Шустрый. – Этот какой-то очумевший. Не пускает.
– Уймись, – ответил басовитый. – Других гнёзд полно, оставь его.
Но Шустрый его слова проигнорировал и достал свой тесак.
– Не дури! Не надо нам этого! – закричал басовитый.
– Михалыч, да я только голову возьму. Ты гляди, какой чёрный клюв. На сувениры пойдёт.
Меня обожгло будто молнией. Это же Черноклюв! Он не станет убегать. Он будет биться. Но Черноклюв не знает людей, вряд ли он даже понимает, перед какой большой опасностью стоит. Силы не равны. Шустрый стоял возле кромки воды, пряча тесак за спиной, а Черноклюв, растопырив крылья, надвигался на него. Шустрый не торопился, предвкушая большую забаву, ждал.
План в моей голове созрел мгновенно. С третьего шага я взлетел за спиной Шустрого, описал полукруг, круто развернулся и быстрее стрелы помчался на Шустрого сбоку. В этот момент Черноклюв высоко подпрыгнул, намереваясь клюнуть своего соперника. Шустрый сделал шаг ему навстречу и взмахнул мачете. Я соколом подлетел к Шустрому и, будто молотом, ударил его сгибом крыла в висок. Но было уже поздно. Тесак рассёк тело Черноклюва до половины и увяз в нём. От моего удара голова Шустрого дёрнулась, и он рухнул в воду вместе с Черноклювом.
Меня тоже тряхнуло, но я смог удержаться в воздухе и тут же полетел на второй круг, готовый к новой атаке. Но Шустрый не подавал признаков жизни и медленно опускался под воду. Михалыч бежал к месту битвы, гремя басом и рассыпая проклятия. В один миг он выхватил исчезающее тело Шустрого из воды и вытащил на сухое место. Перевернул на живот и забросил себе на одно колено. Изо рта и носа Шустрого потекла вода, перемешанная с кровью. Михалыч стучал его по спине и периодически встряхивал. Через минуту Шустрый начал сильно кашлять, выплевывая остатки воды из своих лёгких. Я сел на воду, подплыл на расстояние метров в двадцать и стал спокойно наблюдать. Прятаться не было никакой необходимости.
Михалыч перевернул Шустрого на спину и положил на землю. Шустрый открыл глаза, но его тут же стошнило. Чтобы он не захлебнулся, Михалыч повернул его на бок. Когда Шустрый закончил рыгать, Михалыч зачерпнул воды и умыл ему лицо. Шустрый лежал некоторое время не двигаясь, но я видел, что дыхание его успокоилось, он жив, но находится в бессознательном состоянии. Михалыч тяжело вздохнул, посмотрел на меня пристальным взглядом. Потом встал и пошёл к своей лодке. Порылся в вещах, достал небольшую стеклянную бутылку и вернулся к Шустрому. Открыв бутылку, он плеснул немного себе на ладонь и утёр ему лицо, тщательно растирая под носом, переносицу и лоб. До меня долетел запах спирта. Шустрый вздрогнул и открыл глаза, непонимающе осматривая склонившееся над ним лицо Михалыча.
– Ну, как? – спросил басовитый. – Встать можешь?
Шустрый попытался поднять голову и простонал:
– Михалыч, ты?
– Я, – ответил басовитый.
– Мутит меня сильно… Ничего не вижу… Туман один… Что было-то? Голова раскалывается! Михалыч, не вижу ничего. Ночь что ли? Мы где, Михалыч?
Басовитый молча смотрел то на Шустрого, то на меня. На его густо заросшем лице невозможно было что-либо прочитать. Наконец, он ещё раз глубоко вздохнул и промолвил, глядя на своего приятеля:
– Дурак, он и есть дурак.
– Кто дурак, Михалыч? Помоги мне, гляну я. Туман вот только пройдёт.
– Да лежи уже, – отмахнулся басовитый.
Михалыч встал. Сходил за своей лодкой. Переложил яйца из обеих лодок в одну корзину и плотно укрыл брезентом. Потом освободил полностью одну лодку, застелил дно сухой травой, легко подхватил Шустрого и осторожно переложил в лодку. Я подплыл ближе и явно рассмотрел гематому на виске Шустрого. Шустрый опять впал в беспамятство и лишь иногда вздрагивал и постанывал, если Михалыч нечаянно задевал травму. Затем он привязал лодку с корзинами к лодке с Шустрым, вытащил у того из брюк ремень и сделал что-то вроде петли. Достал бутылку со спиртом, немного подумал и убрал её обратно в мешок. Присел на нос лодки, скрестил пальцы, положив локти себе на колени, и внимательно смотрел на меня. Я в этот момент уже вышел на берег и чистил перья. Конечно же, я был наготове, если вдруг он вздумает что-нибудь швырнуть. Но басовитый не проявлял никакой злобы, напротив, его глаза даже излучали что-то вроде доброты, если так можно назвать. В них угадывался огонёк интереса. Потом он повернулся к Шустрому: тот по-прежнему лежал без движения. Михалыч вздохнул, лицо его выразило недовольство. Он поднял сжатый кулак и замахнулся, будто собираясь ударить Шустрого, шумно и злобно вдохнул воздух и произнёс:
– Эх! Как дал бы!
Затем еще раз глубоко вздохнул уже более спокойно, поднялся во весь свой могучий рост, впрягся в петлю, как это делали бурлаки, и потащил обе лодки в обратном направлении. К тому моменту, когда он удалился достаточно далеко, я уже закончил с чисткой. Взлетел, догнал его и присел неподалёку. Басовитый остановился, опять присел на лодку, отдыхая. Потом крикнул мне:
– Иди домой. Яиц больше не трону.
Я ему поверил и полетел назад. Мне показалось, что Михалыч проводил меня удивленными глазами.
Я вернулся на место короткой схватки с Шустрым. Грустная картина предстала передо мной. Тело Черноклюва, разрубленное точным ударом, лежало на поверхности воды. Мачете по-прежнему торчало в нём. Голова Черноклюва была скрыта водой, крылья небрежно разбросаны в стороны. Удручающая картина. Я вышел на берег и тут же заметил Афродиту. Она одиноко стояла на берегу и печально смотрела в сторону. Заметив меня, Афродита на миг очнулась, но тут же потухла. От её взгляда не осталось и толики прежнего лукавства, ничего живого в нём не угадывалось.
Я чувствовал себя глубоко виноватым во всём, что произошло. Черноклюв погиб, потому что его бойцовский гордый характер не позволил уйти от опасности и смело ринуться в бой с неравным противником. Но, если бы я не привел этого самого противника в лице сборщиков яиц, то никакого боя и не состоялось бы. Груз вины тяжело опустился на мои плечи. Я не умел успокоить Афродиту и, понурив голову, поспешил исчезнуть с глаз долой. Я не мог выдержать ее взгляда, хотя она вряд ли могла даже предположить, что всё произошло из-за меня.
Я забился в кусты и надолго затих, задумавшись над всем, что произошло. Чаще всего мои мысли возвращались к Афродите. Я себе, конечно же, надумал, что смотрела она на меня осуждающе. Не может же в самом деле птичий ум быть настолько проницательным и догадливым. Тем не менее чувство вины не оставляло меня ни на минуту. Я боялся вернуться к ней, боялся, что она вдруг возьмет и по-человечески скажет мне об этом. Но это уже слишком! И, прилично насидевшись и поразмыслив, в конце концов, я решил, что не стоит так убиваться. Вот появятся у Афродиты птенцы, и забудет она свои беды, полностью увлекшись воспитанием своих чад. Я знаю, что потеря самца не является для гусыни стопором для высиживания кладки. Я сам видел у бабушки в деревне, что существуют небольшие семейки, в которых нет гусака. И гусыня, мать-одиночка, вполне успешно воспитывает гусят. Всё же мне было совестливо, и я вернулся к гнезду Афродиты.
Но гнездо пустовало. Пять яиц были заботливо прикрыты травой и пухом, Афродиты не было поблизости. Конечно, гусыни оставляют свои яйца, давая им остыть, а заодно и самим подкрепиться, уходят порой даже на продолжительное время. Но что-то мне не понравилось здесь. Гнездо выглядело покинутым навсегда. Я кинулся разыскивать мать. Искать пришлось недолго. Афродита сидела на берегу рядом с тем самым местом, где я ее оставил. Там же в воде лежал Черноклюв. Увидев меня, она поднялась на ноги, но постояв с минуту, опять села, вновь погрузившись в свои мысли. Видимо, она больше не собиралась возвращаться к кладке. Опять червь совести начал глодать меня. Из всех гусей стаи Афродита была ближе всего. Мне стала не безразлична ее судьба и судьба ее потомства. Я подошел ближе и раскрыл крылья, пытаясь погнать её к гнезду. И мне даже удалось провести ее несколько метров в этом направлении. Но всё же она отбилась от меня и вернулась на прежнее место, взглянув на воду, на то место, где всё также лежало тело Черноклюва.
Я попытался погнать её ещё раз, но безрезультатно. Хоть сам высиживай, в самом деле! Наконец, я спустился в воду, подплыл к Черноклюву и, взявшись клювом за рукоять мачете, всё еще торчавшее из трупа, начал толкать его к дальним кустам, чтобы навсегда скрыть от грустных глаз. Затолкав Черноклюва за кочку, я вернулся к Афродите. Настроен я был очень решительно и, лишь только вылез из воды, тут же быстро подошёл к ней, широко раскрыл крылья и энергично начал ими размахивать, при этом как можно веселее пританцовывать и подпихивать ее к гнезду. Я не старался разбудить прежнюю Афродиту, но напомнить матери о ее ещё не родившемся потомстве был обязан. Танцевал я так минут пятнадцать. Поначалу она сидела, безучастно на меня поглядывая. В какой-то момент, когда я чуть ли не стал задевать её перьями, она поднялась и вновь подошла к берегу, намереваясь напомнить себе о несчастливых событиях. Но ничего, напоминавшего о былом, уже не было видно. Тогда Афродита постояла ещё, как бы вспоминая что-то, потом взглянула на меня и подошла поближе. Я тут же возобновил свой танец и даже громко закричал, вздернув клюв к небу. Афродита не закричала вместе со мной, но садиться уже не стала, а начала чистить свои перышки, часто встряхивая головой и расправляя крылья. Думаю, что не всё потеряно, выводок можно спасти. И действительно: Афродита после моих подталкиваний пошла к кладке. Подошла к гнезду, еще раз почистила перышки, постояла немножко, глядя на яйца. Потом начала бережно переворачивать каждое и перекладывать лишь одной ей известным способом. В итоге, она все же села на гнездо, прикрыв будущий выводок материнским теплом.
***
– Уедешь от нас уже навсегда? – спросила она, когда машина выехала на грейдерную дорогу.
– Нет, Люда, – Борька уже знал, как ее зовут, – Хотелось бы еще приехать.
– Зачем?
– По работе.
– По работе? И чем ты занимаешься в твоей Москве, что по работе сюда ездишь? – продолжала проявлять интерес Люда.
Борька совершенно не был настроен на допрос незнакомой девушки, пусть и симпатичной, поэтому старался тянуть время до появления сети. А уж там он сможет ей прямо сказать, что, мол, надо поработать, извини.
– Чем занимаюсь? Да так… Исследую. К вам же много исследователей приезжает? Вот считай: я один из таких.
– Ты не такой, – сказала Люда, загадочно улыбнувшись. Затем вдруг взяла Борькину руку в свою и повторила: – Ты не такой, ты не женатый. Кольца нет.