– Великий Свабуджа существует только в твоем воображении, – произнес Джанапутра. – Никто не видел Калиманаса, от имени которого ты проповедуешь освобождение саттв и самой Вселенной, но лишь к еще большей безысходности и несвободе ведет оно их.
Обдумывая ответ, темный маг ощупал двойной подбородок короткой ручонкой.
– Ты знаешь, а ты прав, человек, – нехотя признался он. – Однако твой лоб слишком узок, чтобы понять подлинную силу воображения. Как часто приходилось мне слышать эти возгласы – мысли и образы нереальны, они не существуют в действительности. Но посмотри на меня, изгнанный царь. Я нахожусь в тронном зале – не ты, а я правитель Нагарасинха! Вся эта реальность была достигнута всего лишь благодаря моему воображению, презираемому тобой, потому что его у тебя нет. Да! Ведь это я отнял его у тебя, но я могу вернуть…
Нишакти приступил к мысленному чтению той самой мантры, которую никто, кроме него, не знал. В зрачках его стали пульсировать черные волны. Они расширялись, искривляя окружающее пространство, захватывая и подчиняя себе разум Джанапутры. От невероятного напряжения изгнанный царь сдавил виски.
– Что происходит со мной?! – простонал он, упав на колени.
– Он пытается подчинить твое сознание воле Калиманаса, – отозвался ягуар. – Если он преуспеет, ты обратишься в безропотного адепта Свабуджи Вишваны.
– Помоги мне, я теряю сознание, оно покидает меня! – из последних сил крикнул астральный двойник.
– Еще не время… – закатывая глаза, отвечал Пурусинх самому себе, ибо царь Джанапутра уже лежал, пригвожденный к сердцевине шестиконечной мандалы, аметистовые завитки которой тоже стали искривляться и темнеть.
Чтобы обратить царя Джанапутру в своего ученика, Нишакти решил прибегнуть к темной магии и показать все величие Свабуджи. Он открыл потусторонний портал, внутрь которого стала втекать душа Джанапутры. Она оторвалась от тела, всколыхнулась и тут же устремилась в нависавшую над ней чернильную пустоту.
Радужные чакры живой души потеряли чистые, открытые цвета, они втягивались в бесконечную темноту портала, где бесследно растворялись. Тело астрального двойника заполнялось субстанцией, которая снаружи выглядела как вязкий, инородный смок. Растекаясь по нитевидным канальцам, эта субстанция изменяла линии жизни Джанапутры, трансформировала его сознание и память.
Но не только душа Джанапутры втягивалась в демонический портал Нишакти. Туда, в бесконечную тьму, быстро влетела мерцающая частица света, которая не растворилась во тьме. Той частицей света было сознание Пурусинха, которое ягуар испустил из своего темечка и направил движением когтистых лап вглубь портала. Он надеялся разыскать там даймона Калиманаса, чтобы сразиться с ним, пробить его грудную клетку, вырвать сердце и, таким образом, лишить вишвана Нишакти магической силы. Потусторонняя память подсказывала ягуару, что он всегда так поступал с демоническими сущностями. В этом состояло его внутренне предназначение, он делал так бесчисленное количество раз, и еще ни один асур не избежал от него справедливого возмездия.
Он летел, летел, летел и летел… Трудно было определить, с какой скоростью перемещалась частица его сознания. Здесь, в кромешной тьме, терялось само ощущение времени и пространства. Он мог рассекать темноту быстрее скорости света, но, взглянувши на себя со стороны, увидал бы лишь крохотный ореол, висевший в полной неподвижности внутри бесконечного объема. Быть может, целую вечность пролетел он в поисках Калиманаса, но ему все равно продолжало казаться, что он вошел в портал мгновение назад, что у него впереди еще много времени, еще целая вечность. Бессмертие… так вот, каким оно было – испытание бессмертием.
В необъятной пустоте действительно никого не было. Никого, кроме его самого! Никакого Калиманаса он здесь не видел. Поэтому разум начинали посещать очень странные мысли. Вероятно, ореол света, исходивший от его сознания, и был той сущностью, которую следовало уничтожить, растворить в черноте. Для чего еще он мог сюда ворваться? Как можно разыскать то, чего нет? Он стал сомневаться во всем. Мысли его постепенно начинали запутываться в этой непроницаемой темноте.
Темнота… он никогда не боялся ее, разве только в детстве. Да, только в детстве, когда в ней могли двигаться чудища, которых никто больше не видел. Дети помнили эту темноту лучше взрослых. Вовсе не чудища пугали их, а необъяснимая способность сознания порождать и оживлять этих чудовищ. Вот что было страшно, и теперь он вновь испытал это чувство. Он потерялся в этой бесконечной темноте, и никогда бы не сумел найти из нее выход.
Одиночество… раньше оно ему не мешало, наоборот, всегда помогало сосредоточиться. Но здесь – здесь все было не так… кто знает, а может, все так и должно быть на самом деле? Может быть, эта необъятная пустота и была той самой высшей, неуничтожимой реальностью, в которой можно обрести вечную свободу? Мудрость, покой, величие. Бессмертие…
Он вдруг осознал темное учение Свабуджи изнутри, почувствовал потустороннюю реальность этой бездонной пустоты. Бесконечная Свобода Вселенной была так близка – ему оставалось лишь в ней раствориться. Так значит, Свабуджа Вишвана и была всей этой огромной пустотой, внутри которой он сейчас находился. Она пребывала вокруг него, она окружала его всюду! Разумеется, он бы никогда не нашел в ней Калиманаса. Если бы некое демоническое существо обитало где-то здесь, внутри пустоты, пустота не была бы пустой. Зато вся эта бесконечная пустота могла обитать внутри Калиманаса, она являлась его внутренней сущностью!
Невероятно, но ягуар провел великое множество кальп внутри метафизического тела Калиманаса – в пустотности его чрева, не имеющего никаких размеров, доступных для сравнения. Ибо даже бесконечная вселенная без остатка растворилась бы здесь – настолько велик и необъятен был Калиманас.
Догадавшись об этой хитрости, Пурусинх принял позу лотоса, отчего исходящие от него лучи обрели очертания сверкающих алмазных граней исчезающее малых размеров, и приступил к медитации на поверхность пустого пространства. Точнее, на слово «тала-шуньята-прастара», прозвучавшее у него в голове несколько раз. Поскольку ноль в нулевой степени давал единицу, поверхность пустоты должна была иметь конечные координаты. Ее можно было нащупать изнутри сиддхическими лучами.
Затем ему предстояло правильно угадать образ, который скрывался снаружи бесконечного пустого множества. Только так Калиманас мог предстать перед ним в своем подлинном ментальном облике. Но задача эта оказалась не так проста, как можно заключить из краткого описания. Трудность заключалась не только в том, что некую чрезвычайно подвижную поверхность требовалось нащупать сиддхическими лучами изнутри, и не в том, что из бесчисленного множества вариантов требовалось выбрать всего один единственный образ, подходящий под параметры поверхности. Основная сложность состояла в том, что сразу, как только что-то начинало получаться, обязательно возникала область, где все лучи исчезали. То есть с одной стороны у пустой формы, действительно, имелись некие конечные координаты, с другой стороны – даже поверхность этой пустотности уходила куда-то в бесконечность. Все было плохо, очень плохо.
Если считать, что догадка о местопребывании Калиманаса пришла к Пурусинху довольно быстро, заняв многие-многие кальпы, то описать действительное время, затраченное его сознанием на исследование задачи по вычислению поверхности пустоты, было невозможно – такого слова не существовало ни в одном языке. Все равно что пытаться вычислять скрытые периоды трансцендентального числа.
Такой поток времени больше всего походил на поток не-времени, и чтобы находиться в нем, сохраняя сознание, требовались определенные ментальные усилия. Иногда медитация на форму пустоты приносила сплошные разочарования, иногда – доставляла непрерывное наслаждение, а иногда заставляла тосковать по жизни смертных существ, ибо даже самая обычная короткая жизнь джива-саттв начинала казаться в метафизической пустоте «тала-шуньята» необычайно разнообразной и притягательной.
Тем не менее, пока он медитировал, у него возникла насущная необходимость обозначить эти с каждым разом все более и более продолжительные промежутки факториальных кальп, и он придумал для них подходящее называние «акальпанта». Из названия следовало, что промежутки эти были всегда конечными, при этом количество кальп от одной акальпанты до другой можно было не указывать, а значит, не нужно было тратить дополнительные кальпы еще и на то, чтобы запомнить название очередного промежутка. Надо сказать, это понятие здорово упрощало вычисления, поэтому спустя акальпанту-акальпант его, наконец, озарило то самое – изумительно подходящее, единственно правильное, изящное решение, которое все объясняло!
О, нет… Калиманас не был обычной демонической сущностью, примкнувшей к воинству Сатананты, он и был самим Сатанантой! Вернее, он являлся одной из голов бесконечноголового змея. Вот почему неизбежно возникала область, где все лучи пропадали, – это было место сопряжения пустотности чрева Калиманаса с бесконечным множеством других голов Сатананты. Расположение их напоминало хаотичную фрактальную поверхность. Она извивалась, росла, охватывала недостижимые миры, многомерные подпространства.
Каждая чешуйка на теле Калиманаса была испещрена миллиардами таких же змеиных головок, разевающих пасти с ядовитыми клыками. За последнюю акальпанту светящееся сознание Пурусинха расширилось настолько, что сумело даже уловить запутанное движение нескольких соседних великих голов Сатананты. Вместе с безумными змеиными танцами Калиманаса они слагали фрагмент провала неведомой горловины, образующей основание такой головы, такой пасти, которая казалась больше самого пространства и повергала в полнейшее оцепенение вселенского ужаса. А какой кошмар творился чуть дальше – об этом ни помыслить, ни вообразить было нельзя без потери сознания, хотя, наверное, именно так и должна была выглядеть тьма абсолютного зла.
Порядком подзабыв за время своей медитации про темного мага Нишакти, ягуароподобный Пурусинх понемногу стал приходить в себя. Он вспомнил, что где-то там – в неизвестном где-и-когда – лежал царь Джанапутра, в чакры которого втекала Свабуджа Вишвана. Она изменяла его изнутри, превращала в темного мага. Но как можно было возвратиться в портал Нишакти, если сознание Пурусинха давным-давно заблудилось в бесконечной тьме Калиманаса?
Впрочем, теперь портал Нишакти представлялся Пурусинху несколько иначе. Как выяснилось, это был не совсем портал, скорее, это была некая пора или тонкая мембрана на чешуйчатой поверхности Калиманаса. Стало быть, загадочная мантра о тридцати двух знаках являлась последовательностью, кодировавшей открытие и закрытие этой поры. Восстановив в памяти изображение тридцати двух знаков, Пурусинх тотчас же переместился к порталу.
Оставалось только его открыть, то есть прочесть мантру Нишакти, в которой наверняка упоминалось само имя «Калиманас». Чтобы открывать и закрывать пору, знаки должны были читаться в прямом и обратном порядке. Если снаружи прямой порядок открывал портал, а обратный – закрывал, то внутри чрева Калиманаса открытие поры должен был кодировать обратный порядок последовательности. Обладая этими подсказками, найти ключ к прочтению тридцати двух знаков не составило большого труда. Прочитав мантру Нишакти от конца к началу, Пурусинх раздвинул пору и… Что же он за ней увидал?
Ничего, ровным счетом ничего. Пустая, безжизненная земля простиралась у подножья высокой горы. На вершине встречались засыпанные песком руины дворцов и амфитеатров. Он узнавал какие-то фрагменты храмов и колонны, но никакого города Нагарасинха уже не было. Он обозревал один из возможных миров, из которого исчезли все краски. Ему захотелось поскорее проснуться от этого сна, но у него никак не получалось. Перед ним переливались лишь черные волны потустороннего портала – поистине лучше бы он никогда не открывался!
Постояв на обломках подлунного мира, ягуар осознал, что ему следует вернуться в ужас бесконечной пустоты, чтобы завершить начатое – необходимо было разрушить портал Нишакти и по возможности уничтожить самого Калиманаса. Он снова шагнул в черноту портала…
В тот же миг глаза его отворились – сначала ему даже почудилось, что он проснулся. Однако он все еще был в шкуре Пурусинха и стоял с вытянутыми вперед лапами. Его сознание, обогнув само время, вернулось к тому моменту, когда у него, собственно, и возникла мысль направить частицу своей души в демонический портал Нишакти. Он вернулся в тот самый момент, когда из темечка ягуара как бы сам собой испустился мерцающий ореол и, повинуясь движениям когтистых лап, влетел вглубь портала.
То, что произошло дальше, выглядело для Пурусинха как настоящее чудо – едва частица света коснулась темного портала, как поверхность его затрещала и покрылась разрядами молний. Откуда ни возьмись, из нее вырвалась вспышка, озарившая тронный зал и лежавшего на полу Джанапутру. Затем раздался мощный хлопок – и магический портал исчез, как будто его никогда и не было!
В качестве наблюдателя ягуар видел своими собственными глазами – портал был уничтожен мгновенно, как только ореол света коснулся его поверхности! Но в качестве непосредственной причины этого действия он знал, какое невообразимое количество времени в действительности для этого потребовалось.
– Что… что это было? – очнувшись, спросил его Джанапутра.
– Пустяки, ты на какое-то время потерял сознание, вот и все, – ответил Пурусинх, помогая ему подняться.
– Как?! – Нишакти беспомощно растопырил четыре руки, отползая на восьми руках назад. – Как ты сокрушил его? Ты уничтожил пустоту великого Свабуджи?!
Темный маг спрятал голову в волосатое брюхо, пытаясь понять, что же все-таки произошло.
– Ну, да! Ты разве не знаешь, есть одна маха-мантра, разрушающая всякое зло, – ответил Пурусинх.
– Такая магия мне неизвестна, – прошептал Нишакти, весь дрожа от страха.
– О, это очень древняя мантра!
– Произнеси же ее, – затаился темный маг с робкой надеждой.
– В конце концов, добро всегда побеждает зло, – усмехнулся ягуар. – Но это тебе вряд ли поможет.
Поверженный Нишакти попытался отползти подальше. Он опасался того, что теперь Пурусинх решит от него избавиться.
– Думаешь, это конец? – прошептал Нишакти. – Вы не понимаете, во что ввязались. Одно зло всегда сдерживает другое, еще большее зло. Зло неуничтожимо, и вскоре оно вновь накроет Нагарасинх.
– Про какое зло ты говоришь? – спросил у него Джанапутра.
– Не одно – так другое, какая разница? Вы уже мертвецы, – злорадствовал Нишакти, – долго вы не протянете.
– Но уж точно мы протянем дольше тебя, – зарычал ягуар, обнажив свои когти и приготовившись к прыжку.
– Нет! Нет! Не убивайте меня! Молю тебя, царь Джанапутра, пощади! – темный маг прикрыл свое безобразное лицо четырьмя руками. – Послушайте, мне кое-что известно! Никто больше не знает этой тайны.
– Что еще за тайна? – спросил Пурусинх, грозно глядя на ослабевшего Нишакти.
– Она касается тебя, царь Джанапутра. Знаешь ли ты, отчего предали тебя приближенные твои, отчего весь народ отвернулся от тебя после кончины Наянадхары, верховной жрицы Нагарасинха? Отчего этот город возвысил меня, мага Нишакти, с восхищением приняв мою веру в Свабуджу Вишвану? Думаешь, лишь оттого, что ты родился человеком?
Царь Джанапутра старался выглядеть безучастным, но слова Нишакти сильно взволновали его – они попали в самую болезненную точку, терзавшую душу Джанапутры, обвинявшего себя во всех горестях подлунного мира.
– Как бы я сам хотел родиться человеком! – неожиданно молвил Нишакти. – Быть подтверждением всех этих сказок о древних мудрецах… Но взгляни, на кого я похож? Разве похож я на человека? Да во всем Нагарасинхе не было существа более отвратительного и более нечеловеческого, чем я, и все же было нечто объединяющее нас, нечто делающее нас похожими.
– Он просто пытается растянуть время, – раздраженно помотал пятнистой головой Пурусинх. – Если тебе есть что сказать, говори быстрее!
– Мы оба были обречены на одиночество, с самого рождения, – продолжал Нишакти. – Мне повезло больше, у меня были хотя бы мои милые дети, которые становились пауками. А кто был у тебя, Джанапутра? Верно – у тебя никого не было, и быть не могло. Ведь всякому известно, что людей не существует, а царевич в роду Раджхаттов не в счет, ибо он не оставит после себя потомства. Династия прервалась – вот почему они тебя предали! Но я знал, что кроме тебя, Джанапутра, живет под светом чатур-чандрах еще один человек, юная дева – настоящая ювати-джани.
От этих слов Джанапутра прикрыл глаза ладонью, продолжая, впрочем, сохранять хладнокровный вид.
– Где именно она живет? – спросил он с металлической интонацией в голосе.
– На острове Аирват…
– Ты слишком долго сидел в этом зале, Нишакти, и власть сделала тебя чересчур самонадеянным, – серьезным тоном произнес Джанапутра. – Каждый, кто когда-либо читал путеводные книги, прекрасно знает, что на том острове обитает чудовищная женщина-цветок, уничтожающая всех, кто туда попадает. Так что, если тебе не терпится избавиться от меня, потрудись придумать другую уловку.
– Настаивать не стану, – оправдываясь, замахал руками Нишакти. – Многие саттвы пропали на том острове. Но, прошу, выслушай меня! Очень давно, когда я был так же молод, как ты, меня неудержимо влекло к премудрости древних.
В те времена родом Раджхаттов правил владыко Майятустра. Однако я задумал разыскать такую могущественную магию, с помощью которой можно было бы управлять самим Майятустрой. Тогда-то мне и попалась эта священная табличка – я выменял ее у одного торговца древностями. Письмена на ней не читались, что говорило в пользу ее подлинности. По той же причине никто не покупал тот камень, привезенный, как уверял торговец, с заколдованного острова Аирват. Такого рода магические предметы были моей страстью. Поэтому с азартом игрока в кости приступил я к изучению буквиц, которые еще виднелись. Каково же было мое удивление, когда удалось прочесть, что камень сей был высечен по приказу самого риши Девиантара.
– Риши Девиантара? – скептически изогнул бровь Джанапутра. – Последний мудрец, родившийся человеком?
– Во всем подлунном мире не найдете вы упоминаний о том, что у него была дочь! Он так любил свое дитя, так восторгался ее красотой, что однажды решил наделить ее даром вечной жизни. И он, обладая всеми силами сиддхи, отыскал такой способ. Однако, добившись своего, он не мог больше любоваться ею. Лишь раз в месяц под светом перламутровой луны смотрел он на отражение своей дочери в воде. На склоне лет риши Девиантар повелел возвести для нее великолепный дворец на удаленном острове. Всех своих слуг он отпустил, а самых преданных взял на тот остров, чтобы они и дети их детей оберегали его драгоценнейшее сокровище. Когда же пришло время ему умирать, вышел тот мудрец к своей дочери, попросил за все прощения и, посмотрев на нее в последний раз, тут же испустил дух.
– Хотелось бы взглянуть на эту табличку, – изъявил свое желание Пурусинх, полагая, что Нишакти мог что-то напутать в прочтении.
– Когда чары Майятустры рассеялись, а в роду Раджхаттов родился человек, я раздробил камень на куски и выбросил их в море, – сознался темный маг. – Если бы верховная жрица Наянадхара узнала, какую тайну я от нее скрываю, не сносить бы мне было головы.
– Очень остроумно! – усмехнулся Пурусинх. – Так ты хочешь, чтобы мы поверили тебе на слово?
– Твои преступления возмутительны, Нишакти! После того, что ты натворил, тебя тоже следовало бы раздробить на куски и выбросить в море. Но твое желание жить говорит о том, что у тебя есть то, ради чего тебе стоит жить, – размышлял царь Джанапутра. – Судя по всему, ты в самом деле любишь своих детей.
После этих слов Нишакти смиренно сомкнул передние руки с готовностью исполнить любое решение Джанапутры. Он был готов отправиться в темницу, заползти в самую отдаленную пещеру на окраинных землях, лишь бы ему и его детям была дарована жизнь.
– Ты не можешь быть человеком – это правда, как и то, что я не могу быть ягуаром. Но что мешает тебе поступать как человек – как поступали мудрецы древности? – вопрошал его Джанапутра. – Не только жизнь, но и твое высокое положение можно было бы сохранить в таком случае.
– Все это время черная зависть вела меня к моей цели. Но теперь я вижу – ты подлинный царь, Джанапутра! Не я, не жители Нагарасинха изгнали тебя из этого царства, но ты изгнал нас, ибо царство твое внутри твоего сердца и более нигде. Позволь, я дам тебе один совет, даже если это будут мои последние слова. Для тебя было бы лучше казнить темного мага Нишакти, ибо я ничем не заслужил пощады и не достоин твоего благородного поступка. Душа моя пала так низко, что в ней почти не осталось чести.
– Что ж, выбор за тобой, Нишакти, но исправление твоих темных дел было бы достаточным для тебя наказанием. Прежде всего, тебе придется избавить жителей Нагарасинха от своих личинок и паутины, приведи город в порядок, как было при моей незабвенной матушке Наянадхаре, приструни порочных, образумь дерзких, – пусть думают, что весь мир в одночасье перевернулся.
– Конечно, в подобных делах мне нет равных, – отозвался Нишакти. – Каким бы я ни был, мой опыт, несомненно, пригодится тебе, царь Джанапутра.
– Да, пока не забыл, – добавил от себя Пурусинх, – твой стяг над троном Раджхаттов совершенно не смотрится в обстановке этого зала… И найди, наконец, какое-нибудь средство от этих волдырей!
– Вы… вы меня оставляете? – Нишакти не мог поверить, что царь Джанапутра и ягуар так запросто возьмут и уйдут после всего того, что здесь произошло.
– Мы и так достаточно задержались, но можешь не беспокоиться, я буду присматривать за тобой, – заверил его ягуар, кивнув на орлоголовых стражей, которые с почестью провожали царя Джанапутру.
Так изгнанный царь Джанапутра при помощи первопредка ягуаров обрел то, о чем даже не мечтал, но еще более печальная и неосуществимая мечта посетила его сердце, когда узнал он о тайне Нишакти, об острове Аирват и прекрасной дочери риши Девиантара.
***
Они прогуливались под светом чудесных звезд среди золотых куполов и шпилей, наслаждаясь ночной свежестью на террасах и балконах, прилегающих к верхним ярусам царского дворца. Над кромкой задумчивых гор восходила огромная индиговая луна, она всплывала из самых глубоких глубин виноградно-синего моря, а чуть поодаль от нее медленно парила перламутровая луна, сиявшая переливами жемчужного блеска.
– Движение этих лун, пожалуй, то единственное, что нисколько не изменилось в Нагарасинхе. Когда-то я любил бегать по этим террасам, представляя себя мореходом. Все мое детство пролетело за стенами дворца в изучении этикета, утонченных наук и искусств, которые ни разу не пригодились мне в зарослях усыпальниц Раджхаттов. Не знаю, поймешь ты меня или нет, но именно там, находясь в изгнании, я впервые ощутил себя свободным.
– Ты бы предпочел навсегда остаться в саду релаксации?
– Нет, просто хочу понять, почему здесь, на вершине Нагарасинха, обладая почти неограниченными возможностями, я вновь чувствую себя пленником, и почему в тех стесненных обстоятельствах я чувствовал себя свободным? Мир так велик! Взгляни же, как он загадочен и необъятен! В нем найдется достаточно загадок даже для тебя, Пурусинх. Но что можно знать о нем, проживая всю жизнь в застенках царского дворца?
– Поистине, Джанапутра, бывают времена, когда терема царей становятся их тюрьмами, а хижины убогих – обителью богов. Если нищий видит царя, а царь видит нищего, если грешник видит праведника, а праведник видит грешника, им всегда кажется, что один из них свободнее другого, но из этой кажимости не всегда приходят к верному пониманию свободы.
– Ты говоришь об учении Свабуджи Вишваны?
– Не только о нем. Ведь существует множество лжеучений, превратно толкующих свободу. Одно из них особенно любят повторять просвещенные умы: «Сколько в мире существ – столько и мнений», – говорят они. – «В этих вечных противоречиях и состоит подлинная сущность свободы». Но просвещения существ еще недостаточно для их просветления, а просветления бывает недостаточно для их просвещения. Лжеучения о свободе, про которые я говорю, закрепощают сознание джива-саттв, не позволяя им двигаться дальше, не позволяя видеть дальше собственного носа. Отнюдь не существ высвобождают они, а хаос – хаос, который просвещенные умы не способны ни упорядочить, ни остановить. Рассмотрение свободы всегда находится в зависимости от внешних и внутренних условий, другими словами, уже само понимание свободы никогда не бывает свободным.
Пурусинх протянул руку к лампаде, под стеклянным колпаком которой горел огонь. Такими лампадами в ночное время освещались балконы дворца Раджхаттов и крепостные стены внутреннего города.
– Вот огонь, он может гореть и угаснуть – таковы его начальные условия. Если бы он хотел гореть, когда горит, и хотел угаснуть, когда угасает, он бы ощущал себя свободным всю жизнь, которая длилась бы всего одну ночь. Если бы он хотел угаснуть, продолжая гореть, и хотел гореть, продолжая угасать, всю жизнь ощущал бы он себя несвободным.
Положим теперь, что огонь этот обладает более развитым сознанием, тогда бы он знал, что он горит и гаснет не сам по себе – каждый вечер рука стража с факелом подливает масло и заставляет его гореть снова и снова. Тогда его простых желаний гореть или угаснуть было бы недостаточно для ощущения свободы. Он бы ощутил себя несвободным и стал задавать вопрос – к чему все это? И тогда, повторяя свой вопрос каждый раз, мысль его однажды передалась бы стражнику, который перестал бы подливать масло, чтобы освободить огонь от всякой деятельности. Воспользовавшись этим, темной ночью во дворец пробрался бы наемник и убил бы царя вместе со всей его семьей, а в город вошло бы вражеское войско, учинив страшные беды всем его обитателям.
Поэтому, если бы огонь обладал еще более высоким сознанием, у него бы возникло желание гореть-и-гаснуть- снова-и-снова, чтобы оберегать всех обитателей города. Тогда бы он стал чувствовать себя свободным, даже зная о том, что он горит и гаснет не по собственной воле.
– Так значит, все дело в сознании? Достаточно осознать нечто, делающее тебя несвободным, как это гнетущее чувство несвободы пройдет само собой?
Царь Джанапутра мечтательно вздохнул, глядя на жемчужно-перламутровую луну. Догадаться, что гнетет его сердце, было совсем нетрудно. Прожить всю жизнь в одиночестве, не имея даже надежды увидеть в мире без людей хотя бы еще одного человека, и вдруг осознать, что существует легенда, в которую невозможно поверить, но в которой, тем не менее, утверждалось, что под светом четырех лун живет такой же, как он сам, человек. И не просто человек – прекрасная дева, обладающая всеми благоприятными знаками, отмеченными милостью риши Девиантара. Несмотря на то, что это было сказание, высеченное в стародавние времена на каменной табличке, в него хотелось верить всем сердцем, всей душой!
– Порой одного стремления к осознанию бывает недостаточно, ведь и способность видеть дальше собственного носа еще не делает тебя дальновидным, – отвечал ему Пурусинх. – Это как если бы огонь в лампаде осознал, что хочет гореть-и-гаснуть-снова-и-снова, а страж все равно перестал бы подливать масло по той причине, что сам дворец пуст, и нет в нем ни царя, ни его семьи.
– Мы не властны над всеми обстоятельствами нашей судьбы. Что же остается делать джива-саттвам? Ждать следующей жизни? Но в следующей жизни, если она когда-нибудь наступит, для них мало что изменится. Впрочем, обстоятельства в той другой жизни могут стать еще тяжелее.
– Подозреваю, тебе не терпится посетить остров Аирват, – размышлял вслух ягуар. – Ты не боишься, что на том острове мы не найдем никакой юной девы, а найдем лишь свою смерть?
– Нет-нет, нисколько, я готов отправиться в путь, каким бы опасным он ни был! – вдруг оживился Джанапутра. – Вернее, может, и не готов, но разве можно подготовиться к тому, чего не знаешь?
– Вот и я не знаю, Джанапутра, как ты потом назовешь этот путь – величайшим своим счастьем или величайшим несчастьем. Бесспорно одно – иначе ты никогда не достигнешь освобождения…
Проведя когтистой лапой над огнем, пылающим в лампаде, Пурусинх его почти затушил, а потом вновь разжег. Он испытывал смешанные чувства – он как будто боялся предстоящего путешествия. Но чего еще можно было опасаться после посещения пустотности Калиманаса?
Загадочным образом желание Джанапутры немедля отправиться на остров Аирват ущемляло свободу воли Пурусинха, а именно – чем более свободным становилось сознание царя Джанапутры, тем менее свободно начинал чувствовать себя ягуар. Тайна темного мага Нишакти приоткрывала им нечто большее, чем картографический путь на остров Аирват, она оказалась местом перехода к более глубоким слоям сознания, в неизвестную локу, которая раньше была скрыта и от сознания Евгения, и от сознания Джанапутры, и от того потустороннего сиддхического сознания, которое постоянно примешивалось к мыслям Пурусинха. Но, пожалуй, самым таинственным в этой тайне оставалось то, почему место этого перехода приоткрылось им через темного мага Нишакти?
– Что ж, я повинуюсь тебе, царь Джанапутра. Если до утра ты не передумаешь, мы отправимся на остров Аирват, какой бы непроницаемой завесой ни скрывалось от меня его загадочное предназначение в аджана-локе.
Царь Джанапутра с надеждой обозревал кромку виноградно-синего моря, над которым висела огромная индиговая луна.
– Быть может, несвобода так же необходима для существования свободы как смерть необходима для существования бессмертия? – продолжил их полуночный разговор царь Джанапутра. – Тогда мне бы следовало смиренно принять то положение, в котором я нахожусь. Изобрести более тяжелые цепи и приковать себя к этому дворцу.
Быть может, существуют такие уровни понимания свободы, достижение которых делает иллюзорным всякое благо? Как думаешь, Пурусинх? Допустим, если бы существовало высшее сознание, способное заглянуть в будущее, и если бы, как говорил Нишакти, одно зло всегда сдерживало другое, еще более страшное зло, то такому высокому сознанию могло бы открыться, что однажды в роду того царя появится правитель, способный уничтожить все джива-саттвы этого мира. Тогда даже жертвенное сострадание, желание гореть-и-гаснуть-снова-и-снова, чтобы спасти обитателей города, оказалось бы очередным заблуждением и ошибкой, а проникновение наемника во дворец оказалось бы меньшим злом.