Человек, который видел все

– Сними его уже наконец, сынок.

По его мнению, свобода слова и свобода передвижения по сравнению со всеобщим равенством и коллективным трудом на благо общества значили не так уж и много. И тот факт, что он в любой момент мог спокойно сесть на паром, отправляющийся во Францию, и в Дувре никто не стал бы стрелять в него со сторожевой вышки, поколебать его в этом мнении не мог. Как и советские танки, разъезжавшие по улицам Праги в 1968 году. По-моему, он вообще считал, что мы состоим в родстве со Сталиным.

– Советский Союз для ГДР фактически является крестным отцом. А в семье все обязаны защищать друг друга от внешних врагов и реакционных элементов.

Ну да, ну да.

Например, Мэтт так отчаянно жаждал встать на мою защиту, когда мальчишки, поймав меня на верхнем этаже автобуса, пытались повесить на собственном галстуке. Отцу категорически не нравилась моя, по выражению Дженнифер, «неземная красота», по неясным причинам она его оскорбляла. То, что физически я был слабее брата, а, отправляясь с отцом в паб, порой надевал шелковый оранжевый галстук, наших отношений тоже не улучшало. Как-то раз он даже заказал бармену кружку пива, «а для девчонки стакан красного вина». Бармен, правда, вручил пиво мне, а отца спросил, подойдет ли ему мерло. В качестве компромисса, приходя послушать его выступления на партсобраниях, я не пользовался тушью для ресниц, а оранжевый галстук заменял на плоскую зеленую кепку из искусственной змеиной кожи. Когда отец бывал в плохом настроении (что в дни моей юности случалось частенько), он вполне в духе Сталина натравливал на меня Мэтта. Орал: «Врежь ему! Врежь ему!» – пока Мэтт, его верный соратник, не валил меня на пол. После смерти нашей матери брат сделался настоящим драчуном. Как-то раз разбил мне губу и поставил два ярко-фиолетовых фингала, иметь которые в нашей семье считалось куда более прилично, чем ярко-синие глаза. В тринадцать я постоянно жил с ощущением, что в гостиной нашего дома в Бетнал-грин дежурят отцовские танки, в любую минуту готовые поднять пушки и переехать гусеницами мое недостойное тело.

Прощай, папа. Что еще мог я сказать на его похоронах?

Вообще-то многое.

Разница между мной и моим отцом (помимо наличия у меня высшего образования и высоких скул) заключалась в том, что я всегда считал: людей нужно убеждать, а не принуждать. Однако теперь, когда он был мертв и не мог мне возразить, мне как будто бы даже не хватало его упертости.

Идти до перекрестка оставалось минут семь. Мне приходилось поминутно останавливаться, чтобы перевести дыхание. В голове все звучал голос Дженнифер. Сол, ты можешь рассказать толком, что произошло?

Я решил, что, как только вернусь домой, напишу самому себе записку, чтобы не забыть купить ананасы, и прикреплю ее к холодильнику магнитом с надписью «Зевс, бог богов». Вальтер Мюллер пообещал, что взамен подарит мне «Изумруд Востока», банку маринованных огурцов с уксусом, сахаром, фенхелем и тимьяном. Любопытно, понимал ли он, что его письмо прочтут Штази? У них ведь кругом были информаторы, их «глаза и уши». А Дженнифер бросила меня, потому что, когда дело касалось ее творчества, мои глаза становились слепы, а уши глухи. Но если подумать – а я действительно думал об этом, постепенно ускоряя шаг, – она ведь сама ничего мне не говорила о своем последнем проекте, кроме того что я ее муза. Еще я вдруг сообразил, что, несмотря на все трудности, которые испытал, подбирая после аварии упаковку презервативов, впоследствии я ими не воспользовался. По-прежнему закрытая пачка лежала в кармане моего порванного белого пиджака.

Как ни странно, возвращение к переходу через Эбби-роуд меня слегка успокоило. Машин видно не было, так что, похоже, улицу и в самом деле перекрыли. Мне вдруг пришло в голову, что, когда я был тут сегодня в первый раз, я еще не хромал и у меня была девушка. Потом я присел на стену перед студией EMI и вспомнил, как мужчина, который едва меня не переехал, дотрагивался до моих волос. Будто прикасался к каменной статуе или еще какому-то бездушному предмету.

Я в задумчивости сидел на стене, и вдруг ко мне подошла женщина, помахала перед моим носом незажженной сигаретой и спросила, не будет ли у меня зажигалки. Платье на ней было голубое. Светлые, будто серебряные, волосы коротко острижены. А глаза – нежно-зеленые, как обкатанные морем стеклышки. Я сунул руку в карман и достал металлическую «Зиппо», которую всегда носил с собой. Старомодную нескладную ветрозащищенную модель вроде тех, что были у американских солдат во время Второй мировой, а потом во Вьетнаме. Женщина взяла меня за руку и уставилась на выбитые на зажигалке инициалы. Я объяснил ей, что эта вещь принадлежала моему отцу, примерно раз в месяц он любил выкурить сигарету, лежа в ванне. Но недавно мой отец умер, и у меня осталась лишь щепотка его пепла в спичечном коробке, который я собираюсь зарыть в землю в Восточном Берлине. Руки у меня начали дрожать. Я попросил женщину побыть со мной немного, и она согласилась, присела рядом на парапет, прикоснувшись ко мне плечом. Мне слышно было, как она вдыхает и выдыхает. Из ноздрей ее выходили струйки дыма, придавая ей сходство с драконом, вышитым на кимоно Дженнифер. Она спросила, впечатлительная ли я натура.

– Вовсе нет.

– Может, тогда вы просто нервный?

В голове у меня всплыл отрывок стихотворения. Я и не знал, что помню его наизусть. Женщина все курила, и я продекламировал его ей.

– Мы Мертвецы. Лишь пару дней назад

Для нас пылал рассвет, горел закат.

И мы любили, и любимы были… ^[4]

Она кивнула, будто бы я вел себя совершенно нормально, что, конечно, было не так.

– Это стихи Джона Маккрея, – сказал я. – Он жил в Канаде, работал врачом, а во время Первой мировой был призван на фронт.

Я обернулся к ней, а она обернулась ко мне. Ветер принес откуда-то полиэтиленовый пакет из супермаркета, и тот закрутился у наших ног.

– Странно, – сказала она, отпихивая его, – разве «Уоллмарт» не в Америке?

Мы сидели на стене и целовались, как подростки. Ее язык глубоко проник в мой рот, а мое колено вклинилось между ее бедер. Когда мы наконец оторвались друг от друга, она спросила, чем это от меня пахнет. «Это иланг-иланг», – ответил я. Она записала на моей трясущейся руке номер своего телефона. А после встала и пошла прочь, и я увидел, что на ее голубом платье сзади что-то написано. Оказалось, женщина была одета в униформу. Я вдруг сообразил, что она, наверное, медсестра, и вспомнил, что в песне «Пенни Лэйн» упоминалась медсестра, которая продавала с лотка красные маки.

3

Вернувшись домой, я позвонил в ближайший цветочный магазин. Хотел заказать букет подсолнухов и попросить доставить его на Гамильтон-террас. По задумке Дженнифер должна была получить его в день открытия своей выпускной выставки. «У нас только розы», – ответила мне продавщица с таким возмущением, будто иных цветов на свете не существовало. А когда я заметил, что в сентябре обычно еще полно подсолнухов, хотя пик их цветения, конечно, приходится на август, она отчего-то вообще обиделась. Довольно странно было беседовать с цветочницей, которая так ненавидит цветы. Я добавил, что к тому моменту, как подсолнухи распускаются, другие цветы, вроде маков, обычно уже отцветают, и мне показалось, что она сейчас заплачет.

– У нас есть розы всех цветов: желтые, белые, красные, полосатые – из Китая и Бирмы. Может, вам что-нибудь подойдет? Белых вообще очень много.

Белые розы. Die Weiße Rose – «Белая Роза». Так называлось юношеское антифашистское движение, возникшее в Мюнхене в начале сороковых. Я как-то переводил для своих студентов листовку, написанную лидерами die Weiße Rose в феврале 1943-го.

Гитлерюгенд, штурмовые отряды, СС – все они пытаются заманить нас в свои сети, заставить отдать им самые перспективные годы нашей юности.

Может, стоило заказать Дженнифер дюжину белых роз? У нее ведь как раз наступили самые перспективные годы юности. Но нет, мне нужны были именно подсолнухи. Единственные цветы, которые Дженнифер с удовольствием ставила в вазу. Больше всего ей нравились их черные сердцевинки. Она говорила, они напоминают ей солнечное затмение, хотя, по-моему, сама она никогда в жизни его не видела.

Я позвонил в другой магазин, но у них подсолнухов тоже не было. Зато в третий раз мне повезло. Продавцом на этот раз оказался мужчина. Он сказал мне, что его зовут Майк и что родом он с Кипра. А потом спросил, что написать в открытке. И, когда я начал отвечать, собственный голос показался мне каким-то тонким и срывающимся. До сих пор я за собой ничего такого не замечал.

«Милая Дженнифер, удачной выставки. От беспечного парня, который тебя любит».

Цветочник по имени Майк откашлялся.

– Прошу прощения, не могли бы вы говорить по-английски?

Я не понял, что он имеет в виду. Но на всякий случай повторил текст, добавив в конце свою фамилию и номер кредитки. Голос на этот раз прозвучал уже не так жалко. Майк, помолчав, отозвался:

– Я не говорю по-немецки. Если, конечно, это немецкий… В любом случае, что бы вы там ни пытались сказать, не забывайте, что войну выиграли мы.

В трубке слышно было, как он смеется. Я повторил сообщение еще несколько раз и вдруг сообразил, что в голове у себя прокручиваю его по-английски, а вслух произношу почему-то по-немецки. Тогда я переключился на английский и продиктовал снова: «Милая Дженнифер, удачной выставки. От беспечного парня, который тебя любит». Выяснив, что слово беспечный пишется слитно, а не раздельно, мы наконец вышли на финишную прямую. На прощание Майк сказал, что работать со мной было чистым удовольствием. И что если бы он знал, что я говорю на других языках, он бы назвал мне свое полное имя.

– Что ж, Сол, берегите себя.

Уже второй человек за сегодня сказал мне: «Берегите себя, Сол».

Я залез в душ, смыл с костяшек засохшую кровь и в смятении обнаружил, что тело мое покрыто ссадинами и кровоподтеками, чего Дженнифер, видимо, не заметила, пока мы занимались любовью. От меня все еще пахло маслом иланг-иланга. До чего же этот запах меня заводил! После душа я решил погладить рубашки, которые собирался взять с собой в Восточную Германию.

Я разложил гладильную доску и наполнил водой старомодный утюг. С ним было много мороки: он то разогревался слишком сильно, то внезапно остывал. Но зато, вгоняя тяжелый металлический носик в складки рукавов, разглаживая отвороты и наблюдая за струящимся вверх паром, можно было отвлечься от мыслей. Я расстегнул манжеты и вывернул их, чтобы прогладить ткань вокруг пуговиц. Очень важно было не наехать утюгом на саму пуговицу, от этого на материи всегда оставались заломы. С пуговицами я провозился несколько минут. Откровенно говоря, после аварии и отказа, полученного на первое в моей жизни предложение руки и сердца, чувствовал я себя так, будто меня избили… Сталина, например, избивал его собственный отец, за что тот смертельно его ненавидел… Сложив выглаженные рубашки, я вышел на балкон. Отсюда видно было, как по лужайке в парке Парламент-хилл скачет стайка неопрятных, черных как сажа ворон. Одна из них вдруг сорвалась с места и полетела к фонтанчику. Кажется, в клюве у нее было что-то зажато, но донести добычу до цели она не смогла – ноша шлепнулась в воду. Интересно, что это было? Может, мышь? Зато Сталин любил свою дочь Светлану… Примерно так, как кот любит мышь, попавшую к нему в лапы… Интересно, а как я любил Дженнифер? И как она любила меня? Да и любила ли вообще? Кошкой в наших отношениях определенно была она, мне же отводилась роль мыши. Неплохо было бы, наверное, для разнообразия хоть раз почувствовать себя котом. Правда, эта мысль не показалась мне слишком уж возбуждающей.

До сих пор я честно выполнял свою часть сделки – никогда не пытался описать в словах, как она поразительно красива. Не говорил об этом ни ей, ни кому бы то ни было еще. Не заикался о том, какого цвета у нее волосы, глаза и кожа, не описывал форму груди, сосков и губ. Не уточнял, длинные ли у нее ноги и мягкие ли волосы на лобке, тонка ли талия и сильны ли руки, красит ли она ногти и бреет ли подмышки. Ни одно из слов, имевшихся у меня в запасе, Дженнифер не устраивало. Зато против фразы «Дженнифер поразительно красива» она не возражала, потому что, по ее мнению, не значила она ровным счетом ничего. И мне было интересно, видела ли она какой-то смысл в выражении «неземная красота», которое постоянно повторяла, говоря обо мне. В ее фотографиях у него определенно появлялось какое-то значение, но Дженнифер утверждала, что дело тут не во мне, я – всего лишь часть композиции. Для чего она обвела красным фломастером мои губы на том снимке, что висел у нее в изголовье? Она ведь обожала со мной целоваться, так почему же написала: «НЕ ЦЕЛУЙ МЕНЯ»? Может, ей казалось, что секс делает ее уязвимой, дает мне слишком большую власть над ней? А ей не хотелось, чтобы я обладал над ней властью, потому она меня и выгнала. Вроде бы ей нравился какой-то студент из школы искусств по имени Отто. Он был ее ровесником и красил волосы в синий цвет. Впрочем, она могла сколько угодно им восхищаться и даже считать, что в будущем он станет знаменитым художником, мне-то известно было, что у того, кого она любит, волосы черны как смоль^[5].

4

Спустившись в подъезд, я направился к почтовым ящикам. Хотел проверить, не пришли ли еще фотографии с Эбби-роуд. Те самые, которые я собирался подарить Луне Мюллер, младшей сестре моего переводчика Вальтера Мюллера. Когда я вставил ключ в скважину, мне показалось, что замок сидит в дверце неплотно, будто бы кто-то сначала вывинтил болты, а потом в спешке вкрутил их обратно. Впрочем, осмотрев ящики других жильцов, я пришел к выводу, что все они в плачевном состоянии. Деревянные корпуса потрескались от старости, а большая часть изготовленных еще в тридцатые латунных замков держалась на честном слове. Попасть ключом в скважину оказалось труднее обыкновенного. Домовладелец поднимал арендную плату каждый год, но ремонтом заниматься не желал, и дом потихоньку разваливался. Из лифта вышла миссис Стеклер, пожилая леди, чья квартира располагалась этажом выше моей. Сжимая обтянутыми перчатками руками стальные рукояти ходунков, она поковыляла к выходу. Но вдруг заметила меня, ползавшего на четвереньках возле почтовых ящиков, и застыла как вкопанная. Кутаясь в шубу, миссис Стеклер начала жаловаться мне на свой артрит. На то, что от сырости он обостряется и она едва передвигает ноги.

– Дождь для моих костей просто погибель, – уныло пробасила она.

Я бросил взгляд на стеклянную дверь подъезда. На улице светило солнце. В палисаднике желтела выгоревшая за лето трава. И листья на деревьях не показались мне мокрыми.

– Что-то не так, Сол?

– Нет.

– Я хотела спросить насчет вашей фамилии, – сказала она.

– А что такое?

– На почтовом ящике написано, что вас зовут Сол Адлер.

– Все верно.

– Адлер – это ведь еврейская фамилия.

– И?..

Она молчала, очевидно, ожидая продолжения, и я продолжил.

– А Сол еврейское имя. Но это у вас вопросов не вызывает?

Она широко открыла рот, будто бы ей срочно потребовалось, чтобы воздух проникал в организм сквозь более крупное отверстие. И я подумал, что в голове у миссис Стеклер, очевидно, тоже бродит призрак – призрак моей фамилии. Я поднялся, потому что разговаривать с ней, стоя на коленях, было как-то унизительно. И спросил, не подскажет ли она, где можно купить банку консервированных ананасов.

– Да где угодно. Консервированные ананасы продаются в любом магазине. Даже в лавочке у нас на углу. Вам колечками или кусочками? В сиропе или в соке?

Она пристально разглядывала меня сквозь толстые стекла очков, будто бы подозревала, что по чистой случайности помешала мне ограбить почтовые ящики всех жильцов дома. В своем собственном ящике я нашел толстый конверт, и мне не терпелось открыть его, но делать это у нее на глазах не хотелось. Миссис Стеклер сообщила мне, что идет в недавно открывшийся польский магазин купить маковый рулет. А, раз уж она все равно туда собралась, заодно поищет средство, чтобы вывести пятно с ее дивана черепахово-зеленого цвета. Я задумался было о черепахах и о том, какой оттенок зеленого приписали им производители мебели, но тут она снова принялась сетовать на погоду и боль в суставах. Я что-то не мог припомнить, чтобы на улице, которую она назвала, находился польский магазин. Там точно были мясная лавка, газетный киоск и парикмахерская, ходили в которую в основном пенсионеры возраста миссис Стеклер. Но ничего похожего на польский магазин я там не видел. Разве что бенгалец из газетного киоска начал приторговывать восточноевропейской выпечкой. Перестав слушать рассуждения миссис Стеклер, я открыл конверт и принялся рассматривать фотографии. Их было три, все черно-белые. Вот он, я, – сунув руки в карманы, иду босиком по пешеходному переходу в белых расклешенных брюках и пиджаке. В конверте еще нашлась записка от Дженнифер:

Кстати, босиком на фото шел не Джон Леннон, а Пол. А на ДЛ были белые туфли. Удалось заснять тебя в движении, как на оригинальном снимке, спасибо моей верной стремянке.

Я не запомнил, как разувался, но, видимо, в какой-то момент и правда снял обувь, так как на снимке ноги у меня были босые. Подняв глаза, я обнаружил, что, уходя, миссис Стеклер оставила ходунки в подъезде – сунула их за стойку портье. Сквозь стеклянную дверь мне видно было, как она в своей шубе быстрым шагом направляется к автобусной остановке. А я-то думал, у нее артрит разыгрался и она еле ходит.

Я убрал фотографии обратно в конверт, запер его в почтовом ящике и отправился в супермаркет – купить Вальтеру Мюллеру банку ананасов. Интересно, чем сегодня займется Дженнифер? Наверное, закажет себе билет в Америку. Конечно же, сходит в колледж, в фотолабораторию, будет там готовиться к своей выставке. А позже, много позже, они с Клаудией и Сэнви станут расслабляться в сауне и болтать о бесконечности и о том, что страдающий маниакально-депрессивным психозом математик Георг Кантор нашел способ классификации бесконечных множеств. Ну а мне нужно было решить, какие купить ананасы – колечками или кусочками, в сиропе или в соке. В итоге я положил в корзинку два банана, багет, стейк, а после обнаружил, что зачем-то топчусь возле прилавка с сырами. В каком-то смысле я даже проникся сочувствием к той цветочнице, у которой в магазине были одни розы. Выбрать нужные из бесконечного множества сортов роз, наверное, было не проще, чем разобраться в бесконечном множестве сортов сыра. «Шропшир Блю», «Стилтон», «Фермерский Чеддер», «Ланкаширский», «Красный Лестер», «Гауда», «Эмменталь»… Я попросил продавца отрезать мне большой ломоть сочащегося влагой бри, и он свалился у него с ножа. У продавца были нежные руки.

На улице все стало серым – и асфальт, и небо. Лил дождь. Какой-то мужчина в африканском одеянии сражался с поломанным зонтиком, а вода меж тем заливала его сандалии. Я забежал в турецкое кафе выпить стакан чаю и съесть кусок пахлавы. Пропитанная медом, она прилипла к пальцам. Я попросил салфетку, но женщина, которая меня обслуживала, кажется, не услышала. Она подошла к девочке лет семи, которая читала книжку за соседним столиком, и что-то шепнула ей на ухо. Я подумал было, что она просит ее передать мне салфетку, но потом понял, что девочка – ее дочь и она просто поправляет красную ленточку у нее в косе.

«Вот что я тебе скажу, Сол Адлер: не всегда ты являешься центральным персонажем».

А я тебе вот что скажу, Дженнифер Моро: ты сама меня таким сделала.

5

В моем доме, похоже, творилось что-то странное. Из подъезда в панике выбегали люди. Инженер с третьего этажа кричал: «Пожар! Пожар!» Но запаха гари я не почувствовал. По слухам, пожарные сегодня собирались бастовать, правда, официально ничего объявлено не было. Наш домовладелец советовал всегда держать наготове ведро с песком – просто на всякий случай – и, уходя, отключать от сети все электроприборы, кроме холодильника. Вернулась миссис Стеклер, держа в обтянутой перчаткой руке полиэтиленовый пакет с маковым рулетом. Мне, правда, показалось, что у нее там вовсе не пирог, а мясо, порубленное крупными кусками. Миссис Стеклер забрала из-за стойки портье свои ходунки и объявила, что, кажется, забыла выдернуть из розетки тостер. А если подумать, то и обогреватель могла не выключить. Непонятно, чего ради ей вообще понадобилось его включать в сентябре месяце. Я вызвался сходить к ней в квартиру и проверить, все ли в порядке. Толпившиеся возле подъезда жильцы тут же заспорили, разумно ли это будет. Ведь если наверху и правда пожар, пожалуй, мне не стоит так рисковать. Я, однако, настаивал на своем, и тогда мне посоветовали хотя бы не пользоваться лифтом. «Он хочет умереть. Давайте не будем ему мешать». Миссис Стеклер, широко улыбаясь, вручила мне ключи. Кажется, впервые я видел ее такой довольной.

Одолеть пять лестничных пролетов бегом у меня не вышло, так как я все еще хромал после аварии на Эбби-роуд. Подниматься пришлось медленно. Я открыл ключом дверь, вошел в квартиру миссис Стеклер, но никаких следов задымления не обнаружил. Все электроприборы в квартире были выключены. На полу, посреди ковра, стоял тяжелый черный телефонный аппарат. Это выглядело довольно странно, учитывая, что миссис Стеклер страдала артритом и вряд ли способна была легко и непринужденно опускаться на пол. Я проследил, куда уходит провод, и обнаружил, что он воткнут в розетку за телевизором. Сжав руку в кулак, я принялся постукивать по стене. Будто бы пытался обнаружить в ней что-то. Хотя и сам не понимал, что именно. Может, мне стало интересно, полая она или сплошная? Так или иначе, я стукнул по ней еще пару раз. Почему-то это движение придавало мне уверенность в собственной значимости. И я тут же задумался: получалось, что при других обстоятельствах я себя значительным не чувствовал? Любопытно, сотрудники Штази тоже преисполнялись ощущения собственной важности, когда простукивали стены? Зазвонил телефон, и я поднял трубку.

– Здравствуйте. Квартира миссис Стеклер.

– Кто говорит?

– Сосед. Меня зовут Сол.

– Это Айзек.

Грудную клетку прошило болью.

– Миссис Стеклер нет дома. Передать ей что-нибудь?

– Какой Сол?

Сочетание этих слов – «какой» и «Сол» – обрушило на меня целую лавину чувств: ужас, отчаяние, сожаление.

И все же я попытался ответить четко и вежливо.

– Сол Адлер.

Слова давались мне с трудом. Я вдруг осознал, что сердце мое разбито. И что где-то там, в ином времени, пакет из «Уолмарта», летавший по Эбби-роуд, был как-то связан с Америкой. И имя Айзек было с ней связано тоже.

Связь прервалась.

А я неожиданно понял, что рядом со мной кто-то шумно дышит. Обернувшись, я нос к носу столкнулся с черным пуделем, смотревшим на меня испуганными глазами. Затем он вскочил на подлокотник дивана. Пес тихо поскуливал, глаза у него были влажные. Вообще-то домовладелец запрещал держать в квартирах животных. Я и понятия не имел, что у миссис Стеклер есть собака. Теперь понятно, почему вместо макового рулета у нее в пакете лежало рубленое мясо.

Я сел на диван и взял пуделя на руки. Телефон снова зазвонил. Я же гладил собаку по теплой голове и постепенно успокаивался. Мы с пуделем даже дышать начали в такт, просто дышали и ждали, когда телефон прекратит звонить. Оказалось, что это очень расслабляет – держать на коленях собаку и дышать с ней в унисон.

Я вдруг понял, что хочу есть. Умираю с голоду. Не помню даже, ел ли хоть раз с происшествия на Эбби-роуд. Сидя на черепахово-зеленом диване, в доме, возможно, охваченном огнем, я отчего-то вспомнил, как мой друг Джек однажды сказал мне, что не хочет иметь детей. Все родители, по его словам, были какими-то инопланетянами, которые с детьми разговаривали жуткими неестественными голосами. К тому же ему нравилось самому находиться в центре внимания, особенно когда дело касалось сексуальных партнеров. И вовсе ему не нужно было, чтобы это внимание перетянул на себя какой-то ребенок или превратившийся в инопланетянина и вечно теперь чего-то требующий второй родитель. Я охотно с ним согласился. Джек был старше меня на десять лет, но выглядел куда моложе своих тридцати восьми. Носил элегантные хлопковые пиджаки и черные молодежные кеды, что всегда казалось мне очень стильным.

В тот день мы с Джеком обедали в Западном Лондоне, ели муль-фрит ^[6] во французском бистро. И, несмотря на то что на словах я выразил свое полное с ним согласие, на самом деле меня одолевали сомнения. Безусловно, мы с Джеком как культурные, интеллигентные, красивые мужчины считали себя на голову выше какого-нибудь измученного бытом отца, у которого уже тысячу лет не было секса. А если и был, то уж точно не с его не менее измученной второй половиной.

И все же, даже кивая Джеку, мысленно я не до конца верил в то, что он говорил. Безусловно, он был забавный и интересный человек, но мне всегда казалось, что в эмоциональном плане он слегка туповат. Я повторил это вслух псу, уснувшему у меня на коленях.

– В эмоциональном плане он был слегка туповат.

Взглянув на мою кастрюльку с мидиями, Джек заметил, что часть из них я оставил нетронутыми. И предложил доесть их за мной с таким видом, будто оказывал мне огромную услугу. Я пододвинул к нему кастрюльку и с интересом смотрел, как жадно он хватает раковины, высасывает из них мидии и быстро пережевывает их. Он будто бы считал, что пожирание объедков сделает его в моих глазах страшно привлекательным. Что было странно. (И я снова повторил это вслух, для пуделя: «Очень странно».) Приятно было думать о Джеке, держа на коленях декоративного пса-нелегала. Мне пришло в голову, что, возможно, если в здании и в самом деле пожар, стоило бы заняться спасением его жизни. Я и правда начал ощущать в воздухе какой-то едкий, горьковатый запах, но дым ли это был? Впрочем, у меня в запасе было еще много воспоминаний о красавчике Джеке.

Я взял пуделя за лапу и сжал ее в ладони. Прикончив мои мидии, Джек принялся изучать счет, который принесли нам на тарелочке. Я полагал, что мы оплатим его пополам, но Джек заявил, что, раз в счет внесли хлеб, который заказывал я, мне за него и платить, несмотря на то что он тоже его ел. Объясняя мне все это, он пожирал глазами кусок лимонного пирога, который оставил недоеденным мужчина, в одиночестве обедавший за соседним столиком. Джеку не терпелось сожрать и его тоже. Он заговорщицки глянул на меня, я же задумался, отчего он кажется мне таким непривлекательным. Может, именно на этот вопрос я пытался найти ответ, простукивая стену? И тут меня осенило – разгадка крылась в том, что Джек сам был неспособен любить. Что ж, я задал стене вопрос, и в каком-то смысле она мне ответила. И тут же в голову пришла тревожная мысль: что если Дженнифер считала неспособным любить меня? После обеда Джек собирался играть в теннис. Матч был важный, он сказал даже, что брал у тренера дополнительные уроки, чтобы отточить навык подачи. Не очень понятно было, зачем же он так обожрался перед игрой. Впрочем, Джек был весьма стройным. И я вдруг подумал, что, несмотря на острое нежелание иметь детей, одним ребенком Джек все-таки обзавелся. Ребенком, которого следовало хорошо кормить. Этим ребенком был он сам.

Однако, пока я сидел на диване и наглаживал пса-нелегала, пожар мог уже разойтись не на шутку. Я поднялся на ноги и стряхнул пуделя с колен на пол. Он возмущенно пискнул, я же взял бумажный пакет с сыром бри и вышел за дверь. Прихрамывая, я спустился вниз по лестнице, так и не уловив запаха дыма.

У подъезда все так же топтались жильцы, указывая то на одно окно, то на другое. Я объявил, что миссис Стеклер не забыла отключить обогреватель, и все вздохнули с облегчением. Затем я сообщил, что ей кто-то звонил. Она сняла очки с толстыми линзами и посмотрела на меня озадаченно.

– Это вряд ли. У меня телефон отключен.

Подышав на линзы, она протерла их подолом платья и промокнула глаза.

– Между прочим, – добавила она, – я тоже еврейка. Родом из Кракова.

Инженер похлопал меня по плечу.

– Спасибо, что все проверили, мистер Адлер, – искренне произнес он. – У всех нас просто камень с души свалился.

Я задумался о том, почему миссис Стеклер носила перчатки. Что за призрак мог прятаться под ними? Но долго ломать над этим голову мне не хотелось. Я отправился к телефону-автомату на углу и позвонил Дженнифер.

– Как дела, Дженнифер?

– Зачем ты мне звонишь?

– Потому что пожарные бастуют.

– Это кто сказал? Впервые об этом слышу.

В руке я держал пакет с подтаявшим бри. Дженнифер разговаривала со мной приветливо и совершенно спокойно. Будто бы не отвергала моего предложения. И не выставляла меня из постели, покрытого синяками и ссадинами, сразу после того, как беззастенчиво воспользовалась моим телом.

– Хорошие фото получились, правда?

Она начала рассуждать о свете и тени, и о том, с какого ракурса делала снимки, и о том, что на оригинальной фотографии с обложки альбома «Эбби-роуд» можно рассмотреть стоящего под деревом туриста из Америки, который просто случайно попал в кадр. Я же в рассеянности таращился на зажатый в руке бумажный пакет, в котором таял кусок бри. Кажется, в правом его углу было что-то написано.

– Сол, с тобой все в порядке?

Ах, да, это продавец с нежными руками написал на пакете цену и подчеркнул ее двойной линией.

– Нет, не все. Со мной абсолютно точно не все в порядке.

– Вот что я тебе скажу, Сол Адлер: вали-ка ты на хер.

– А я тебе вот что скажу, Дженнифер Моро: именно это я и собираюсь сделать.

В тот вечер, собирая чемодан для поездки в Восточный Берлин, я вдруг сообразил, что так и не купил банку ананасов.