Горлица и лунь

Глава 3

На кого же положиться теперь, когда такие верные псы уходят?

А. Н. Толстой, «Петр Первый»

Сильная маленькая рука резко отодвинула занавеску из войлока. Невысокая девушка покинула юрту-купол, бежевую, с двумя широкими черными полосами и белыми узорами на них. Два воина в крупных шапках с меховой опушкой и теплых халатах поклонились госпоже и приготовились сопровождать ее, но та лишь покачала головой и обратилась к одному из них:

– Толуй, вели седлать мою кобылицу. Как вернусь от Абукана – поеду к отцу.

Широкими шагами девушка двинулась к другой юрте – белоснежной, с вышивкой, сделанной золотой нитью и алым шелком, у входа в которую были воткнуты копья. На них развевались на осеннем ветру конские хосты. Возле входа в жилища Абукана – старшего сына Бату-хана – стояли четыре воина, и все они поклонились пусть и нелюбимой, но сестре своего господина.

– Бортэ-ханум, не велено никого пускать.

Девушка поджала губы и нахмурилась. Будто всю чужеземную красоту впитала она в себя. Тоненькая и легкая, как степная птичка, с загорелой то ли желтой, то ли коричневой кожей, узкими, но от этого не менее выразительными карими глазами и бровками, будто нарисованными одним взмахом тонкой кисти, как причудливый китайский иероглиф. Густые черные волосы, заплетенные во множество косичек, змейками спадавших по плечам и груди, отливали синевой. Зеленая шелковая рубаха до щиколоток была украшена снизу и по рукавам воланами. Воротничок застегивался золотыми цветами, и от него на грудь спускалось пять цепочек с драгоценными изумрудами на концах. На девушке был также темный короткий кафтан без рукавов, украшенный желтой тесьмой и монетками и отделанный рыжим лисьим мехом. На ножках ладно сидели узорчатые сапоги с приподнятыми носками. Торчавшие из-под подола рубахи шаровары спасали от холода резвые ноги.

– Это важно!

– Нельзя пустить тебя в юрту, госпожа. Уходи. Мы скажем Абукану, что у тебя есть до него дело. Хан сам приедет к тебе.

– Опять у него братец Сартак? – спросила девица, коней чужих у входа ища глазами. – У меня и ему найдется, что сказать.

– Обожди. Нам с тобой и говорить-то не велено.

– Хорошо же! – Бортэ развернулась и пошла якобы к кухне, где под сводами войлочного шатра пекли хлеб-икмэк и варили суп-токмач с уткой для господ и их приближенных. Однако, обогнув юрту, вкусный запах из которой заставил девушку сглотнуть набежавшую слюну, ханум повернулась к черному входу в чертоги старшего брата. И там пеструю войлочную завесу охраняла пара воинов. Рядом с ними, сдвинув на лицо шапку, будто прячась, стоял слуга с двумя коротконогими пузатыми бурыми лошадками с жесткими черными гривами и хвостами. Осторожно девушка подобралась поближе и стала ждать. Вскоре из юрты выскользнула тонкая высокая женщина с замотанным лицом и в скромной одежде служанки. Незнакомка забралась в седло с неловкостью непривычного человека. По посадке Бортэ быстро узнала Балендухт – родственницу царя Картли⁵, выросшую во дворце и до свадьбы с младшим сыном Бату-хана Джучи не садившуюся на спину даже самого смирного коня. Но что делала она в ранний час в юрте Абукана? Когда всадники отъехали, девушка подошла к входу и попросилась снова. Теперь ее пустили внутрь.

Пол юрты был покрыт пестрыми коврами с грубыми узорами в виде лошадей, птиц и степных цветов. В центре в сложенном из камней круге горел огонь, а дым от него шел к дыре без войлока в самом центре купола жилища. По стенам висели в золотом украшенных ножнах и колчанах острые сабли и тугие луки – лучшие образчики оружейных дел мастеров покоренных народов. Везде у стен по кругу лежали пестрые мягкие подушки с мохнатыми кистями. Широкая постель Абукана – деревянный резной каркас, заваленный перинами и шкурами диких зверей, крохотный низкий столик, на поверхности которого остались следы ночного пиршества – кубки с недопитым вином и ломти недоеденной баранины – и два больших сундука, прятавших в недрах нарядную одежду хана, были в юрте единственной мебелью. Сам хозяин в тонкой шелковой рубахе еще нежился под беличьим одеялом, вспоминая, конечно, нежные руки Балендухт, а может быть, прелести других наложниц, живших в соседних юртах. Мимо него плыл легкий дым – Абукан любил восточные ароматы, и у постели его вечно ставилась курильница для благовоний из бронзы в виде толстого длинноногого дракона с задранной огромной головой и разинутой пастью. Бортэ осторожно ступала по коврам. Вдруг она дернулась, наклонилась и подняла что-то.

– Сережка выпала, – ответила девушка на вопросительный взгляд брата, пряча в карман на боку крупную плоскую серьгу с круглым верхним и заостренным нижним концом – какие носили в Картли и Балендухт привезла с собой как любимые украшения и часть приданого.

– Редко заглядывает в юрту такое солнце, как ты, сестра, – приветствовал ее Абукан насмешливо.

– Встань и говори со мной как с равной тебе. Я не мальчишка Сартак, чтобы одни взгляды твои ловить, как пес хозяйскую подачку.

– Лучше ты сядь на подушки. Скоро прибудем туда, где по нескольку суток придется не вылезать из седла.

Бортэ наклонилась к брату так, что цепочки на груди зазвенели.

– Ничего не имеешь сказать мне?

– О чем толкуешь? – Абукан поежился.

– Твои люди мою рабыню Горинку зарубили ночью.

– Ай-яй-яй! Ворвались к тебе в юрту?

– Нет, – Бортэ видела, что он издевается.

– Правильно. Убили ее за пограничными кострами. Убежать хотела из лагеря нянька твоя. Видать, прямо в Сороцкие земли, к своим.

– Почему не поймали ее, не привели ко мне? Я сама как хозяйка наказать должна была со всей строгостью.

Абукан поднял чашу с недопитым вином и отхлебнул немного.

– Скоро, сестра, будет у тебя столько рабынь со светлыми косами, что устанешь всех наказывать. А пока вернись в юрту и займись хоть рисованием, или чему тебя учило это старое пугало Донгмеи⁶?

Лицо Бортэ посерело.

– Как смеешь ты, пес, говорить такое о дочери неба, царевне Хуа-го⁷?

– Как смеешь ты, девка, грубить мне? – Абукан рассердился.

– Моя мать Лан⁸ прибыла к отцу с караваном богатых даров и была ханшей. Твою мать приволокли за волосы на пир и бросили хану под ноги, как последнюю рабыню. Она ютилась с другими наложницами самого низкого звания!

– Что же ты хочешь сказать?

– Ничего, братец любезный, – почти пропела Бортэ медовым голосом.

– Змея!

– Не бранился бы ты лучше со мной, Абукан, – погрозила ему девушка тонким пальцем.

– Отец тебя слушает, Бортэ. Но он не вечен. Может случиться так, что попросишь ты моей защиты, моих милостей. Не быть тебе ханом, не вести людей в бой. Уж поверь, Горинке ты позавидуешь, коли я стану над всеми. Никого жалеть не стану.

– Родился рабом, рабом и умрешь, – сверкнула глазами ханум.

Она выскочила из юрты и быстрым шагом двинулась к себе. Толуй уже держал за уздечки двух заседланных лошадей, но разгневанная девушка не заметила этого, мимо пролетела, вихрем ворвалась в юрту, где две служанки взбивали подушки у стен, и закричала: «Прочь!»

Жилище Бортэ отличалось от того, что устроил себе брат ее. Слишком долго делила девушка покой с царевной Донгмеи из Хуа-го. Все предметы в юрте были трех цветов: красного, желтого и черного, только белели кое-где бесценные фарфоровые вазы с голубыми цветами, зелеными драконами и пестрыми длинными птицами. На жердях, поддерживавших войлочную крышу, висели круглые алые фонари. Стены были украшены веерами с письменами, понятными только Бортэ, или тиграми, крадущимися по пушистым сосновым веткам, и блестевшими от лака ширмами, где в причудливых горах прятались дворцы с изогнутыми крышами. На одном из сундуков стоял портрет Донгмеи, написанный придворным художником еще до ее отъезда с младшей сестрой к Бату-хану. Даже искусный живописец не нашел ничего красивого в лице этом узком, длинном, покрывшемся прежде времени морщинами глубокими. Волосы выпали еще в детстве от какой-то болезни, и царевна из Хуа-го носила парики. Уши ее от «причесок» еще сильнее поднимались к щекам. Только умные черные бархатные глаза могли пленить чье-нибудь сердце. На счастье гордой Донгмеи, в юрты Бату-хана свозили всех чудесных красавиц покоренных народов, так что ничего не отвлекало ее от воспитания любимой племянницы Бортэ. Это она учила девушку рисовать, хоть бумаги в походе достать было негде. Рядом с портретом стоял сделанный на дощечке рисунок: хитрая рыжая лиса в ледяной избушке. Ханум никогда не видела избушки. Что это? Пришлось делать избушку похожей на дворец с ширмы Донгмеи. Только Горинка смеялась и говорила, что получилось совсем не то. Горинка!

Бедная Бортэ присела у огня и зарыдала. Светлые косы, грустные зеленые глаза, нежные руки, голос звучный, диковинный. Няня пела, и это так отлично было от других песен в юртах Бату-хана, что девочка забывала об игрушках и слушала, разинув крошечный рот от удивления и восторга. Плела Горинка Бортэ сложные косы, вышивала ей алыми нитями шелковые рубахи, мастерила кукол из соломы и лоскутков. Когда меньше чем за год сгорела Донгмеи от неведомой болезни, только няня, немолодая уже, удержала от безумия и отчаяния юную госпожу свою. Из ее рук без страха брала ханум пищу, с ней одной могла поделиться тем, что на сердце утаено. Постель Горинки была в юрте ханум, и подушки мягкие и одеяло беличье, дорогое, хранили очертания тела предательницы. Ни в чем не знала недостатка рабыня, служа дочери бога на земле. Бортэ посмотрела на строгое лицо Донгмеи:

– Может, хоть тебе ведомо, отчего няня моя выбрала лютую смерть?

Но надо было торопиться. Отодвинув портрет, открыла девушка сундук и вынула оттуда золотую шкатулку, выудила крохотный фарфоровый бочонок с лягушкой и подцепила оттуда пальцем мазь. Вдохнув запах трав с далеких гор, ханум стала втирать лекарство в щеки, чтобы скрыть красные пятна. Вскоре она уже вышла к стражникам, лошадям и прислужницам. Тщеславие от поклонов их стало бальзамом для гордого сердца.

– Почистите постель Горинки и уберите в сундук. Ей больше ничего не нужно, – велела она рабыням спокойным голосом. – Толуй, мы поедем к Бату-хану.

Горячий и нетерпеливый Абукан, известный своей жестокостью, вел передовые отряды. Осторожный и медлительный Джучи прикрывал тыл. Сам владыка вселенной с основными силами шел внутри этого кольца, и путь Бортэ к отцу лежал через весь лагерь. Тысячи и тысячи удобных юрт с воинами и их женами, детьми и рабами тянулись бесконечными рядами, и между ними бегали собаки и приготовленные на заклание овцы. Там же ребятишки играли в войну, скача на деревянных палках-конях, или учились стрелять из луков разного размера по возрасту – с трех лет – под присмотром дедов. Женщин видно не было – они еще стряпали на кострах из сухих лошадиных кизяков. Мужчины, устроившиеся в очень теплое осеннее утро на шкурах звериных возле юрт, чистили кривые сабли, пробовали пальцами тугую тетиву луков смертоносных, чинили уздечки лошадям и обсуждали весело будущую богатую добычу – золотом увешают они жен и наложниц своих, продадут за синие моря грустных дев со светлыми косами, в работе скорых да прилежных, украсят стены жилища оружием новым да крепким, выведут овец пастись туда, где раньше стояли высокие стены белокаменные… Были еще большие телеги для перевозки домашнего скарба, войлока и шестов в походе. Обычно рядом стояли юрты одного племени, и символ их – хвост зверя или кусок ткани – вился высоко в небе, как рыбка в пруду, привязанный к копью или высокому шесту. Особо выделялось жилище главного над десяткой, сотней или тысячей воинов – там стояли охранники, рабыни или кони привезших донесения о прошедшей ночи. И так – насколько хватало глаз. Завидев Бортэ, все бросали свои дела и низко кланялись ей как дочери грозного и могучего хана. Девушка проезжала мимо них, ласково улыбаясь, хоть больше всего ей хотелось сейчас предаваться горю наедине. Она знала, что от имени ее отца трепещут даже опытные воины, но понимала также, что любовь народа к себе может заслужить не строгостью и подвигами ратными, но красотой, добродушием и щедростью. Наперерез гнали огромный табун кобылиц Бату-хана. По одному движению легких рук Бортэ – наездницы опытной (даже старики одобрительно кивали, глядя ей вслед) – лошадь остановилась как вкопанная. Красавица сделала знак Толую, скакавшему из приличия поодаль, подъехать ближе. Невыносимым было одиночество и молчание. Желала девушка развлечь себя разговором.

– Ты встречал воинов из Сороцка?

– Только раз в степи, ханум, но тогда нам не велено было начинать бой. Эти мужи высоки ростом и все носят кольчуги не из пластин, как наши воины в сражениях, а из железных колец.

– Я видела Сороцкое княжество на карте, Толуй. Были у нас враги и посильнее.

– А какое войско собрал Бату-хан! Сколько нас – разве сосчитаешь? Это как звезды на небе.

– Надо считать. Более пятидесяти тысяч.

Можно было продолжать путь, но разговор обещал быть интересным, и ханум пустила лошадь шагом.

– Далеко отсюда есть большая земля. Там только степь, куда хватит глаз. Без рек, без лесов, без гор… Летом там трава не зеленая, как в княжествах, а всегда сухая, будто выжженная жестоким солнцем. Зимой дуют сильные ветры и выпадает глубокий снег. Только стада пасутся на этих просторах. Другие народы пашут землю, но у нас ничего не растет! Они строят корабли и торгуют с соседями, но у нас нет ни рек, ни синих морей. Они богатеют, а мы бедные и дикие, как много веков назад. Но разве мы звери, разве мы не хотим жить, не опасаясь голодной смерти или непогоды? Разве мы не хотим, чтобы дети наши ходили в шелках и золоте, ели сладко и видели большее, чем родную суровую степь? Нужда заставила нас сесть на лошадей и луками и стрелами добывать себе неспокойное лукавое счастье! Ни на что другое на свете этом не похожи наши станы. Дети растут, каждый день видя кровь. Утром жены и невесты провожают любимых на бой, не зная, увидят ли их вечером живыми. Седые старики тоже ждут с тревогой: погибнет кормилец – горе семье, может ведь остаться на просторах чужих земель и в окружении врагов беззащитная юрта. А в ночи, когда горят пограничные костры, криками степных птиц раздается плач об убитых. Но и эта жизнь милее той, которую еще деды наши оставили. Ведь когда-нибудь перестанем мы гнать коней и искать свое счастье, да, Толуй? Мы почти поймали его.

Воин цокнул языком, удивляясь красноречию ханум.

– О чем задумался?

– Пусть тебя судьба хранит. Я бы рад был в бою пасть, кабы знать, что хотя бы для тебя одной будет потом счастье.

Девица взглядом добрым окинула Толуя, всегда сдержанного, задумчивого, изредка смотревшего на госпожу свою с участием человека родного и болью от тяжелой потери, которая уже никогда не забудется.

У Золотой юрты – жилища, золотыми пластинами покрытого – Бортэ спешилась и, пройдя к отцу, изящно перед ним склонилась. Бог на земле, владыка вселенной был уже далеко не молод. Солнце его клонилось к закату неумолимо, и словно от этого проливал он с каждым годом больше крови, выкупить надеясь у хозяина царства мертвых Эрклиг-хана еще хоть день, хоть час жизни. Суровое, равнодушное, будто опухшее лицо Бату-хана сохранило остатки былой красоты. В густые черные волосы вплетал он золотые монеты, звеневшие при каждом движении головы. Халат багряный с золотыми птицами обтягивал толстое тело, а пухлым ступням, казалось, тесно было в узких зеленых туфлях носками вверх. Однако была в хане дикая, страшная сила. От удара одной руки его падали кони. На своем любимце, гривастом Салхи⁹, без труда обгонял Бату самых легких и опытных воинов. Умный, хитрый, устали незнающий, он один мог собрать огромное войско.

– Долго же ты спала сегодня, Бортэ, – сказал он ей.

– Случилась беда, отец. Няня моя пыталась убежать. Я хотела наказать ее по всей строгости, но люди Абукана зарубили Горинку. Вдруг теперь все рабыни от меня сбегут? Легкая смерть ничто в сравнении с карой жестокой.

– Не тем сейчас голова твоя забита. Джучи никак не подтянет войска хана Мунке, потому мы еще не напали со всей силой на города белокаменные. Мне донесли, что князя Сороцкого люди сюда путь держат. Как с послами поступим, Бортэ?

– Устроим им пир, на пиру же устрашим послов так, что убьют они сами надежду в сердцах защитников Ижеславца, Лопастны¹⁰, Поронска¹¹, Росьтовца¹², Ужеска¹³ и Сороцка, – ответила девушка, внимательно изучая карту на куске шелка на стене юрты.

– Приготовь все к пиру и моей встрече с послами, дочь, – повелел хан Бортэ, и она поклонилась с довольной улыбкой.

Вечером Бортэ расчесывала прямые жесткие волосы гребнем из слоновой кости. Служанка принесла ей копченую баранину и кумыс. Красные фонари под потолком светили неярко, и крупные тени лежали на плечах и груди госпожи, на желто-коричневую кожу, видную из-под расстегнутой на груди рубахи. Измученная страданиями утренними и приготовлениями, Бортэ была как бы в полусне. Взглянув на рабыню, она удивленно подняла тонкие брови.

– Где же Горинка?

– Убита, – девушка отвела взгляд, боясь увидеть мучения ханум своей.

– Вспомнила. Уходи. Почистите с утра завтра мое парадное одеяние и приготовьте корону ханши Лан.

Служанка поставила поднос на низкий столик, поклонилась и вышла. Бортэ принялась задумчиво есть, глядя на портрет Донгмеи и лису в ледяном дворце.

– Была у заюшки лубяная избушка, а у лисоньки ледяная… Где же ты, Горинка? У Эрклиг-хана, где мертвые ставят свои юрты в степи черной, будто сожженной? Там буду я – и скоро, если Абукан поторопится. В шести дворцах у Желтого подземного источника обитаешь ты, тетушка. Не жизнь земную – вечность тебя не встречу. И у Горинки свой бог. За что же я теперь навсегда одинокая?

Ханум заплакала снова, размазывая пальцами с золотыми перстнями горькие слезы по щекам.

Глава 4

Все, что только было в Риме выдающегося богатством, умом или красотою, ожидалось на этот пир, равного которому не было в истории города.

Генрик Сенкевич, «Камо грядеши»

В стан Бату-хана прибыл сам князь Ярослав. Немолодой, степенный, речами разумными надеялся он договориться с врагами. Из Сороцка провожали его жена, дочери и сыновья с плачем, как на верную смерть. По осенним холодам ехал он среди юрт в рыжей шапке с бобровой опушкой и легкой шубке на куницыном меху, покрытой рыжим бархатом шитьем золотыми и голубыми нитями. Длинные рукава спускались лошади на бока и шею, но в них были прорези для рук, и видели сбежавшиеся дети, отцы и матери их зеленый атлас княжеского кафтана. Тихо ржала и фыркала белая кобылица, звуками и запахами лагеря напуганная. Звенели серебряные бляхи на узде ее. Чуть позади вез благообразный юноша стяг – легкого золотого ангела на алом поле. Два витязя в кольчугах из колец мелких, шлемах с острыми маковками и зеленых корзно ехали следом на сильных конях. Два боярина в шубах и шапках, на княжеские похожих, сопровождали государя своего. Держались они особо, тихо промеж собой беседуя, но слуги их, в поход опасный взятые, с тоской и тревогой смотрели на бесконечные юрты и любопытные загорелые лица с узкими карими глазами. В трех повозках везло посольство дары Бату-хану и семье его – воск, мед, сладкие вина, пушнину, золото и серебро. В конце отряда ехали витязи во всеоружии, будто закованные в железные клетки.

Всех отвели к Золотой юрте, помогли взять кое-что из телег. Оставив слуг с охраной малой возле коней и добра, князь с боярами и витязями зашли в жилище Бату-хана. Было там темно и тихо, будто не ждали здесь никого. Но только упал за последним гостем занавес, музыкант невидимый дунул в трубу. Тяжелый громкий звук прошел, как ветер, и задрожали после него, как листочки деревьев, нежные мелодии флейт. Под самым потолком легкие, как снежинки, юноши в красных, желтых и зеленых рубахах с узкими рукавами, темных штанах, но босые, зажгли десятки алых фонарей, и перед князем с приближенными предстали ряды блестящих от лака ширм. Еще раз прозвучала труба, и юноши с ловкостью и грацией птиц степных соскочили вниз. Под дробь барабанов стали они отодвигать переносные перегородки, открывая важных в войске ханов по чинам от низшего, сидевших почти у входа, до высшего – в глубине юрты. Только одна ширма, покрытая позолотой, на которой будто бы дрались свирепые львы, осталась на месте. Ханы в широких пестрых халатах и острых шапках с полосой густого меха по краю сидели неподвижными идолами. Под тревожные звуки смычков, водимых по тугим струнам моринхуров, и пение горловое вбежали в юрту те красивые наложницы Бату-хана, которые найдены были им в племенах народа его и возвеличены за красоту и нежность. Невысокие, тоненькие, в алых и синих юбках и кафтанах, расшитых золотом, в драгоценных ожерельях, браслетах и с перстнями, присели они на свободное место в середине, у огня, и стали водить поднятыми вверх руками, а потом встали и пошли, то мелко дрожа бедрами, то кружась так, что поднявшиеся юбки открывали вид на шаровары. Улыбаясь всем, подошли танцовщицы к оставшейся ширме и унесли ее.

Бату-хан в халате цвета плода граната, вышитом золотом, огромной высокой шапке с меховой опушкой и маленьким хвостом, привязанным к острой верхушке, длинноусый, но без бороды, сидел напротив входа в юрту на низком деревянном диване, заваленном парчовыми подушками. Справа от отца устроился Абукан в синем халате с узором в виде павлиньих перьев, безусый и с короткой бородой. На брата старшего смотрел восторженно отрок круглолицый в одеждах светло-серых, почти белых, серебром и золотом шитых – наивный, зла не сделавший еще никому Сартак. Слева усадили Джучи, гололицего, похожего на отца и брата, в фиолетовом халате с белым поясом. На пир привез он и жену свою. Смуглая и черноглазая Балендухт сидела в голубой рубахе с воланами и желтом жилете, вышитом серебряными цветами. Но чуднее всего был ее головной убор – волосы скрывал колпак цвета ясного неба с нашитыми золотыми бляхами. По бокам от висков до подбородка крепились огромные толстые деревянные круги с искусной резьбой, покрашенные в голубой и белый. По щекам, вдоль шеи и на плечи спускались пучками пестрые ленты, на концах которых висели тяжелые ромбы, отлитые из золота¹⁴. Балендухт удивляла, но затмить собой любимую дочь хана, сидевшую между Бату и Джучи, не смогла. На Бортэ-ханум была пунцовая рубаха с зеленым узором, такая длинная, что торчали из-под нее только коричневые сапожки с носками вверх и красным орнаментом. Плечи поднимались из-за пурпурного короткого кафтана. На груди лежало семь крупных ожерелий, нижнее из которых золотыми цепочками-змейками по спине и животу спускалось. Но не это было главным. Удивила всех гостей прическа-халха в виде крыльев птицы хангаруди. Волосы были собраны назад и поделены пробором, после чего закрепили в них прислужницы две плоские огромные костяные пластины, вниз дугой уходящие, золотыми полосами с рубинами, красными, как драконий глаз, украшенными. С концов на грудь и живот легли алые ленты и нити бус коралловых. В два раза шире плеч девушки была ее прическа. Между «крыльями» закрепили маленькую корону нежной ханши Лан: девять алых птиц и двенадцать золотых драконов будто играли друг с другом над черными волосами госпожи.

Князь Ярослав и спутники его поклонились Бату-хану. Бортэ старательно перевела их приветствие и отцовский ответ:

– За чашей вина на пиру все решим.

По хлопку господина принесли слуги диваны для гостей. Остальные ханы потеснились. Случилось князю Ярославу и боярам его сидеть напротив Бату-хана и Бортэ. На низкие столы поставили блюда: и сушеный творог арул, и мясо козы, запеченное в желудке, – бодог, и мясо в тесте, сваренное на пару – бузы, и пирожки с мясом хушур, и черный мясной бульон – хар шул, и кобылье молоко – кумыс, и сушеные фрукты, и сладкие вина. Бату-хан был доволен пиром. Знал он, что дочь сбилась с ног, но видел восторг и изумление на лицах послов и ликовал еще больше. Бортэ ничего не ела. Она только пробовала по кусочку все блюда, чтобы убедились гости из Сороцка, что нет там яда, да переводила слова отца и князя Ярослава.

– Если согласны вы жить с нами в мире, не ходить с войсками в степь и пустить купцов моих по своим рекам к морям синим, уведу людей своих я, не будет битв кровавых и городов сожженных, – важно вещал из-под меха шапки Бату, держа кубок в руках, блестящих от жира и масла с яств.

– Хотим жить с вами, кередами, в добром соседстве и любви. Прими, хан, от нас дары богатые: меч длинный с рукояткой позолоченной, алыми да лазоревыми яхонтами усыпанной, – и блестели над столом десятки рубинов и сапфиров, – два сосуда серебряных с узором искусным, парчу тяжелую на халат, шубу на меху горностаевом…

Хозяин щурился довольно, оценивая подношения.

– Жене твоей привезли мы блюдо чистого жемчуга, – говорил князь певуче, а слуга его протянул Бортэ круглый большой поднос, на котором белели нежные крупные камни, от природы ровные и круглые. По знаку ханум к ней подскочила прислужница и помогла пересыпать дары в мешок.

– Это дочь моя, – ответил Бату, улыбаясь. – Никак мужа ей не найдем. Хочешь взять ее в свой терем в Сороцке?

– Уж два десятка лет, как женат я, благодарствую. Нам одну супругу иметь Богом дозволено.

– Увези ее для сыновей.

– Все трое уже обвенчались с подругами по сердцу.

Бортэ нимало не смущалась, переводя это. Абукан же кровожадно раздул ноздри. Точно этим людям не уйти живыми с пира. Во всех юртах говорили о красоте дочери хана. Ходила девушка везде с малой охраной. Еще только начала расцветать юная госпожа, как один неразумный страж жилища красавицы попытался ее похитить. Подхватил легко на скаку… и упал. Шею ему проткнул маленький кинжал, а Бортэ направила коня к жилью отца и сообщила об этом. Родственников убитого выволокли из юрт, вещи их забрали в казну. Мужчин к лошадиным хвостам привязали и отпустили кобылиц в чисто поле. Женщин забили плетьми. Детей продали в рабство в далекие земли. Голова похитителя на копье долго стояла над жилищем ханум, заставляя гаснуть пылкие чувства будущих женихов возможных. Год назад сватался к ней царек покоренных Бату земель. Дворец его сожгли, самого государя казнили прилюдно, забив плетьми и отрубив голову, а сестер, мать и теток отдали знатным войсковым чинам на поругание. Как дым в горящей степи, горька была любовь к ханум.

Бортэ закончила ссыпать жемчуг. На дне блюда увидела она три фигуры. На высоком троне сидел князь в длинной одежде и с соколом охотничьим, раскинувшим крылья. Рядом с ним была женщина в венце, покрытом платом, и лоруме – шарфе из парчовой ткани, уложенном на плечах, груди, животе и согнутой левой руке. Чуть поодаль, особо от них, стояла девушка в высоком кокошнике и с длинной косой. Невольно погладила Бортэ тонкими пальцами эту одинокую фигуру. По кайме блюда шла витиеватая надпись – но не умела читать Горинка, не учила она тому и воспитанницу свою.

– Князь Ярослав, кто это?

– Светлоровская княжна Агафия.

Бортэ передала поднос прислужнице.

– Отчего не взял ты с собой жену и невесток? – спросил Бату-хан.

– Наши княгини в теремах сидят, по хозяйству хлопочут, покровы в церковь вышивают, далече выезжать им не положено.

– А дочери у тебя есть?

– Молоды они еще, – отвечал князь, с тревогой наблюдая за пьянеющим Абуканом, видно, в мыслях уже ласкавшим голубоглазых дев.

– Привез бы девок своих в наши юрты! – влез он в разговор гостя с отцом, и Бортэ перевела это, спокойно сидя каменной статуей.

– И то верно! Докажи, что мир между нами – отдай нам женщин из дома твоего. И вы, бояре, подарите людям моим по жене али дочери. И вы, витязи. Берите взамен любых женщин из нашего стана.

Притихли все пирующие от таких слов Бату-хана. Побледнели князь Ярослав и спутники его. Поняли, что грозила им погибель вдали от родных и теремов богатых. В головах их мешались и запахи угощений, и свет от костра и фонарей круглых, и пестрые наряды кередские, и слова молебнов в Сороцке о ниспослании им переговоров удачных, и серое небо осеннее. Бесом рогатым казалась им Бортэ, ничего будто не чувствовавшая. На отца ее и взглянуть боялись. Джучи, Абукан и многие гости потянулись под полы халатов, где сабли были спрятаны. Балендухт со страхом глаза опустила.

– Зарубить собак! – закричал Бату-хан диким голосом, взмахнув рукой. Тут же кинулись кереды на немолодого князя, бояр и дружинников, нанося удары. Упала с дивана перепуганная царевна из Картли. Мучительно сжала губы Бортэ. Ее мутило. Но не должно дочери ее отца бояться. Сидела она, прямая, видя, как калечат и убивают людей, как живым еще отрубают ноги и руки, как льется из глубоких ран кровь на ковры персидские и подушки парчовые, как пытается боярин спастись, прикрываясь телом в кольчуге крепкой, как кричат все, стонут и беснуются. Голова князя с глазами открытыми, с разметавшимися по полу кудрями, лежала у стола. Не было на лице ни страха, ни страдания, ни тревоги – только покой. Не оттого ли казалось оно чужим седоусому Игнату, когда подтащили связанного слугу Ярослава за волосы к Бортэ?

– Скачи в Сороцк, – медленно перевела она. – Кланяйся князьям и боярам. Пусть поджидают нас.

За юртой слышались еще вопли избиваемых – тех, кого оставили сторожить дары.

Бортэ откинулась на подушки, чтобы не видел никто, как трясло ее. Мимо прошел Абукан, взглянув на нее зло и насмешливо, свысока. Он упивался убийством и кровью, будто для него принесли сейчас эту жертву. Приоткрыв веки, сквозь ресницы пушистые глядела ханум на него, чувствуя, что не будь здесь отца, девушку постигла бы участь князя Сороцкого.

– Утомилась, сестра? Не проводить ли тебя до юрты? – спросил он с издевкой.

– Помоги Балендухт, – кивнула Бортэ в сторону невестки, куклой безжизненной на полу лежащей, встала, подобрав подол рубахи, чтобы не запачкать ее в крови, подошла тихонько к Джучи и в сторону его отвела.

– Сердце радуется, когда смотрю на тебя, братец. О тебе вздыхают все рабыни в моих юртах. Говорят, что в седле ты держишься Абукана искуснее, лицом ты пригожее, в обхождении с другими ласковее.

– Ой, так ли? – улыбнулся самоуверенно младший сын Бату-хана.

– Печалятся: «Жалко, что женился он рано, да наложниц после свадьбы брать к себе перестал. Иная бы ноги за это целовала мужу. Но не Балендухт!»

– Ты к чему ведешь, Бортэ?

– Нет дыма без огня.

– Сама знаешь, пытки и казнь того ждут, кто к жене или рабыне ханской притронется.

– Едва ли пытками тут обойдется….

– Кто он? Что разузнала ты?

– Балендухт видели рано утром у юрты Абукана. Вот серьга ее – нашла там на ковре, – осторожно протянула сестра брату плоский кусочек металла.

Джучи от гнева изменился в лице и пошел к жене, которую приводили в чувство рабыни. Абукан же беседовал с Бату-ханом, даже не глядя на любовницу свою. Прислужники уже начали выносить тела и отчищать кровь с ковров и подушек. Сартак, все еще с наивностью в глазах узких, с улыбкой безмятежной (как дитя, не горюющее оттого, что кот мышь поймал), обратился к сестре: