Повесть о граффах

Глава 3
Знакомьтесь: сыщик

Ид Харш поднимался по бесконечной винтовой лестнице. Двести сорок восемь ступеней из песка и камня; некоторые были надломлены, а некоторые за столетия службы и вовсе исчезли. Тяжелый шаг детектива эхом отдавался в глухие стены высокой башни. Позади себя Харш слышал отрывистое дыхание другого полицейского, своего друга, вынужденного стать на сегодня его бравым напарником. Еще десять ступеней, пять, одна… Когда Харш наконец добрался до вершины, утренний свет ослепил его, отчего ему пришлось резко встать и зажмуриться.

– Посторонись, Ид, – буркнул его напарник. – Ну и что за нелегкая привела нас сюда?

Двое мужчин добрались до верхнего купола башни Утвар. С четырех сторон, согласно четырем направлениям света, на них смотрели четыре окна в железной раме каждое, а по центру в звенящей тишине башни висел колокол на крепкой цепи. Его золотистые грани преломляли яркое солнце, редкого гостя столицы, а величавый размер колокола заставил друга Ида Харша поежиться.

– Какой огромный! А нас не оглушат им, Ид?

– Неужели ты думаешь, Фиц, что я не предупредил дворцовую стражу о ходе своего следствия в этой башне? – Харш изобразил кривую усмешку и прибавил: – Башня на целый час в нашем распоряжении, можешь не волноваться.

Ид Харш не был самым приятным граффом в столице, однако он был признанным мастером сыскного дела, что доставляло ему куда большее удовольствие, нежели такая ерунда, как дружелюбие. Его темные кустистые брови занимали почти половину его лица и никогда не изменяли своего хмурого положения. Одет он был в тяжелую изумрудную шинель нараспашку и в не менее тяжелые ботинки.

– Итак, что мы здесь ищем? – спросил белобрысый Фиц, который еле доставал рослому Харшу до плеч. На его крепкой шее висел пленочный фотоаппарат, а под мышкой он сжимал стопку подготовленных Харшем бумаг.

– Мы проверяем здесь одно мое предположение… Ага! – Харш прошелся вокруг колокола и остановился у северного окна. С минуту он стоял в молчании, уставившись на раму, а после вдумчивым тоном произнес: – Вот отсюда она и спрыгнула. На раме остались следы грязи, да и створки болтаются. Она забыла закрыть окна на щеколду либо и вовсе не собиралась их закрывать. Запиши, Фиц, – северное окно башни Утвар. Именно отсюда дочь короля совершила побег. И сделай снимки.

Фиц заковылял к указанному месту, и пока он фотографировал, Харш снова обошел колокол и взглянул в противоположное окно, южное. Перед его взглядом расстелилась россыпь из зеленых крыш, прерывающаяся лишь на востоке широкой рекой. Дальше вымеренный строй крыш рушился по вине крутых валунов, которые избороздили всю восточную часть Граффеории. В той части, у набережной реки Фессы, стояло вычурное здание с острыми, как иглы, шпилями. Столичный участок граффеорской полиции. В его стенах Харш проработал пятнадцать долгих лет.

– А как ты понял, Ид, что побег был совершен с этой башни, под самым носом у дворцовой стражи? – услышал он голос Фица, усиленный эхом.

Харш отстранился от южного окна и направился обратно к северному. Не в его правилах было разжевывать обстоятельства дела кому-либо, однако нынешний случай выдался особенным. Фиц не был его напарником, за все годы службы граффеорским сыщиком у Харша никогда не было напарника. Он прекрасно справлялся один. Ну как прекрасно… Лучше доброй половины всего столичного участка. Он справлялся грандиозно! Второй месяц он ломал голову над решением капитана Миля, согласно которому у каждого сыщика должен быть напарник или, на худой конец, младший помощник. И второй месяц Ид Харш избегал общества своего помощника, которого назначил ему в подчинение капитан. Щедрая душа Фиц весьма его выручил, согласившись сопровождать Харша вместо того чересчур амбициозного юнца.

– Очевидно, что для успешного побега дочь короля искала место, откуда она сможет сбежать незаметно, – сказал Харш. – А наша многоуважаемая принцесса, как известно, левитант. На ее счету это уже второй побег, поэтому слежка за ней идет тщательная. Малейшую инородную точку в небе стража принимала за нашу коронованную беглянку.

– Нелегкий выдался год у ребят-стражников, – присвистнув, вставил Фиц, а Харш продолжал:

– Взлети принцесса из любой точки вблизи Мартовского дворца – ее тут же заметят и вернут в родные покои. Но выход она нашла, что, признаюсь, делает ей честь. Башня Утвар – самая высокая точка на много километров от дворца…

– Погоди, Ид. Ты же сказал, что стража любую точку принимает за принцессу. Вылети она отсюда…

– Вылети она из южного, западного или восточного окна – да, ее бы сию же секунду заметили, – перебил Харш. – Однако принцесса вылетела из северного окна.

Отпустив фотоаппарат, который повис на тонком ремешке, Фиц с непониманием обернулся на друга.

– Фасад Мартовского дворца смотрит на юг, так? – принялся объяснять Харш. – А башня Утвар стоит позади дворца. Таким образом, вылети принцесса из северного окна, ее полет закроет сама же башня.

Фиц с минуту не шевелился, а потом со всей силы ударил себя по морщинистому лбу.

– Ну, Ид, твоей проницательности можно только позавидовать.

– Ты все сфотографировал?

– Да, я закончил.

– Хорошо.

Ид Харш, штурвал по ипостаси, метко крутанул рукой – и щеколда за спиной Фица щелкнула, заперев северное окно изнутри.

– И каков твой дальнейший шаг по поиску сбежавшей принцессы? – спросил Фиц.

– Дальнейшего шага нет. Я уже отыскал беглянку в Прифьювурге и передал адрес ее пребывания советнику короля. – Изумленное выражение на лице друга приятно потешило самолюбие сыщика. – Сегодня мне оставалось только определить место побега, чтобы пресечь новые попытки принцессы к бегству.

– Эта девица, должно быть, презирает тебя, Ид, – хмыкнул Фиц. – Ты дважды за этот год нарушил ее планы. Когда капитан Миль уже повысит тебя до лейтенанта?

Харш предпочел оставить без ответа этот вопрос, который больно кольнул его в районе селезенки.

– А что за напарника капитан отдал тебе в подчинение? Как его там… брат, сват… Чват! Точно, его зовут Чват. И кто он по ипостаси?

– Материализатор, – без энтузиазма пробормотал Харш, начиная спускаться по рыхлой лестнице.

– Странный выбор профессии для материализатора, – сказал Фиц, с чем Харш был согласен. – И почему же ты, Ид, притащил сюда меня, а не своего прямого помощника?

– Чват занят. У него сегодня много работы, перепечатывает протоколы.

– И этой бесполезной работой снабдил его ты сам, – усмехнулся Фиц.

– Возможно.

Харш не желал сейчас обсуждать своего юного помощника. Он только что с успехом закончил очередное дело, и единственное, чего он сейчас желал, была рюмка выдержанной на меду настойки.

Граффы спускались вниз в полумраке, крепко держась за холодные поручни. Фиц, в отличие от Харша, был изрядным любителем потрепать языком, и весь путь до самого низа он неустанно болтал.

– Уже послезавтра первая суббота сентября. День Ола. Пойдешь?

– Определенно, – дал краткий ответ Харш.

– Тебя небось и на ковровый прием пригласили, а?

– Пригласили.

– Ты молоток, Ид. В твои-то годы и столького добиться. А вот я…

Харш любил Фица как брата, которого у него никогда не было, но душевные сантименты не мешали ему на время отключать слух, пока Фиц растекался в бесконечных, как эта лестница, опусах. Под воодушевленные перечисления Фицом его заслуг перед Граффеорией Харш размышлял о том, что бы такого еще поручить юнцу Чвату, дабы тот не мешался ему под ногами до конца дня. Хорошо, что Фиц напомнил ему о скором Дне Ола, ведь из-за своего сумасшедшего графика Харш совершенно потерялся в датах.

Именно в первую субботу сентября, названную впоследствии Днем Ола, пять сотен лет назад Великий Ол выкопал из недр земли белое сердце Граффеории – Белый аурум. Своей находкой Великий Ол одарил граффов восемью дарами и обрек их на вечные чудеса. Белый аурум он поместил на зорком поле – месте, откуда и был выкопан чудородный камень. Для этой цели на зорком поле Великий Ол построил восхитительной красоты дворец, нарекаемый Мартовским, в честь месяца рождения великого первооткрывателя. По сей день Белый аурум томится в просторной галерее дворца, и по сей день граффы ежегодно отмечают знаменательный для них день.

В этом году главный праздник Граффеории организаторы обещали отметить с размахом. Несмотря на то, что Ид Харш не претендовал на звание главного поборника граффеорских традиций, День Ола он любил. В детстве он приходил на фонтанную площадь с мамой и отчимом, они втроем смотрели шоу иллюзионистов и объедались сахарной ватой; в юности он приходил с Фицем, вместе они бегали по площади, разгоняли голубей и неопытных эфемеров; а во взрослом возрасте приходил один, чтобы вспомнить давно минувшее детство. И послезавтра пойдет, только теперь не на площадь, а в сам дворец, в качестве особого гостя. Ида Харша пригласили на ковровый прием, как и еще сотню граффов, которые блеснули своими заслугами перед страной.

– Вот шуму-то устроили по поводу Дня Ола, – продолжал болтать Фиц, когда они вышли наружу. – Поговаривают, что иллюзионисты на расходы не поскупились и подготовили нечто особенное. Хочешь знать мое мнение? У иллюзионистов этих губа-то не дура. Если бы мне платили столько же, сколько платят им, я бы тоже старался. А ты, Ид, как, предвкушаешь их шоу?

– Я предвкушаю отдых, Фиц, – сказал Харш чистейшую правду. – А до королевских иллюзионистов и их фокусов мне дела нет.

На изумрудные рукава шинели капнула вода. Подняв голову, Харш увидел, как над Граффеорией бродят серые тучи. Он поднял воротник, кивнул Фицу в сторону проспекта, и граффы устремились к стоявшему на остановке трамваю.

Глава 4
Коллекционер и другие сложности

После полудня столицу Граффеории настиг дождь. «Чешуйки дракона» приняли на себя весь удар – с характерным звуком учащенной дроби по крышам хлестало не переставая. До полудня Ирвелин Баулин успела прогуляться по королевской площади, пройтись по мостовым и улице Сытых голубей – улице ресторанов, где круглые сутки витали ароматы пирогов и жареной рыбы, – и забежать на почту. Не прошло и суток, как Ирвелин вернулась в Граффеорию, а Агата Баулин уже выслала дочери первое письмо.

О преимуществах ипостаси отражателя исписано много страниц. Одно из этих преимуществ пришлось Ирвелин как раз кстати, когда ровно в полдень, забрав письмо, она вышла из здания почты под проливной дождь. Встав на крыльце в окружении других граффов, Ирвелин прикрыла глаза и хорошенько сконцентрировалась. Вскоре она ощутила, как прямо над ее головой возник щит. Невидимый, как стекло, и прочный, как железо, щит был своеобразным зонтом, который мог противостоять и дождю, и ветру. Вступив на влажную брусчатку, Ирвелин побежала на Робеспьеровскую под завидующие взгляды граффов с другими ипостасями. В парадную дома она вступила пусть и сухой, но изрядно озябшей: от холода отражательные щиты не защищали – пункт номер два в перечне их недостатков.

В гостиной Ирвелин с нетерпением принялась за письмо. Вскрывая коричневый конверт, она уже начала умиляться маминой чувствительности, однако прочитав записку, которая оказалась до безобразия короткой, лишь нахмурила от обиды брови и кинула письмо под стол.

«Моя милая Ирвелин! Не забудь связаться с господином Дугли Дуглиффом. С любовью, твоя мама».

Дугли Дуглифф, столь любезно упомянутый в письме, был заведующим в театре комедии и хорошим знакомым Агаты Баулин. По мнению госпожи Баулин, звонок этому граффу откроет для Ирвелин небывалые перспективы – карьеру младшего пианиста в оркестровой яме театра.

В планах Ирвелин действительно маячил поиск работы. Ее накопления пока надежно позвякивали в рюкзаке, но, по мрачным законам этой вселенной, над которыми даже Граффеория не властна, наступит день, когда ее накопления закончатся. Если Ирвелин не хочет сидеть на пронизанных ветром бульварах и просить милостыню (а она не хочет), то в ближайшие недели ей нужно будет куда-нибудь устроиться. Только вот перспектива быть пианистом в оркестровой яме была сравнима для Ирвелин с настоящей ямой. Она не командный игрок, в ансамблях Ирвелин играла из рук вон плохо. Она – творец-одиночка, не считающий нужным согласовывать свой ритм с кем-либо еще. Поэтому звонок Дугли Дуглиффу откладывался на неопределенный срок, а любезное письмо госпожи Баулин, которая прекрасно знала о нелюбви дочери к игре в оркестрах, отправилось в мусорку.

Вечером того же дня Ирвелин устроилась в горчичном кресле со сборником прелюдий в руках. За окном лил дождь и пускал по стеклам причудливые ручейки. Гостиная была наполнена теплым светом абажура на восточный манер. Никто и ничто не могло отвлечь Ирвелин от прелестей ее уединения. Никто и ничто…

В дверь постучали. Не успела Ирвелин сообразить, что стучат в ее квартиру, как следом за одиноким стуком последовали торопливые постукивания. «Не буду открывать, – решила она. – Пусть думают, что здесь никого нет. Как невежливо вот так ломиться посреди вечера!»

Стук не прекращался. Ирвелин поглубже просела в кресло и упрямо избегала взглядом прихожую. Стук участился. Еще немного, и эти невежи выбьют ей дверь!

Будто бы услышав ее мысли, незнакомец перестал ломиться. Ирвелин встряхнула ноты и выдохнула. Усевшись поудобнее, она возобновила просмотр…

Визг звонка, последующего за тишиной, чуть не оглушил ее. Возмущенная столь бестактным поведением, Ирвелин отложила сборники и обогнула гостиную. Она резко распахнула дверь и открыла было рот, но слова возмущения застыли в ее горле, когда перед собой она увидела невысокую блондинку с букетом оранжевых цветов наперевес.

– Наконец-то! Я уже подумала, что вы спите.

– Вы кто? – грубо спросила Ирвелин.

Ей показалось, что огромная копна белокурых кудряшек полностью перегородила парадную. В щелке, которую оставляли непослушные волосы незнакомки, Ирвелин разглядела блестящие светлые глаза; далеко посаженные друг от друга, в компании с бесцветными бровями глаза придавали Мирамис Шаас поразительное сходство с инопланетянкой.

– Меня зовут Мира. Я – ваша соседка с первого этажа. Привет!

Ее речь была торопливой и скомканной, словно произнесенные слова были настолько очевидными, что особого внимания и не требовали.

– Чем могу вам помочь?

– Я пришла поздравить вас, Ирвелин, с переездом в наш дом, – затараторила Мира. – И вручить цветы. Вот, это ранункулюсы. – Она всунула в руки Ирвелин букет. – Мне Август рассказал о вас. Он говорит, что вы орешек крепкий. У нас сегодня светский четверг, на этот раз у Филиппа. Приглашаем вас присоединиться. У Филиппа, разумеется, и крошки хлеба не отыщешь, зато вода и чай в изобилии. Ох, и да, как раз сегодня он завершил работу над одной крупной иллюзией. – Кудряшки блондинки прыгали в такт с ее безудержной речью. – Филипп по ипостаси иллюзионист, но вам это вроде бы известно? Он говорил, вы знакомы. Знакомы ведь, да? Ну вот. Вы пойдете в этом халате?

Этой девушки было слишком много для такого тесного помещения, как парадная дома 15/2. Слишком много.

– Я никуда не пойду, – сказала Ирвелин, что в сравнении со словами Миры прозвучало как ход загруженного паровоза.

Ответ последовал стремительно:

– Почему же?

– В такой поздний час я предпочитаю находиться дома.

– Ах какая чепуха! – Мира махнула рукой. – Когда же еще проживать эту жизнь, как не в поздний час?

Ирвелин решила оставить спорный вопрос Миры без ответа, подозревая, что мнения на этот счет у них были разные.

– Спасибо за цветы. И хорошего вечера. – После этих слов Ирвелин потянула на себя дверь, но Мира самым непозволительным образом помешала ей, подставив внизу ногу, одетую в ярко-голубую туфлю.

– Ирвелин, вы даже представить себе не можете, насколько иллюзия Филиппа прекрасна! Вы любите иллюзии?

«Здесь, на Робеспьеровской, все такие настырные?» – негодовала про себя Ирвелин, тщетно пытаясь закрыть дверь. Мира делала вид, что не замечала ее попыток.

– Август сказал, что вы отражатель. Как интересно! А я – штурвал. Всю жизнь я мечтала стать иллюзионистом, но увы… В последнее время на моем пути встречается столько штурвалов, кошмар! Совсем не чувствую себя особенной.

Она махнула рукой, и дверь откинулась обратно к стене, да так резко, что Ирвелин еле удержала равновесие и подаренные ранункулюсы.

– Дело в том, – продолжала Мира, – что мы с Августом поспорили. Он говорит, что я не смогу уговорить вас прийти к нам. Я же убеждена, что смогу. Буду вам весьма признательна, если вы поможете мне выиграть этот спор. На кону десять рей. К тому же Август становится страшно противным, когда побеждает. Примем это за женскую солидарность. По рукам?

Ирвелин смотрела на блондинку и изумлялась: как та могла произносить так много слов и так быстро?

– Я не могу вам помочь, – отрезала она.

Мира склонила голову, отчего ее кудряшки съехали и открыли белую шею:

– Вы определенно не человек-губка.

Ирвелин одним взглядом выдала свое замешательство.

– Человек-губка! – повторила Мира, удивляясь, как можно не знать таких элементарных терминов. – Человек как губка – мягкий и податливый. От таких можно добиться чего угодно. А вы, Ирвелин, не человек-губка.

– Это разве плохо?

– Ну вот, у нас уже начинается диалог.

Еще долгих и мучительных десять минут Мирамис Шаас уговаривала Ирвелин пойти к Филиппу Кроунроулу. Ирвелин упиралась как могла и давно бы распрощалась с наглой Мирой, если бы не дверь, которую та все еще удерживала даром штурвала.

Сдалась Ирвелин после того, как Мира сообщила ей о склонности их общего соседа господина Сколоводаля к дебоширству. Он, говорила Мира, за несогласованное собрание в парадной может и кипятком облить. Не то чтобы Ирвелин испугалась этого господина Сколоводаля, о котором она знала уже больше, чем о ком-либо другом в Граффеории. Просто сопротивляться напору этой соседки с каждой новой минутой ей было все труднее.

Когда девушки поднялись на четвертый этаж, Мира с уверенностью быка ворвалась в квартиру под номером одиннадцать. Дверь, по всей видимости, была не заперта. Ирвелин осторожно прикрыла за собой дверь и засеменила следом.

Хоть она и знала Филиппа Кроунроула, но в гостях у него никогда не была. Вместо прихожей – длинный коридор с запертыми комнатами по обе стороны. На стенах мерцали домашние бра, звуки шагов заглушал мягкий ковер. Мира вбежала в крайнюю дверь справа, Ирвелин послушно последовала за ней, размышляя при этом, во сколько ей надобно вернуться домой, чтобы успеть проиграть парочку новых прелюдий.

– Эй, Ирвелин! Заходите сюда!

И Ирвелин вошла, после чего ей пришлось напрочь позабыть о своих прелюдиях.

Очутилась она в комнате справедливо необычной. Перед ней раскинулась большая библиотека – огромная библиотека, бескрайние стеллажи которой увязали в густом лесу.

Дверь, из которой шагнула Ирвелин, выходила на центральный проход между двумя длинными очередями из стеллажей. Чем глубже стеллажи уходили вдаль – тем дремучей был лес. Книжные полки проходили сквозь толстые стволы дуба, чьи размашистые ветви заполоняли собой все вокруг. Паутинообразные корни переплетались между собой, как рождественские гирлянды, смотанные на скорую руку, и занимали все нижние полки; сквозь корни виднелись стопки из корешков книг. Освещалась библиотека лишь тусклым светом от напольных фонарей, обросших пожелтевшим мхом. Тусклый свет легкой дымкой освещал и мансардный потолок, по темным стеклам которого молотил дождь. И здесь, в этой библиотеке, будто сошедшей со страниц детской сказки, нашли свое прибежище тысячи книг и фолиантов.

Разумеется, это была иллюзия. Иллюзия впечатляющих масштабов. Какое-то время Ирвелин не двигалась и жадно смотрела на раскинутое перед ней зрелище. Этот иллюзорный лес был неотличим от настоящего, если не брать во внимание паркет вместо земли и мансардный потолок вместо неба. С трудом вырвавшись из оцепенения, Ирвелин услышала голоса Миры и Августа. Оба граффа сидели в нише справа, где был расположен целый альянс из мягкой мебели и низких столиков, а завершал альянс старинный швейный станок, который Август варварски использовал в качестве вешалки для куртки.

– Куда подевался Филипп? – спросила Мира, откинувшись на подушки.

– Отошел в другую комнату, какие-то важные дела по работе, – ответил Август, который сидел как надутый вельможа, с поднятыми на стол ногами и раскинутыми по бокам руками. – Ирвелин, приветствую! – Он почтительно кивнул ей и повернулся к блондинке: – Мира, в глубине своей души я знал, что ты не подведешь. В далекой-далекой глубине.

– Хватит болтать, Ческоль. С тебя десять рей. – Мира вытянула ладонь.

– Мы разве на десять рей спорили? Не на пять?..

Ирвелин отвернулась от них. Сгорая от желания рассмотреть поближе библиотеку, девушка зашагала по центральному проходу. Она проходила ряд за рядом и ловила взглядом все вокруг: деревянные приставные лестницы, крученые вензеля на торце стеллажей, иллюзорные листья, раскинутые поперек полок. В конце третьего ряда, по левой стене библиотеки, она увидела большой питьевой фонтан. Выполненный из природного камня, фонтан журчал водой, которую выплевывала каменная голова усатого мудреца. Сразу так и не поймешь – иллюзорный был фонтан или настоящий?

Ирвелин прошла в следующий ряд. Несколько стеллажей здесь изрядно прогнулись под грузом зеленых крон, однако полки продолжали стойко выполнять свою миссию: оберегать истории, закупоренные в ветхую оболочку из страниц и переплетов. Ирвелин остановилась и начала всматриваться в сами книги.

Здесь были и потрепанные экземпляры, со стертыми обложками и торчащими из-под швов нитками, и совсем свежие издания, с перламутровым блеском и рисунками. Подойдя ближе, Ирвелин пробежалась по названиям. Каких только книг и сочинений здесь не было! Бессмертная классика и томики со стихами, книги по кулинарии, по вокальному мастерству, даже энциклопедия по вышиванию в трех томах. Ниже, под энциклопедией, стоял прикладной учебник для иллюзионистов с крайне поэтичным названием – «Художники, краски которых – весь мир», а справа Ирвелин заметила увесистый фолиант. Его, право, сложно было бы не заметить. Корешок книги был таким толстым, что с легкостью смог бы уместить в себе по меньшей мере пять обычных книг. «История Граффеории: правда и то, что за нее выдают».

Ирвелин слышала об этой книге – рукопись, пережившая в свое время бурю из критики. По слухам, в ней подвергались сомнению многие факты из общепринятой истории королевства, а автору книги, Феоктисту Золлу, даже пришлось бежать из Граффеории, чтобы обеспечить себе нормальную жизнь вдали от преследований. Потратив на размышления не больше дюжины секунд, Ирвелин вытащила бордовый фолиант из тесных объятий других книг.

– Выбрала себе чтение?

От неожиданности Ирвелин чуть не выронила книгу. Она обернулась. В начале ряда стоял не кто иной, как Филипп Кроунроул, и наблюдал за ней. Ирвелин тотчас узнала его, хоть внешность Филиппа под гнетом времени сильно изменилась. Вместо непоседливого мальчишки с грязными коленками перед ней стоял статный графф в рубашке и брюках; на его лоб аккуратными прядями ниспадали черные волосы. Личина истинного интеллигента, руки которого, как и полагается в высоких кругах, были укромно спрятаны в карманах. На его фоне Ирвелин, облаченная в домашний халат, выглядела весьма комично.

– Считаю себя обязанным предупредить, что книгу ты выбрала не для легкого чтения, – сказал Филипп, зашагав к ней. – У этой вещицы спорная репутация, но я, безусловно, отношу себя к ее немногочисленным поклонникам.

Голос его был низким и певучим. Размеренный слог так бережно ложился на слух, что Ирвелин невольно порадовалась, что среди ее соседей все же есть человек со спокойным нравом.

– Я слышала об этой книге, – произнесла она, в который раз позабыв о приветствии. Похоже, куда больше ее взволновала книга, чем встреча со старым приятелем. – Мой отец рассказывал о ней. Настоящая редкость.

– Верно, – сказал Филипп и остановился в паре метров от Ирвелин. – В 1929 году из типографии было выпущено всего двадцать экземпляров. Этот экземпляр достался мне по наследству, от деда.

Когда Филипп Кроунроул подошел ближе, тусклый луч света упал прямо на его лицо. Несводимый прищур подчеркивал яркую синеву глаз; когда-то круглые щеки превратились в угловатые скулы. Но, прежде чем заметить все это, взгляд Ирвелин остановился на самой середине его лица. Нос Филиппа, очевидно, был сломан. Неестественность его формы резко выделялась на строгом лице.

– Я могу одолжить эту книгу на время? Почитать, – спросила Ирвелин, стараясь больше не смотреть на его кривой нос.

Филипп кивнул, как кивают короли, медленно и значительно.

– Август говорил мне, что ты вернулась жить в Граффеорию. Одна или с родителями?

– Одна, – ответила Ирвелин. – Мои родители остались за границей.

– Почему же? – Она отвела взгляд, давая понять, что говорить на эту тему ей не хотелось. – Что ж, я рад тебя снова увидеть, Ирвелин. – Филипп улыбнулся, отчего его нос сильнее исказился.

– Я тоже рада. Красивая у тебя библиотека.

– А, благодарю. – Он оглядел стеллажи придирчивым взором. – Мне предстоит еще много работы. В пятом ряду один упрямый бук, тот, что самый высокий, все время просвечивает. Никак не могу с ним совладать…

– Эй! Филипп, Ирвелин, вы где там? Мы начинаем без вас!

Голос Августа разнесся по всей библиотеке.

– Я так понимаю, – сказал ей Филипп, – с Мирой и Августом ты уже знакома? – Ирвелин молча кивнула, но от внимания Филиппа не ускользнуло кислое выражение на ее лице, и он добавил с деликатной усмешкой: – Когда узнаешь их поближе, они тебе понравятся. К тому же они куда приятнее, когда сытые. Пойдем.

Ирвелин вернулась в переднюю часть библиотеки в обнимку с книгой Феоктиста Золлы. Мира бренчала посудой, а Август сидел в прежней позе и не подумав убрать со стола ноги.

– Филипп, – начала Мира, заметив их приближение, – чем ты здесь питаешься, позволь узнать? Книжными червями? На твоей кухне нет ни грамма съестного! – Ответа на свой вопрос дожидаться Мира не собиралась и торопливо прибавила: – Я набрала чашек и ложек, сняла с плиты чайник и – что за приятная неожиданность! – обнаружила в твоем холодильнике еще не прокисшее молоко!

Она помахала перед ними крохотным молочником и принялась разливать чай. Ирвелин присела на край свободного кресла, Филипп уместился рядом с Мирой.

– У нас тут спор возник, – отозвался Август, взлохмачивая себе волосы.

– Опять? – Филипп приподнял брови. – Не пора ли вам заканчивать с этим?

– Это скучный спор, без участия денег, – улыбнулся Август.

– И какова же суть вашего скучного спора?

– Вот скажи, Филипп, какая ипостась появилась раньше – штурвал или левитант?

– Неужели не знаете?

Август ни капли не смутился.

– Я уверен, что первыми были левитанты, а Мира утверждает, что штурвалы.

– Как я удивлен, учитывая, что ты – левитант, а Мира – штурвал, – сказал Филипп, отпивая из своей чашки.

– Ну все же – кто первее? – вмешалась Мира.

Иллюзионист посмотрел на них с покорной снисходительностью, а после повернулся к Ирвелин, которая сидела отстраненно и неподвижно, не выпуская из рук книгу.

– Есть у меня одна книга подходящая. – Он попросил у Ирвелин «Историю Граффеории», взял тяжелый манускрипт в руки и стал перебирать страницы. – Надеюсь, все знают легенду о грифонах?

Мира и Ирвелин кивнули.

– Мы в Граффеории живем, дружище, – с ехидством вставил Август. – Конечно знаем.

– Однако спорите на такие простые темы, как ипостаси, – сказал Филлип. – Слушайте.

Он раскрыл книгу в самом начале и принялся за чтение. Мира уместилась на подушках с чашкой в руках и, сбросив туфли, поджала под себя ноги, а Ирвелин, потеряв опору в виде огромной книги, глубже просела в кресле.

«Грифон – покровитель граффов. Мифическое существо с головой орла и телом льва; воздух и земля, соединенные воедино. Символ великой силы, скорости и ума. По легенде, в эпоху древности грифоны проживали на территории, именуемой сейчас Граффеорией. Крылатые существа защищали людей, выступали хранителями их сокровищ и драгоценных камней. Стражи древнего мира, дарующие всему живому чистоту и золотой свет.

На рубеже эпох, перед тем как навсегда покинуть землю, последние из грифонов передали свои дары одинокому белому камню, лежащему на краю обрыва в горном хребте Дюр. Камень принял дары, а после на тысячу лет затерялся среди горных озер, рек и болот, пока однажды любознательный графф по имени Ноормант Ол не нашел его в земном покрове и не выпустил дары грифонов на свободу.

Дар силы перешел штурвалам,

Дар скорости – эфемерам.

Могуч в полетах стал левитант,

Обладателем острого ума – телепат».

– Четыре дара? А остальные? – удивилась Мира.

– В Средние века ипостасей было всего четыре, – сообщил Филипп, поднимая голову от страниц. – Их еще называют «чистыми дарами грифона». С ходом времени появились и другие. Своеобразная эволюция.

– А когда появились первые отражатели? – подала голос Ирвелин. Легенду о грифонах она знала, не единожды слушала ее в интерпретации отца. Но о позднем появлении отражателей слышала впервые.

Филипп сверился с верхним абзацем и произнес:

– Следующими за первой четверкой появились материализаторы – в XVII веке, потом – кукловоды, XVIII век. Первый иллюзионист родился в начале XIX столетия, а отражатели появились в конце.

– Отражатели появились последними?

– Согласно хронике тех веков – да, документальное подтверждение новой ипостаси стоит на конец XIX века. Но я читал теорию, что поначалу отражателей могли принимать за материализаторов, которые слабо владели своим навыком – создавали только невидимую материю, а видимую создать не могли.

– Отражательные барьеры – это не материя, – поправила Ирвелин чересчур взыскательно.

– Да, Ирвелин, знаю. Я всего лишь передаю прочитанное.

Повисла пауза. Неуютно стало всем. Ирвелин уже хотела выдумать причину, по которой ей нужно было срочно уйти, но пока она выдумывала, дело в свои руки взял Август. Он скинул ноги со стола и выпрямил спину.

– Сегодня на светском четверге у нас новый гость! – объявил он, словно кто-то до сих пор мог не заметить Ирвелин. – Думаю, каждому из нас стоит рассказать немного о себе. Кто начнет? – Он закрутил головой, но остальные глядели на него без ожидаемого ажиотажа. – Значит, начну я.

Август Ческоль представился человеком незаурядным. Сам себя он называл беспечным путешественником. Вместо домашней жизни он сделал выбор в пользу ветреных улиц, случайных заработков и рассветов на влажных лужайках. Последние несколько лет Август посвятил путешествиям, странствуя по уголкам просторной Граффеории. Он ночевал в палатках, бродил среди нескончаемой листвы, пил из ближайшей колонки. На востоке Август облетал горы, на западе – сосновые леса; в обед он кружился над крапивным озером, а к ночи приземлялся у гостиницы приозерного Клекота. В жизни Августа редко выдавался случай, когда он мог спланировать свой день. Как правило, его день планирует себя сам и заранее ему ничего не сообщает: с наступлением утра Август просыпается и идет, куда глаза глядят, а при случае, когда затылок глядит настойчивее, – разворачивается.