Костяные часы

– Какая кислятина! Эти яблоки покупают исключительно из-за их внешнего вида. – Он презрительно отбрасывает огрызок. – Тут нет поля Глубинного Течения, а значит, это не убежище. Где мы?

Я не решаюсь снова спрашивать о Джеко, чтобы лишний раз не привлекать к брату внимания этого злодея – да-да, самого настоящего злодея.

– Мы в доме бабушки Хайди. Она живет во Франции, а Хайди с… – Но они же умерли, вспоминаю я.

– Где мы находимся?! В каком графстве, городе, деревне? Задействуй мозг, он же у тебя должен быть. Если ты та самая Холли Сайкс, которую когда-то осквернил Маринус, то мы, по всей видимости, находимся в Англии.

Я начинаю понимать, что он не шутит:

– Да, в графстве Кент. Недалеко от острова Шеппи. Но… я не уверена, что у того места, где мы сейчас находимся, есть какое-то… название.

Он барабанит пальцами по кожаному подлокотнику кресла. Ногти у него какие-то чересчур длинные.

– Эстер Литтл. Ты ее знаешь?

– Да. Не совсем. Не то чтобы знаю…

Он перестает барабанить:

– Тебе объяснить, что я с тобой сделаю, если пойму, что ты мне лжешь, Холли Сайкс?

– Эстер Литтл вчера была на берегу, но я ее прежде никогда не встречала. Она угостила меня чаем. Зеленым. А потом попросила…

Его взгляд буравит мне лоб, будто там написан ответ.

– Что?

– Убежище. Если ее… – я лихорадочно вспоминаю слова, – планы провалятся.

На бледном лице вспыхивает радость.

– Значит… Эстер Литтл собиралась сделать тебя своим тайным убежищем. Передвижным схроном. Что ж, все ясно. Она надеялась на то, что ты – мелкая пешка, совершенно незначительная фигура и мы попросту о тебе забудем. – Он встает, преграждая выход. – Эстер, если ты там, внутри, то мы тебя нашли!

– Послушайте, – лепечу я, – если вы из МИ-пять и вас интересуют коммунистические взгляды Хайди и Иэна, то я к этому не имею ни малейшего отношения. Они просто меня подвезли и…

Он резко подступает ко мне. Я испуганно отшатываюсь.

– И что?

– Не подходите! – скукоженным голосом лепечу я. – Я буду… буду драться! Полицию…

– Полицию озадачит странное происшествие в доме бабушки Хайди. Трупы любовников в шезлонгах на лужайке, труп несовершеннолетней Холли Сайкс… К тому времени, как вас обнаружат, криминалистам придется поломать голову, распутывая причины этих загадочных смертей, особенно если убийца оставит дверь во внутренний дворик гостеприимно распахнутой для лисиц, ворон, бродячих кошек… Жуткое зрелище! Зато ты станешь знаменитой на всю страну. Самое страшное и кровавое преступление восьмидесятых годов, которое так и останется нераскрытым! Тебя ждет слава.

– Отпустите меня! Я… я… уеду за границу, я… уйду. Умоляю вас!

– Мертвая ты будешь выглядеть очаровательно. – Бледный тип с улыбкой разминает пальцы. – Человек, лишенный всяких принципов, сперва натешился бы с тобой, но я противник жестокого обращения с бессловесными тварями.

Я слышу хриплый стон.

– Нет, не надо, прошу вас…

– Ш-ш-ш… – Он крутит пальцами, и мои губы, язык и горло немеют. Ноги и руки лишаются сил, я становлюсь жалкой марионеткой с оборванными нитями, которую за ненадобностью забросили в угол. Бледный тип сидит рядом со мной на ковре, скрестив ноги, как древний сказитель, и явно растягивает удовольствие, совсем как Винни перед тем, как завалить меня в койку. – Ну, Холли Сайкс, каково это – знать, что через шестьдесят секунд ты умрешь и будешь холодна, как камень? Какие картины возникают в твоем жалком мушином мозгу перед неизбежным концом?

Глаза у него не совсем человеческие. Вокруг темнеет, словно надвигается ночь, дышать нечем, легкие полны… нет, не воды, а какой-то удушающей пустоты, и я вдруг понимаю, что давно не могу вздохнуть, ничего не получается, а барабанный бой в ушах умолк, потому что сердце больше не бьется. И откуда-то из наплывающей тьмы ко мне тянется бледная рука, костяшки пальцев задевают грудь, и голос произносит: «Приятных снов, деточка», а в голове мелькает мысль: «Какая странная фигура колышется где-то на заднем плане, за много миль отсюда, в дальнем конце гостиной…»

Бледный тип оглядывается, вскакивает. Внезапно у меня начинает биться сердце, а легкие наполняются кислородом, я задыхаюсь, кашляю, узнаю Хайди.

– Хайди! Вызывай полицию! Это убийца! Беги!

Но Хайди больна, или обколота наркотиками, или ранена, или пьяна, и голова у нее трясется, будто от… ну, как его там… а, от рассеянного склероза. И голос у нее вдруг совсем другой, как у моего деда после инсульта. Она с трудом выталкивает изо рта слова – рваные, смятые:

– Не волнуйся, Холли.

– Как раз наоборот, Холли, – фыркает бледный тип. – Если это и есть твой рыцарь в сияющих доспехах, то самое время волноваться. Маринус? Ну-ну. Я чую твой елейный запах даже в этом надушенном зомби.

– Временное пристанище, – говорит Хайди, а ее голова то бессильно падает на грудь, то запрокидывается. – Зачем было убивать любовников, которые мирно нежились на солнышке, Раймс? Ради чего? Это же бессмысленно.

– А почему бы и нет? Вечно вы носитесь с этими «зачем» и «почему». Зачем? Да просто потому, что у меня кровь взыграла. Потому что Си Ло устроил в Часовне огненное сражение. Просто потому, что я это мог. Просто потому, что вы с Эстер Литтл привели меня сюда. Она ведь умерла, так и не успев обрести убежище в этой особи женского пола, в этом типичном представителе низших слоев населения. Ну и досталось же ей, пока она бежала сюда по Пути Камней! Уж я-то знаю, я сам наносил ей безжалостные удары. Кстати, об ударах: приношу свои искренние соболезнования по поводу кончины Си Ло и бедняги Холокаи – больше некому возглавить ваш клуб добрых фей. Ну а ты, Маринус? Ты еще поборешься? Я знаю, ты целитель, а не воин, но все же попробуй создать хотя бы некую видимость сопротивления, умоляю тебя. – Раймс снова двигает пальцами, будто что-то плетет, и – если глаза меня не обманывают – мраморная доска для разделки мяса взмывает с кухонного стола и летит к нам, словно брошенная невидимой рукой.

– Что, Маринус, язык проглотил? – спрашивает бледный тип по имени Раймс.

– Отпусти девочку, – говорит Хайди, безвольно мотая головой.

Разделочная доска, пролетев через всю комнату, врезается Хайди в затылок. Раздается негромкий хруст, словно ложкой разбивают яичную скорлупу. Удар неимоверной силы не сшибает Хайди с ног, как кеглю, потому что ее подхватывает и удерживает стоймя кто-то… кто-то… невидимый, а Раймс вращает кистями рук, прищелкивает пальцами, и тело Хайди начинает закручиваться жуткими резкими рывками. С хрустом и треском ломаются кости, рвутся мышцы; с громкими хлопками лопаются позвонки, нижняя челюсть отваливается, а из дыры во лбу, похожей на входное отверстие пули, струится кровь. Раймс поводит рукой влево, и изувеченное тело Хайди отлетает к стене, сшибает картину с малиновкой, сидящей на черенке лопаты, а потом, кувыркнувшись, ударяется головой об пол и оседает бесформенной грудой.

К ушам будто приклеили наушники, и в одном ухе звучит: «На самом деле ничего не происходит», а в другом: «Все происходит на самом деле», и эти фразы повторяются бесконечно с максимальной громкостью, но все это не мешает четко разобрать каждый звук, когда Раймс очень тихо произносит:

– А у тебя бывают дни, когда так радуешься жизни, что хочется… – он поворачивается ко мне, – выть на солнце? Так, на чем мы там остановились? А, я выдавливал из тебя жизнь… – Раскрытой ладонью он подталкивает ко мне воздух, а потом воздевает руку, и меня прижимает к стене, и невидимая сила тянет меня к потолку, пока я не ударяюсь о него головой. Раймс вскакивает на подлокотник дивана, будто тянется ко мне с поцелуем; я пытаюсь его оттолкнуть, но мне заводит руки за спину, и теперь в легких снова нет воздуха. Глаз Раймса внезапно наливается багрянцем, словно в глазном яблоке лопнул сосуд. – Си Ло, видимо, унаследовал братскую любовь Джеко к тебе, что меня вполне устраивает. Твоя смерть не вернет погибших анахоретов, но хорологи теперь перед нами в кровном долгу, а он платежом красен. Так что прими это к сведению.

В глазах у меня темнеет, страшная боль в голове заслоняет все остальное, и…

Изо рта Раймса высовывается острый кончик языка.

Окровавленный, металлический, в дюйме от моего носа. Что это? Нож?

Глаза Раймса закатываются, веки смыкаются, и я мягко сползаю по стене, а он, рухнув с подлокотника, ударяется затылком об пол. Лезвие ножа еще на пару дюймов высовывается изо рта, покрытое липкой белой слизью. Отвратительное, мерзкое зрелище, но я даже закричать не могу.

– Повезло. – Иэн с трудом ковыляет по гостиной, хватаясь за стены и мебель.

Наверное, он все-таки обращается ко мне. Других живых в комнате нет. Он глядит на изувеченное тело Хайди, морщится и произносит:

– До встречи, Маринус. Давно было пора обзавестись телом поновее.

И это все? Никаких тебе «О господи, Хайди! Боже мой, Хайди… Не может быть…».

Он смотрит на тело Раймса:

– Когда на душе скверно, так и тянет плюнуть на эту Войну и вернуться к тихой, спокойной метажизни. А потом сталкиваешься вот с таким и сразу вспоминаешь, ради чего мы ее начали… – Иэн с трудом поворачивает ко мне разбитую голову. – Прости, что тебе пришлось все это увидеть.

Я пытаюсь дышать медленнее, еще медленнее, выдавливаю из себя: «А кто…» – и больше ничего вымолвить не могу.

– Ты попросила у меня напиться, сказала, что не привередливая, помнишь?

Старуха на берегу Темзы. Эстер Литтл? Откуда Иэн о ней знает? Я как будто провалилась сквозь пол и попала куда-то не туда.

В коридоре подают голос часы с кукушкой.

– Холли Сайкс, – говорит Иэн, а может, Эстер Литтл, если это, конечно, Эстер Литтл, но разве такое возможно? – Я прошу убежища.

В гостиной лежат два трупа. Кровь Раймса сочится на ковер.

– Холли, это тело тоже умирает. Ради твоего душевного спокойствия я отредактирую, то есть облеку в более приемлемую форму, все, что ты здесь видела, а потом спрячусь глубоко, глубоко, глубоко в… – И тут этот Иэн-или-Эстер-Литтл валится на пол, как стопка книг. Один глаз открыт, лицо наполовину вжато в диванную подушку. Он смотрит на меня, как Давенпорт, наш старый колли, когда пришлось отвести его к ветеринару, чтобы усыпить. – Прошу тебя, Холли.

Эти слова внезапно развеивают чары; я опускаюсь на колени возле этой Эстер-Литтл-в-Иэне, если можно так выразиться:

– Что надо сделать?

Под опускающимся веком подергивается глаз.

– Дать убежище.

Мне тогда просто хотелось зеленого чая, но раз уж я дала обещание, надо его выполнять. И потом, не важно, что здесь произошло, я жива только потому, что Раймс умер, а умер он потому, что его убили то ли Иэн, то ли Эстер Литтл, то ли они оба вместе.

– Конечно… Эстер. Что мне надо сделать?

– Средний палец… – шелестит голодный призрак мертвыми устами. – Ко лбу.

Я прижимаю средний палец ко лбу Иэна.

– Здесь?

Нога Иэна дергается, замирает.

– Ниже.

Сдвигаю палец чуть ниже.

– Так?

Уголок рта вздрагивает.

– Так…

Солнце пригревает затылок; с моря дует легкий соленый ветерок. В узком проливе между Кентом и островом Шеппи беснуется гудок траулера; видно, капитан задумчиво ковыряет в носу. Мост как будто из мультиков про паровозика Томаса: центральная секция целиком поднимается между двумя башенками, замирает на самом верху, воет сигнальная сирена, и траулер, пыхтя, проходит под мостом. Джеко был бы в восторге. Я шарю в спортивной сумке, ищу банку «Танго», но под руку попадается газета «Социалистический рабочий». А это еще откуда? Эд Брубек решил пошутить? Вот дурак. Хочу выбросить газету за ограждение, но вовремя замечаю, что ко мне приближается какой-то велосипедист. Откупориваю «Танго» и продолжаю смотреть на мост. Велосипедист немолод, с виду ровесник моего папы, только тощий, как змея, и голова почти лысая, а папа у меня жирком заплыл, и шевелюра у него пышная, недаром его прозвали Волчарой.

– Здо́рово, – говорит велосипедист, утирая лицо сложенным платком.

На извращенца он вроде не похож, поэтому я отвечаю:

– Здо́рово.

Он смотрит на мост с такой гордостью, будто это его рук дело:

– Таких больше не строят!

– Ага.

– Кингсферри – один из трех вертикально-подъемных мостов на Британских островах. Самый старый – крошечный мост через канал в Хаддерсфильде, но он только для пешеходов, его построили еще при королеве Виктории. А этот был открыт в тысяча девятьсот шестидесятом году. Во всем мире есть еще только два таких же моста, приспособленных как для автомобилей, так и для железнодорожного транспорта. – Он отпивает воду из фляжки.

– А вы что, инженер?

– Нет-нет, я просто любитель редких мостов. А мой сын по ним вообще с ума сходил. Кстати… – Он вытаскивает фотоаппарат из сумки, прикрепленной к багажнику. – Сфотографируй меня на фоне моста, пожалуйста.

Я соглашаюсь. Приходится присесть на корточки, чтобы уместить в кадр и лысую голову этого типа, и поднятую центральную секцию моста.

– Три, два, один…

Камера жужжит, он просит меня сделать еще один снимок, я щелкаю следующий кадр и возвращаю фотоаппарат. Велосипедист благодарит меня, прячет фотоаппарат. Я прихлебываю «Танго». Странно, но есть мне совсем не хочется, хотя уже почти полдень, а после того, как я сбежала от спящего Эда Брубека, мне перепала только пачка крекеров «Ритц». Но самое странное, у меня почему-то сосисочная отрыжка, что вообще необъяснимо. К мосту подъезжает белый автофургон «фольксваген», останавливается у шлагбаума. Две девицы со своими бойфрендами курят и смотрят на меня, типа с чего это ее сюда занесло, а у самих в машине играет REO Speedwagon. Чтобы показать, что я не какая-то там пришибленная, я обращаюсь к велосипедисту:

– А вы издалека приехали?

– Не то чтобы очень, – говорит он. – Из Брайтона.

– Из Брайтона? Так ведь это чуть ли не сто миль!

Он глядит на какое-то приспособление на руле:

– Семьдесят одна.

– Значит, это у вас хобби такое – фотографировать мосты?

– Скорее ритуал, а не хобби, – подумав, отвечает он, замечает мое недоумение и поясняет: – Хобби больше для удовольствия, а ритуалы помогают жить. Понимаешь, мой сын умер, вот я и фотографирую мосты вместо него.

– Ох… – Я пытаюсь не показать, что расстроена. – Сочувствую.

Он пожимает плечами, отводит глаза:

– Пять лет прошло.

– А что… Несчастный случай? – Ну почему я не могу заткнуться?!

– Лейкемия. Он сейчас был бы тебе ровесником.

Снова раздается сигнал, проезжая секция моста опускается.

– Какой ужас! – говорю я, понимая, что это звучит убого.

Над горбатым островом Шеппи висит длинное тонкое облако, похожее и на гончую, и на русалку, а я не знаю, что еще сказать. Как только поднимают шлагбаум, «фольксваген» срывается с места, оставляя в воздухе клубы мелкой каменной крошки. Лысый тип садится на велосипед.

– Береги себя, – говорит он мне. – Не трать жизнь попусту.

Он разворачивается и уезжает обратно, к шоссе А22.

Надо же, столько проехал, а мост так и не перешел.

Легковушки и грузовики проносятся мимо, сдувая пух с одуванчиков, а вокруг ни души, и не у кого спросить, как пройти на ферму «Черный вяз». Кружевные цветы на высоких стеблях покачиваются, потревоженные грохотом фур, стряхивают голубых мотыльков; тигрово-оранжевые бабочки держатся цепко. Эд Брубек наверняка уже на работе, в садовом центре, мечтает об итальянках, загружая брикеты торфа в машины заказчиков. А меня считает унылой коровой. А может, и нет. Постепенно привыкаю к тому, что Винни меня бросил. Вчера мысль об этом была кровавой раной, оставленной выстрелом из обреза, а сегодня похожа на здоровенный синяк, след резиновой пульки, выпущенной из детского духового ружья. Да, я верила Винни, я любила его, но не потому, что дура. Просто для таких, как Винни Костелло, любовь – всякая хрень, которую они нашептывают тебе на ушко, чтобы затащить в постель. А для девушек, во всяком случае для меня, секс – это первая страница книги, а о настоящей любви рассказывается позже. «Класс, с блудливым козлом покончено!» – говорю я корове, которая смотрит поверх ограды пастбища, и пусть у меня пока нет такого чувства, что с Винни действительно покончено, оно непременно появится. Возможно, Стелла мне реально удружила, сорвав маску с истинного лица Винни, так что я считала его «классным парнем» всего несколько недель. Впрочем, и сама она Винни скоро надоест, это ясно как день, и когда она обнаружит его в постели с другой девицей, то придет конец не моим, а ее мечтам о поездках с Винни на мотоцикле. И тогда она приползет ко мне вся зареванная, как я вчера, и будет просить прощения. И может быть, я ее прощу. А может, и нет.

Впереди, у кольцевой развязки, виднеется кафе.

Кафе открыто. Что ж, дела идут на лад.

Кафе под названием «Смоуки Джо» изо всех сил прикидывается американским ресторанчиком с отдельными кабинками, как в сериале «Счастливые дни», но, если честно, выглядит дыра дырой. Посетителей немного, и почти все пялятся в старенький телевизор над барной стойкой, смотрят футбол. У дверей сидит какая-то тетка, читает таблоид «Новости мира», выпуская из узких ноздрей клубы табачного дыма. Глаза пуговицами, сморщенные губы поджаты, волосы как пух, а на лице – застарелые обиды. Над ней висит поблекший постер: из коричневого аквариума таращатся два круглых глаза и подпись: «У золотой рыбки Джеффа снова понос». Тетка окидывает меня взглядом и машет рукой на свободные кабинки, мол, садись где хочешь.

– А вы не подскажете, как добраться до фермы «Черный вяз»? – спрашиваю я.

Она снова смотрит на меня, пожимает плечами, отводит глаза и пышет дымом.

– Это здесь, на Шеппи. Я туда на работу устроилась.

Она утыкается в газету, стряхивает пепел с сигареты.

Ладно, позвоню-ка я мистеру Харти.

– Скажите, здесь есть телефон-автомат?

Старая корова, не поднимая глаз, мотает головой.

– В таком случае можно сделать местный звонок с вашего…

Она глядит на меня так, будто я прошу продать мне наркотики.

– Но… может быть, кто-нибудь из посетителей знает, как добраться до фермы «Черный вяз»? – Я буравлю ее взглядом, давая понять, что, пока она мне не поможет, к своей газете не вернется.

– Пегги! – вопит она в сторону кухни. – Ферму «Черный вяз» знаешь?

Дребезжащий голос отвечает:

– Это которая Гэбриела Харти? А что?

Глаза-пуговицы поворачиваются ко мне.

– Да тут спрашивают…

Появляется Пегги: красный нос, хомячьи щеки, глаза как у нацистского следователя.

– Хочешь клубнику пособирать, да, дочка? В мое время там хмель собирали, только теперь это все машины делают. Значит, так: пойдешь по Лейсдаун-роуд, вон туда, – она тычет налево от входной двери, – минуешь Истчерч, там свернешь направо, на Олд-Ферри-лейн. Ты ведь пешком, дочка? – (Я киваю.) – Пять или шесть миль пройти придется, но по молодости оно как в парке прогуляться…

Из кухни доносится жуткий грохот жестяных подносов, и Пегги возвращается туда. Так, все, что мне нужно, я узнала, поэтому решаю порадовать себя пачкой «Ротманс» и иду к автомату в центре ресторанчика. Ого, пачка в двадцать сигарет – фунт и сорок пенсов. Чистая обдираловка, но на ферме придется со всеми знакомиться, а сигарета придает уверенности. Монеты падают в щель автомата – быстрее, пока не передумала, – ручка поворачивается, пачка плюхается в поддон. Беру сигареты, поднимаю голову и тут замечаю, кто сидит прямо за автоматом, через проход. Стелла Йервуд и Винни Костелло!

Торопливо приседаю, а к горлу подступает тошнота. Неужели они меня заметили? Нет. А то Стелла уже отпустила бы какое-нибудь презрительно-ядовитое замечание. От автомата до кабинки чуть больше шага. Стелла кормит Винни мороженым через стол, а Винни пялится на нее, точно ошалевший от любви щенок. Она возит ложкой ему по губам, мажет их жидкой ванильной помадой. Он облизывает губы:

– Дай клубничку.

– Не слышу волшебного слова, – говорит Стелла.

Винни улыбается:

– Дай клубничку, пожалуйста.

Стелла накалывает на вилку клубничину из креманки с мороженым и тычет Винни в нос. Винни хватает ее запястье – своей прекрасной рукой! – направляет клубничину себе в рот, и они глядят друг на друга, а ревность, будто стакан «Доместоса», выжигает мне кишки. Какой чокнутый ангел-антихранитель отправил их сюда, в «Смоуки Джо», именно сейчас? Ага, вот и мотоциклетные шлемы! Значит, Винни привез Стеллу на своем драгоценном, неприкосновенном «нортоне». Она цепляет согнутым мизинчиком его палец, тянет к себе, и Винни всем телом наваливается на стол и целует ее. Глаза у него закрыты, а у нее нет. Одними губами он произносит три заветных слова, те самые, которых мне никогда не говорил. И снова повторяет их, широко открыв глаза, а она сидит вся такая, будто срывает обертку с обещанного дорогого подарка.

Надо бы взбелениться, бить посуду, обложить их трехэтажным матом, а потом вернуться в Грейвзенд – в полицейской машине, в слезах и соплях, – но я просто бросаюсь к выходу, к тяжелой двери, тяну ее, а не толкаю, толкаю, а не тяну, потому что перед глазами все плывет, а старая корова пялится на меня, ну еще бы, это куда интересней, чем газета, и глаза-пуговицы замечают все-все-все…

На свежем воздухе я заливаюсь слезами и соплями, а какой-то «моррис-макси» тормозит совсем рядом, и старпер за рулем таращится на меня. Я ору: «Чего уставился?!», и, боже мой, как же мне больно, больно, больно, и я перелезаю через ограду, бегу в поле, в густую пшеницу, где меня не видно с кольцевой развязки, и реву, и реву, и реву, и реву, и реву, и бью кулаками о землю, и реву, и реву, и реву… И наконец – все, хватит, слез больше не осталось, но тут Винни шепчет: «Я тебя люблю», а в его прекрасных карих глазах отражается Стелла Йервуд, – и все начинается по новой. Будто съела тухлое яйцо по-шотландски и проблеваться не могу, – кажется, все уже вытошнила, а все равно выворачивает. Немного успокаиваюсь, лезу за сигаретой, и обнаруживаю, что пачку «Ротманс» я выронила там, у автомата в «Смоуки Джо». Охренеть! Нет, лучше бутерброд с кошачьим дерьмом, чем снова переться в проклятое кафе! И тут слышу знакомый рокот «нортона», осторожно подбираюсь к изгороди, выглядываю. Ну да, точно: сидят рядышком на задах ресторанчика, курят – вот зуб даю – мои сигареты, те самые, за которые я заплатила целый фунт и сорок пенсов. Видно, Стелла углядела пачку на полу у автомата – новехонькую, даже целлофан не содран! – и тут же прикарманила. Ни фига себе, сперва крадет у меня бойфренда, а теперь еще и сигареты! Она садится на мотоцикл, обнимает Винни за пояс, прижимается щекой к его кожанке. И они уезжают по дороге к мосту Кингсферри, в переливчатые синие дали. А я, чумазая нищебродка, прячусь за изгородью, и вороны на дереве каркают: «Дур-раа… дур-раа…»

Ветер колышет пшеницу.

Колоски тихонько постукивают «тук-тук-тук».

Нет, с Винни не покончено. И не будет. Никогда. Я точно знаю.

Два часа бреду от кольцевой развязки и наконец попадаю в поселок Истчерч, в совершеннейшую глушь, на край света. На дорожном указателе значится «Рочестер 23». Двадцать три мили? То-то у меня все ноги в кровавых мозолях величиной с австралийский монолит Улуру. Странно, но отрезок пути от автозаправки «Тексако» в Рочестере до моста Кингсферри на острове Шеппи помнится смутно, будто в тумане. В очень густом тумане. Будто часть магнитофонной записи стерта. Может, я прошла его, погруженная в транс? Истчерч явно погружен в транс. Небольшой супермаркет «Спар» закрыт по случаю воскресенья; газетный киоск неподалеку тоже закрыт, но хозяин возится внутри, и я стучу до тех пор, пока он не открывает дверь и не продает мне пачку печенья, банку арахисового масла, сигареты «Ротманс» и спички. Он спрашивает, есть ли мне шестнадцать, и я, нагло глядя ему в глаза, заявляю, что мне еще в марте семнадцать исполнилось. Выхожу на улицу, закуриваю, а мимо на мопеде проезжает какой-то стиляга со своей стиляжкой, пялится на меня во все глаза, но мне не до него: я с ужасом думаю о тающих фунтах и пенсах. Ничего, завтра подзаработаю деньжат, если только мистер Харти не сжульничает, хотя неизвестно, как долго будут продолжаться мои трудовые каникулы. Если Винни и Стеллы не было дома, когда к ним заявились мои предки, значит ма с папой так и не узнают, что я больше не с Винни и вообще сбежала из Грейвзенда.

У автобусной остановки стоит телефонная будка. Если позвонить ма, она сразу начнет язвить и напускать на себя суровость, а вот если позвонить Брендану, то есть надежда, что трубку возьмет Рут, и я попрошу ее передать папе – не ма, а именно папе, – что со мной все в порядке, просто я бросила школу и некоторое время поживу в другом месте. Тогда ма, когда мы с ней все-таки увидимся, не сможет грузить меня чувством вины, мол, тебя-же-могли-умыкнуть. Открываю дверцу будки и вижу, что телефонная трубка вырвана с корнем. Значит, не судьба.

Может, попросить разрешения позвонить с фермы? Посмотрим.

Часа в четыре сворачиваю с Олд-Ферри-лейн на припорошенную меловой пылью проселочную дорогу к ферме «Черный вяз». Оросительные установки на полях прерывисто разбрызгивают прохладные облака водяной пыли, и я глотаю этот туман, как нитяные струйки зубного ирригатора, и любуюсь крошечными радугами. Сам фермерский дом – старое приземистое кирпичное здание с современной пристройкой; во дворе большой железный сарай, пара строений из бетонных блоков и ветрозащитная полоса из таких высоких стройных деревьев. Навстречу мне выскакивает черная собачонка, этакий толстый тюлененок на коротких мощных лапах, заливается лаем, виляя всем телом, и через пять секунд мы с ней уже лучшие друзья. Я вспоминаю Ньюки, ласково глажу собаку по голове.

– А, Саба с тобой уже познакомилась. – Из старой части дома выходит девушка лет восемнадцати, в холщовых штанах. – Ты, наверное, только что приехала? Клубнику собирать? – У нее какой-то забавный акцент – валлийский, наверное.

– Ага. Да. А где тут у вас… регистрируются?

Слово «регистрируются» ей кажется очень смешным, и меня это ужасно злит: ну откуда мне знать, как тут это называется? Она тычет большим пальцем на дверь за спиной – на запястьях у нее эластичные напульсники, как у знаменитых теннисистов – по мне, так дурь какая-то, – и идет к кирпичному сараю, рассказать остальным сборщикам про новенькую, которая решила, что здесь гостиница.

– К трем часам дня у нас уже двадцать поддонов наберется, – доносится мужской голос из кабинета в конце коридора. – И если ваш грузовик хоть на минуту опоздает, я отправлю товар в Эйлсфорд, на склад супермаркета «Файн-фэр». – Он кладет трубку на рычаг и добавляет: – Врет как дышит!

Тут до меня доходит, что это и есть мистер Харти, с которым я разговаривала по телефону сегодня утром. У меня за спиной распахивается дверь, и какая-то тетка – перепачканный рабочий комбинезон, зеленые резиновые сапоги, на шее косынка в горошек – подталкивает меня в кабинет.

– Давай-давай, красавица, доктор тебя сейчас посмотрит. Шевелись. Новая сборщица? Ну, я так и думала.

В тесной комнатенке затхло пахнет картошкой. Письменный стол, пишущая машинка, телефон, канцелярские шкафы, плакат с надписью «Великолепная Родезия», фотографии дикой природы, а за окном виднеется остов трактора во дворе. Гэбриелу Харти за шестьдесят; лицо у него типа как морской берег в отлив, а из носа и из ушей торчат пучки волос. Не обращая на меня внимания, он говорит тетке:

– Билл Дин только что звонил, у него там вроде как накладки с транспортным графиком.

– Ну понятно, – вздыхает она. – У водителей эпидемия бубонной чумы, так что везите всю завтрашнюю клубнику в Кентербери.

– Совершенно верно. А еще он заявил, что, мол, от нас, землевладельцев, никогда помощи не дождешься. Это мы-то землевладельцы?! Банк владеет землей, а земля владеет тобой. Землевладельцы, скажет тоже. А сам, между прочим, возит свою семью отдыхать на Сейшелы или еще куда… – Мистер Харти раскуривает погасшую трубку и смотрит в окно. – Ты кто?

Я слежу за его взглядом, вижу за окном все тот же остов трактора и наконец соображаю, что он имеет в виду меня:

– Новая сборщица.

– Новая сборщица? Так нам сборщики больше не нужны.

– Мы с вами сегодня утром говорили по телефону, мистер Харти!

– Так это когда было! Чего об этом вспоминать?

– Но… – Что же делать, если он не возьмет меня на работу?

Тетка у канцелярского шкафа глядит на нас:

– Гэбриел!

– Но ведь мы уже взяли эту… как ее? Холли Бенсон-Хеджес. Она сегодня утром звонила.

– Это я, – говорю я. – Холли Ротманс, а не Бенсон-Хеджес, и… – Погоди-ка, он что, придуривается? У него такое лицо, что и не разберешь. – В общем, Холли – это я.

– Ага, значит, это ты. – Трубка в зубах мистера Харти тарахтит, как погремушка на змеином хвосте. – Ну и славно. На работу завтра ровно в шесть. Не в две минуты седьмого. Здесь в постелях не залеживаются, у нас тут не санаторий. Ну все, ступай. Мне тут еще позвонить надо.

– По воскресеньям у нас почти пусто, – говорит миссис Харти, пока мы с ней идем по двору; в ней чувствуется хорошее воспитание, не то что у мужа; странная парочка. – Большинство наших сборщиков – из Кента, по воскресеньям возвращаются домой, в комфортные условия, а студенческая братия уходит на пляж в Лейсдауне, торчат там весь день, если только не застрянут в «Гербе Шурленда». Значит, так: душ вон там, туалет чуть дальше, а это вот прачечная. Ты откуда приехала?

– Ой, да я… – К нам подскакивает Саба, восторженно нарезает круги, а я торопливо придумываю, что сказать. – Из Саутенда. В прошлом месяце сдала экзамены за курс неполной средней школы. Родители работают, и я тоже решила деньжат подкопить. Знакомая подруги здесь как-то летом работала, вот папа мне и говорит, мол, раз тебе уже шестнадцать, то поезжай…

– А ты и приехала. И что же теперь – сайонара^[12] школе?

Саба вынюхивает что-то в груде старых шин.

– Будешь на аттестат доучиваться?

– Да, конечно! Если результаты экзаменов позволят.

Миссис Харти, вполне удовлетворенная моими ответами, дальше не расспрашивает и ведет меня к распахнутой двери кирпичного сарая.

– Здесь у нас парни спят. – В сарае стоят штук двадцать металлических коек, в два ряда, будто в больничной палате, только здесь стены амбарные, пол каменный и окон нет. Должно быть, на лице у меня отражается мое отношение к заманчивой перспективе проводить ночи среди орды храпящих, пердящих и дрочащих парней, потому что миссис Харти говорит: – Не волнуйся, этой весной мы тут стеночку поставили, чтобы обеспечить дамам личное пространство. – Она указывает на дальний конец амбара.

Примерно треть помещения отгорожена фанерным щитом в два человеческих роста, с проемом входа, занавешенным старой простыней. Над ним мелом накорябано «ГАРЕМ» и стрелка, указывающая на вторую надпись: «РАЗМЕР ВАЖЕН ГЭРИ МЕЧТАЙ ДАЛЬШЕ». За простыней сумрачно, как в примерочной кабинке универмага, а по обе стороны узенького прохода фанерные перегородки образуют по три каморки с такими же «дверями»; в каждой каморке стоят по две койки, над которыми с потолочной балки свисает голая электрическая лампочка. При виде всего этого папа наверняка поморщился бы и заворчал бы про законы об охране здоровья и безопасности труда, но, как по мне, здесь тепло, сухо и вполне безопасно. Вдобавок в стене амбара есть еще одна дверь, запертая изнутри на засов, так что в случае пожара легко выскочить наружу. Единственное «но»: все кровати уже заняты, на них лежат спальные мешки, рюкзаки и прочие манатки. Миссис Харти ведет меня к последней клетушке, единственной, где горит свет, стучит по дверной раме и говорит: