Анна и бесконечность

Я много читала. Пытаясь заполнить пустые пятна в мире Анны, интересовалась самыми разными темами: от биологии до кулинарии, от истории до живописи. Мой мир не был пустым, напротив, он был густо населен историческими, литературными персонажами, а также интересными людьми, которых я видела вокруг себя. При этом важно было сохранить точность психологического воспроизведения, чтобы в образе была искра жизни, а не пустая оболочка. С годами мое зеркало давало все более четкое отражение внешнего мира, при этом реализуя догму: мой мир – мои правила. Правило первое – не вредить Анне! Правило второе… что ж оно отсутствовало.

Прогнозирование стало любимой головоломкой. Отмотка событий в моем мире вперед в будущее, анализ, выводы, потом сравнение моего прогноза с тем, что происходило в реальности, корректировка зеркала в случае несовпадения. И так по кругу.

Снова надо отдать должное авторам сценария моей жизни. Прежде чем программировать Маю для Садовников, я создала ее в своей голове. Я, конечно, тогда и подумать не могла, что моя любимая игра, оказывается, была тренинг-курсом, предначертанным мне.

Так шли годы, я была занята своим делом, скучно мне не было. И вот неожиданно мне исполнилось 18, цифра показалась мне странной, ведь я так и застряла в возрасте девочки, которая стояла в луже в одних трусах. 18 лет означало поступить в университет и покинуть детдом.

У меня были проблемы с самовыражением, поэтому специальность, которую я искала, должна была быть технической, чтобы меня не заставляли высказывать свое мнение. Мне подходило решать логические задачи, это я люблю.

В итоге меня зачислили в отличный университет на факультет бионики по программе людей с ограниченными возможностями. Приняли за немую. Хоть я упорно писала на листке, что умею говорить (врать я не люблю), но это было к тому моменту недоказуемо.

В целом я не ощутила особой разницы между моими студенческими годами и жизнью в детдоме. Главное отличие состояло в том, что готовить приходилось самой, но к этому со временем можно привыкнуть. Разительным плюсом было то, что бионика была куда более захватывающей и комфортной для меня, чем школьные предметы. Да и подшучивали надо мной меньше – студентам было не до меня, у них была своя насыщенная жизнь. Я была сама по себе, свободная и отсутствующая, как всегда.

Так шли годы своей чередой, без неожиданностей и потрясений. Знаешь, в этом возрасте люди часто ищут смысл жизни. Пытаются определить, кто они, чего хотят, что могут, зачем родились. Вырабатывают свой взгляд на окружающую действительность, надеются стать особенными в глазах общества. А потом идут на работу, и чаще всего этим все заканчивается: и их поиски, и самоопределение, и смыслы, и особенности. Бывают, конечно, исключения, но в целом правило такое. Почти все работают на фабрике по производству лимонного сока, по профессии Лимон. Занятия помимо работы, личная жизнь, друзья, отдых – все становится средством пополнения Лимона соком, чтобы можно было жать дальше, ведь, когда жать нечего, Лимон просто выбрасывают в мусорку. Все Лимоны боятся оказаться в мусорке, поэтому так усердно пытаются наполниться соком, чтобы на фабрике быть пригодными к производству. Вот такой вот он смысл-то, который они ищут, несладкий на вкус.

Поскольку я претворяла в жизнь принцип «Анны здесь нет», то из меня сока нажать было непросто. То есть я, конечно, производила сок, но он был не настоящий.

Со смыслами у меня все было ясно. Живу как могу, как умею, в своем мире, не скучаю, сколько Бог даст, и хочу понять, что же Он имел в виду.

Успехи в учебе у меня были отличные, поэтому еще до окончания университета, у меня уже была работа. Меня пригласили заниматься разработкой протезов рук в компании-гиганте «Newbody» (Новое Тело). Лучше и не придумаешь!

В целом моя жизнь после окончания университета мало отличалась. Разве что теперь у меня была собственная ванная, которую ни с кем не надо было делить, что меня несказанно радовало. И да… наконец-то было тихо. Как же меня достали эти студенческие крики по ночам. Работать было интереснее, чем учиться, можно было постепенно и систематически продвигаться вперед по одной линии. Думать о чем-либо, кроме механической руки, на работе не требовалось, чего еще можно было хотеть от жизни? Я была довольна.

И вот однажды сижу я за обедом в столовой, ем овсянку. Все, как обычно, за отдельным столом, никому не мешаю. Ко мне подсаживается за стол мужчина, ничего не спрашивая, и тоже принимается есть свой обед как ни в чем не бывало. Смотрю вокруг, пустых столов хоть отбавляй. Я подумала, что он, видимо, в своих мыслях, не заметил, что я тут сижу. Отсела от него.

На следующий день ситуация повторяется. Снова садится за мой стол. А это мое место в углу, не заметное ни для кого, я всегда за ним сижу. Другого такого же стола нет, все остальные на виду. Ситуация меня раздосадовала. Я поняла, что он хочет украсть у меня мое место, пользуясь тем, что я предпочту не вступать в диалог. Что ж, он был прав. Я снова отсела.

На другой день, уже ожидая повторения ситуации, я со своей овсянкой сразу села за другой стол, оставив ему мое любимое место. «Да забирай и подавись», – подумала я. Но не тутто было. Он снова сел ко мне. Моя теория оказалась неверна, его не интересовало мое место. Но это его действие позволило мне отсесть обратно за свой любимый стол.

На следующий день я повторила комбинацию. А) Сажусь за плохой стол; б) он садится ко мне; в) пересаживаюсь на любимое место. Но в этот раз все стало намного хуже. Он не остался там, где я его оставила, а снова сел ко мне. Что делать, было не ясно. Мне пришлось доедать овсянку в его компании.

Итак, новый день – новое сражение. Заранее понимая, что я проиграю, я сразу села на свое место и попыталась съесть кашу до его появления. Но не успела: он появился раньше, чем я закончила. В этот раз все было еще хуже. Он наклонился к самому моему уху и дико заорал: «Привет, Красотка!» Видимо, он подумал, что помимо того, что я немая, я еще и глухая. Ну как глухонемые. После такого крика я действительно могла оглохнуть. Все обернулись и посмотрели на нас. Я оставила овсянку недоеденной и убежала.

В следующий раз он использовал азбуку жестов. Повторяя одно и то же по кругу: «Привет, Красотка. Привет, Красотка. Привет, Красотка». С азбукой жестов я сталкивалась часто, так что пришлось ее изучить, чтобы понимать, что люди пытаются мне сказать. Он все говорил, а я смотрела на его руки и продолжала есть овсянку.

На другой день он заменил азбуку жестов на письменное само изъяснение. Листок бумаги и… «Привет, красотка». Я прочитала, съела кашку и пошла работать.

Он все пытался добиться какой-то реакции от меня и не останавливался на достигнутом. То, что он придумал на этот раз, было нечестным приемом. Принес аппарат Морзе прямо в столовую. И начал тук-тук-тук: «Привет, красотка». Люди внимательно следили за происходящим. Постукивания залезли мне куда-то глубоко в мозг. Нервы не выдержали. Я накрыла аппарат Морзе рукой. «Отлично, – довольно прокричал он, – будем считать, ты сказала мне привет». После этого мы мучительно, но таки преодолели стадию «привет, Красотка».

На следующий день он купил мне пончик: «Ешь пончик. Это тебе. Ешь». Я мотала головой, не помогало. «Ешь пончик, – сказал. – Давай». Уже имея опыт столкновения с его упрямством, я решила просто сделать, как он сказал, хотя пончики я не ела, но уступила. Съела. «Супер! Теперь я буду звать тебя Пончик! Согласись, это лучше, чем Овсянка. Вкусно же, правда?»

«Привет, Пончик!» – с этой фразы теперь начинался мой каждый обед. И он всегда заканчивался пончиком на десерт, который он мне покупал. Но что-то мне в этом не нравилось. Почему-то каждый, раз съедая пончик, я ощущала какой-то укол совести. Да и это прозвище мне совсем не подходило, как будто оно принадлежало кому-то другому, точно не мне.

Я привыкла к его обществу. Ни о чем, кроме еды и пищеварения, во время обеда он не болтал, вопросов не задавал. В дни, когда его не было по какой-то причине, мне его не хватало. Было неуютно.

И вот это случилось:

– Привет, Пончик! – как обычно, поприветствовал он меня, садясь рядом.

– Не называй меня так. Я не пончик. Это кто-то другой Пончик, а я Аnna, – ответила я. Слова вырвались сами собой.

Было так странно слышать собственный голос, я уже и забыла, как он звучит. Мой монотонный голос.

Произошедшее шокировало его. Он долго о чем-то думал, не решаясь продолжить разговор. Тщательно отфильтровывал мысли, боясь сказать что-то, что меня бы отпугнуло. А потом ответил:

– А я Алан (A LAN). Alan Ash.

– Привет, Анна!

– Привет, Алан!

О нем плохо рассказывают слова. Его нет в словах. О нем лучше расскажет тишина. Только тишины для нас не существует. Ты хоть раз слышал тишину? Конечно нет. Когда ты на природе, вокруг шум живых существ, или ветра, или листьев, или воды. Когда сидишь дома, тишины тоже нет. Если прислушаться, услышишь жужжание электричества в проводах и данные, которые текут куда-то, как река, вибрируя своим кодом. Даже в космосе нет тишины: стучит твое сердце, пульсирует кровь, щелкают нейроны в мозгу. Но именно тишина о нем бы рассказала, он же все-таки Ash.

«Анна здесь есть» – вот во что он заставил меня поверить.

До сих пор не знаю, так это или нет, но я поверила.

«Анна здесь есть», – повторяла я, когда мне поменяли тело. «Анна здесь есть», – твердила я, когда стала машиной. И ведь сработало. Я не исчезла.

Знаешь, ключевую установку Декарта: «Я мыслю, значит, я существую»? Не согласна. Кто это «Я» и где оно существует?

Меня кто-то увидел, значит, я существую. Вот моя версия. И с ней все ясно, и кто «Я», и где я существую. Здесь и сейчас. Только как в мире слепых найти зрячего, чтобы он тебя увидел?

В Newbody я работала над механической рукой, потом над другими конечностями и органами, а он занимался тем, что сложнее. Нейронами. Соединением органических и механических нейронов. Только над этим всю жизнь. Если бы не его достижения, я бы с тобой сейчас не говорила.

Больше всего я боюсь забыть наши разговоры с ним. Не потому что сентиментальна в том, что связано с ним. Нет. А потому что именно наши диспуты стали фундаментом моего мышления и направлением развития в течение уже девятиста лет без него. Он был во всем прав. Время – единственный объективный судья (Time is the ultimate judge). Жаль, что он не знает вердиктов. Интересный бы был у нас с ним разговор: «Знаешь, Алан, ты был во всем прав».

– Послушай, Анна. Ты серьезно не понимаешь, что то, чем мы занимаемся, это лучший вариант развития для человечества?

– Алан, не игнорируй тот факт, что ты безумно влюблен в свою работу. Объективность твоих суждений сомнительна. Ты же знаешь, как это происходит с людьми.

Он замолчал, опустил взгляд на руку и трижды выгнул пальцы в обратную сторону от ладони. Это была странная привычка Алана, он всегда так делал, когда у него начинался серьезный мыслительный процесс. После паузы он ответил.

– Ну, тут все достаточно просто. Все люди хотят жить. Из поколения в поколение люди, у которых есть деньги, будут искать способы продления жизни. По-другому быть не может. Есть только три варианта. Матрица, клонирование или механическое тело. Мозг может жить 300—500 лет, тело – 100 лет, и то при идеальном обращении и хорошей генетике.

Первый вариант – Матрица. Когда старение дает о себе знать, человек не дожидается своего распада, а подключается к Матрице. Тело в криогенном сне с сохранением функций мозга, который подключен к программе, симулятору жизни. Ввести десинхронизацию времени Матрицы и реального мира за счет увеличения нагрузки на мозг. Можно выжать всю 1000 в Матрице или пару сотен в реальном мире. Только не нравится мне такой вариант. Знаешь почему?

– Почему? Боишься, что ощущения будут не те или программа не потянет объемного мира?

– Нет. Ощущения – не принципиально. А глубина мира зависит от Архитектора. Просто выключат Матрицу рано или поздно, и все, кто к ней будут подключены, умрут.

– Ты серьезно считаешь, что кто-то стал бы разрабатывать Матрицу в течение лет ста, чтобы потом ее просто выключить, не обращая внимания на людей, которые в ней?

– Да. Маньяк всегда найдется. В любом обществе и в любое время.

– Одному маньяку с таким не справится.

– Ладно. Давай не будем спорить. Лучше про второй вариант – клонирование. Чтобы жить долго, людям нужны новые органы и омолаживающие стволовые клетки. Так с современной медициной можно выжать прибавку в 50—100 лет жизни. Считай, удвоить срок. Омолаживающие клетки делают из эмбрионов, а для органов нужны взрослые клоны. Эмбрионов можно сколько угодно наделать, их растить недолго, а вот с органами сложнее. Тут нужны именно клоны, чтобы тело принимало новые органы в ста процентах случаев. И они должны быть взрослыми. А это значит 18 лет, чтобы вырастить клона. Только вот скажи, если инвестировать, чтобы тебе 18 лет растили клона, то, наверно, он должен быть качественным. А это значит, что тут нужен нормально работающий мозг, чтобы тело развивалось как надо, никаких наркотиков и химикатов. То есть полноценный человек. Только полноценный человек может быть качественным клоном и донором. Даже если индустрия начнется с каких-то недочеловеков, без развитого мозга, она все равно придет неизбежно к тому, что клон, которого отправят на убой для органов, будет полноценным человеком. Итого получается, что, если человечество выберет клонирование, это закончится тем, что будут плантации людей для расчленения. Ну знаешь, как свинофермы. Только эти вот «свиньи», вероятно, будут лучше, чем люди, для которых их растили. Да и вообще представь картину: чтобы жить долго и счастливо, тебе надо убить себя. Какой-то сбой в логической цепочке жизни. Ну и теперь третий вариант – механическое тело. Наш вариант. Главный плюс заключается в том, что никого убивать не надо, выращивать, расчленять, погружать в криогенный сон. Не нужно создавать отдельного программного мира, можно жить в реальном. Безусловно, механизация самого мозга – это далекое будущее, которое вызывает много вопросов. Сейчас необходимо заняться тем, что легче, тело. Сначала конечности – это самое простое, потом глаза, уши, нос. Затем этап сложнее – полностью бионические органы. Если человечество научится делать органы и стыковать их с нервной системой, то продолжительность жизни будет 500 лет. Дальше останется механизировать мозг, вместе с этим придет бесконечность.

– Алан, люди так не смогут жить.

– Почему?

– Это ты видишь, что люди хотят жить. А я вижу, что они хотят умереть.

– Да ладно, Анна. Все хотят жить.

– Допустим. Хорошо, пусть ты прав. Но вопрос: как жить? Ты сам знаешь, что неизбежно с механизацией тела приходит ослабление ощущений обоняния, осязания, вкусовых рецепторов, понижается качество слуха, качество зрения, и минимизация сексуального удовольствия. Ты думаешь в мире найдется много людей, для которых жизнь – это нечто большое, чем ощущения?

– Ну не может же быть все так безнадежно. Мы же всетаки люди, а не животные.

– Чем люди будут заниматься, если у них будут механические тела без ощущений и жить они будут по 500 лет?

– Чем-нибудь полезным. Может, убивать друг друга за ресурсы наконец перестанут. Прекратят насиловать и грабить.

– А мне кажется, они сойдут с ума. Сознание не выдержит изменений.

– Ладно, любимая. Хватит о плохом думать, давай я тебя лучше обниму. Пока у нас с тобой осязание в норме, не стоит упускать возможности.

Алан разбудил во мне желание говорить, высказывать свои мысли, обсуждать, делиться моим миром с ним. Этим странным зеркальным миром в моей голове. Он видел его, он тоже жил в нем, как и я. Теперь зеркало отражало не только то, с чем соприкасалась я, но и то, с чем соприкасался он. Ему тоже нравилось строить проекции и перематывать время, делать прогнозы, искать ответы. Тогда я поняла, что мое зеркало может вместить очень много информации.

Пока я увлеченно разрабатывала детали, он нашел, по его мнению, самый главный пробел:

– Анна, а ты-то где?

– Я?

– Ну да. Со мной все понятно в твоем мире. Образ ясный.

А ты-то где?

– Я там тоже есть.

– А где? Сидишь в углу и наблюдаешь? Почему в твоем мире до тебя нет никому дела?

– А почему они должны обращать на меня внимание? Я никому не мешаю и ничем не выделяюсь. Кому нужна Анна, кроме тебя, Алан?

– Так не пойдет. Вот поэтому ты ни с кем не разговариваешь, кроме меня, в реальной жизни. Все думают, что ты немая, и не пытаются даже с тобой общаться.

– Алан, ты же помнишь, я рассказывала тебе про Трейси.

Я не смогу выдержать еще нескольких Трейси в своей жизни.

– Не все люди – Трейси.

– Это ты так думаешь, потому что ты – Алан. И ты не Трейси.

– Пока я рядом, никакие Трейси к тебе не подберутся. Нужно попробовать, Анна. Начни общаться с людьми в своем мире. Кто знает, может ты захочешь с ними поговорить и в реальном мире после этого? Ты попробуешь в зеркале, посмотришь, как они реагируют, протестируешь. Если все в порядке, может, с кем-нибудь заговоришь в реальной жизни.

– Они не захотят со мной говорить.

– А почему ты так думаешь?

– Да кому я нужна, Алан?

– Ты бесценная. Самая хорошая в мире девочка. Только дурак этого не поймет.

– Да ладно тебе, Алан! Кто тебе поверит и твоим словам? – сказала я, улыбнулась и принялась обнимать его за плечи, уткнувшись носом в его рубашку.

– Да ты просто струсила. Признавайся давай! Боишься?

– А вот и неправда. Я смелая.

– Да кто тебе поверит?

– Ты! Ты мне поверишь.

– Не поверю, пока не докажешь. Попробуй общаться, AnNa.

Он меня убедил. То, что он рядом, придавало мне уверенности. Следуя его рекомендации, шаг за шагом, используя зеркало, я открывалась. Начала говорить с коллегами отрывистыми фразами, выдавливая их из себя с усилиями. Выглядело это странно. Помню наш с ним разговор, который изменил для меня многое.

– Анна, послушай, ты уже прошла большой путь. Но впереди путь еще длинней. Я знаю, ты не доверяешь людям, боишься, что тобой будут пользоваться, что будут оскорблять, унижать, подавлять, мешать, приставать. С твоей феноменальной памятью, ты помнишь каждый удар, каждый подвох. И статистика говорит тебе, что намного безопаснее и надежней избегать контакта с окружающими тебя людьми. И пусть ты не жалуешься, но я вижу сам всю твою боль и растерянность, когда, прилагая неимоверные усилия над собой, ты находишь в глазах человека, с которым заговорила, Трейси. Порой мне хочется найти эту женщину втайне от тебя и как следует отругать ее так, чтобы мало не показалось. Но от этого ее призрак не перестанет тебя преследовать.

– Алан, вовсе это никакой не призрак. Разве ты сам не видишь?

– Не перебивай, дослушай, я не это пытаюсь сказать. Пусть даже ты и права. Будет больно, будет плохо, будет жестоко. Но ты не можешь молчать. Нельзя молчать. Тебе нельзя молчать. Тебе нельзя.

– Почему?

– Помнишь, ты мне сказала, что хочешь понять Его. Сначала было Слово, Анна. Говори, иначе ничего не поймешь. Говори, иначе ничего не имеет смысла. Думала твое желание – пустяк. Вовсе нет. Амбициозней не придумаешь, моя маленькая Анна.

– Алан, люди используют слова, как туалетную бумагу, которой вытирают свою грязь. Слова ничего не значат. Жужжание принтера и то несет больше информации.

– Слово слову рознь. Ты сама увидишь. А теперь главная задача на сегодня. Выбери свою любимую актрису. – Ну ты перевел тему… – Выбирай давай.

– Хорошо. Кэтрин Хепберн.

– Отличный выбор! С завтрашнего дня ты у нас Кэтрин Хепберн.

– Что это ты имеешь в виду?

– Ну завьем тебе кудряшек на работу, и будешь Кэтрин Хепберн. Она же у тебя есть в зеркале?

– Есть.

– Ну вот завтра ты ее достанешь из зеркала и на себя наденешь вместе с кудряшками, которые мы накрутим. У тебя много персонажей в голове без пользы сидят. Давай-ка воспользуемся наработками. Доставай Кэтрин. И представь, что она идет на работу вместо тебя. Вот скажи, разве стала бы она серьезно к чему-либо относиться? Трейси бояться? Нет, конечно. Она же актриса. Для нее мир Анны – это кино, в котором она играет главную роль.

– Но ты же хотел, чтобы я говорила, а не персонаж из моего зеркала.

– Так и есть. Кэтрин возьмет на себя все, что Анне не нравится, и замолчит, когда Анне захочется сказать что-то от себя. А если что-то пойдет не так, то за дело снова возьмется Кэтрин, пока Анна набирается сил. Что думаешь? Докажешь мне, что смелая?

– А как кудряшки делать будем?

– Мы тебе полноценные Фибоначчи завтра закрутим.

Психическая трансформация за один день. Невозможное возможно, когда рядом Алан. В первый же день Анна – Кэтрин повергла всех в шок своим неожиданным появлением. За один день Кэтрин удалось поговорить о помаде с одной коллегой, обсудить рецепт торта с другой и выработать грациозную походку. Я же высказала свою идею на собрании, как повысить чувствительность кожного покрова.

Как-то вечером перед сном я решилась допросить Алана, хоть он этого очень не любил:

– Алан, я давно хотела тебя спросить, но стеснялась. Скажи, а почему ты решил со мной познакомиться?

– Потому что ты моя. Ты моя девочка. Просто ты этого не знала, а я знал. Вот и все.

– Странно все это.

– Это ты-то говоришь? Кто-нибудь другой бы так сказал, но не моя Анна.

– А ты точно существуешь, Алан?

– А ты существуешь, Анна?

– Я существую, потому что ты меня увидел.

– А я существую, потому что ты меня увидела. Значит, мы оба существуем.

– Хм…

– Ну что ты хочешь доказательств? Я тебе уже доказывал, забыла?

– Нет-нет, не надо. Я очень тогда испугалась.

– Ладно тебе преувеличивать. Давай лучше обниму тебя.

Вот ты, наверно, думаешь, Адам, сидит перед тобой механизированная Анна, то ли человек, то ли робот, и рассказывает про свою любовь 900-летней давности. Что может быть более странным? Что она вообще про это знать может? Ее удел – алгоритмы считать своим машинным мозгом. Какая там психология? Какие человеческие отношения? Жизнеобеспечение – вот ее функция. А отношения для людей.

Хотя, может, ты так не думаешь. А просто слушаешь. В любом случае я продолжу свою философию.

У меня есть поговорка: «Не рассказывай отшельнику, как тяжело быть одиноким». А почему не рассказывать? Да, наверно, потому что отшельник знает, как тяжело быть одиноким.

Говорят, поэты много знают о любви. Не согласна. О любви много знает тот, кто долго был одинок. О дружбе расскажет тот, кого сотню раз предали. О жизни расскажет тот, кто прочувствовал смерть. Об удовольствии расскажет тот, кто много страдал. О счастье расскажет тот, кто был по-настоящему несчастен. А благодарность почувствует тот, кто был лишен всего. Вот она человеческая психология. Неизбежный антагонизм нашего мышления. Цена познания – пережить антагонизм. Чтобы единица была единицей, нужен ноль. Психика человеческая записана в бинарном коде. И сознание наше работает в бинарном коде.

Но, даже заплатив эту высокую цену, пережив антагонизм на личном опыте, откусив от яблока познания добра и зла, быстро теряешь приобретенное понимание. А почему теряешь? Потому что забываешь. Память. Память царица всего, а у людей она короткая. Зная это, я берегу память.

Есть одна замечательная песня, которую я тебе попозже поставлю, и вот в ней есть фраза, в которой сразу весь смысл человеческой жизни: «The greatest thing you’ll ever learn is just to love and be loved in return».

Жизнь – это странно. Мир наполнен цветами и ощущениями, красотой. Но человек этого не видит, не чувствует. И только если человека кто-то любит и это взаимно, то неожиданно для себя его глаза открываются. И он видит, чувствует, понимает красоту мира. Как будто Бог поставил замок, создав человека, который взломать нельзя. Счастье возможно только в любви. Он уже дал все ответы. Они внутри нас.

Обокрало тебя, Адам, твое Общество. Ты не знаешь любви. Нет любви в твоем Обществе. Вот поэтому, Адам, из нас двоих это я скорее человек, чем ты. И если я забуду, что такое любовь когда-нибудь, то перестану быть человеком. А до тех пор не важно, какое у меня тело и сколько мне лет, я – человек.

Мы прожили очень счастливую жизнь с Аланом. Нам было хорошо вместе, мы любили друг друга. Мы многого добились вместе, почти всего, что хотели.

Больше не было безногих, безруких, парализованных, слепых, немых и глухих. Физическая инвалидность стала прошлым. Newbody стала мировой панацеей. Это была первая компания, которая сломала ранее существующее границы.

После ошеломляющего успеха бионических частей тела Newbody руководство компании приняло решение прекратить коммерческую деятельность. Newbody стала подструктурой ООН. Развитые государства делали ежеквартальный заказ с предоплатой. Получая произведенные Newbody импланты, они принимали на себя обязательство брать деньги со своих граждан только за операционное вмешательство при постановке импланта. Чтобы искоренить инвалидность в неразвитых странах, у которых не было денег, чтобы позаботиться о своих гражданах, развитые государства платили на 30 % больше себестоимости производства. Это была приемлемая схема, потому что аналоговые Newbody коммерческие организации неизбежно выставляли ценник выше. Так что даже при 30 % прибавке для развитых стран конкурировать с Newbody было невозможно.

Разработав упрощенную версию имплантов, с минимальной стоимостью производства, и используя 30-процентную надбавку, Newbody удалось добиться того, что 50 % всех произведенных имплантов отправлялись в бедные страны.

Однако, к сожалению, мы с Аланом не успели добраться до внутренних органов. Старость настигла нас быстрее. Механизация обмена веществ требовала намного больше времени, чем у нас было.

– Алан, скажи, как ты понимаешь любовь?

Он задумался, выгнул пальцы три раза в обратном направлении и ответил:

– Любовь, Анна, это никогда не расставаться.

Наш вклад с Аланом в развитие технологий был высоко оценен. Наша целеустремленность и преданность делу стала причиной, почему нас включили в программу.

Суть программы, которая существовала в тот момент времени, заключалась в следующем: особо ценные для общества индивидуумы, выбранные на международном уровне, получали шанс продолжить жизнь за рамками своего тела. Гарантий никто дать не мог, но это был шанс. Программу только запустили, и насколько она будет успешной, никто не знал, но решение попробовать было твердым. Я говорю о пересадке головного мозга в донорское тело.

Я уже упоминала, что мы не успели добраться до механизации органов и обмена веществ, поэтому полностью механическое тело оставалось недостижимой целью тогда.

Донором мог стать человек, который умер без значительных физических повреждений. В тело пересаживался весь мозг полностью, жизнедеятельность которого искусственно поддерживалась. Ну а дальше… как повезет. Почти половина умирали во время операции. Еще 40 % после операции. Итого выживало около 10 %. Кажется чудовищным, не правда ли?

На самом деле все было еще хуже.

Не все, кого записали в программу, соглашались, но, с другой стороны, выбор был не так широк между смертью и «скорее всего, смертью». Мы с Аланом решили выбрать «скорее всего, смерть» и согласились на операцию.

Самый страшный момент – это наркоз, чувствовать, как он медленно начинает действовать и сознание уплывает. Нам было тогда 90 лет, терять было нечего. Мы держались с ним за руки, понимая, что этими руками уже никогда больше друг друга не подержим.

– Алан, когда мы проснемся, я тебя узнаю?

– Анна, ты меня всегда узнаешь, в каком бы я ни был теле.

Да хоть во всех сразу или по очереди. Ты меня узнаешь.

– Алан, что такое любовь?

– Анна, любовь – это никогда не расставаться. Люблю тебя.

– Я тоже люблю тебя. – Анна, слушай:

«– Как больно, милая, как странно,

Сроднясь в земле, сплетясь ветвями, – Как больно, милая, как странно Раздваиваться под пилой.

Не зарастет на сердце рана,

Прольется чистыми слезами,

Не зарастет на сердце рана – Прольется пламенной смолой. – Пока жива, с тобой я буду —

Душа и кровь нераздвоимы, Пока жива, с тобой я буду – Любовь и смерть всегда вдвоем.

Ты понесешь с собой, любимый,

Ты понесешь с собой повсюду, Ты понесешь с собой повсюду Родную землю, милый дом.

С любимыми не расставайтесь,

С любимыми не расставайтесь,

С любимыми не расставайтесь,

Всей кровью прорастайте в них

И каждый раз навек прощайтесь,

И каждый раз навек прощайтесь,

И каждый раз навек прощайтесь, Когда уходите на миг!»

 (А. Кочетков)

Спустя неизвестное количество времени после операции я очнулась. Только чтобы понять, что я очнулась, понадобилось также неизвестное количество времени. Ни один из органов восприятия не работал. Пустота, темнота, тишина, вакуум. Ничто. Памяти не было. Мыслей не было. Слов не было.

И даже цифр не было. Ничего не было.

Но это «ничто» было ложью. Потому что в этом «ничто» было напряжение. Как будто что-то или кто-то наблюдает. Наэлектризованная, напряженная тишина наблюдателя. И раздались первые слова: «Что было дальше? Помнишь?»

И пролился свет. Белый свет. А потом была вода. Бесконечная вода, сливающиеся молекулы. Вода мокрая, потому что она обволакивает, соединяет. Поэтому вода мокрая. Раздался шум. Грохот. Полился огонь, стекая в воду по скале. Огонь горячий, потому что он разрушает. Поэтому огонь горячий.

Внутри воды что-то двигается. Двигается – значит живет.

Это клетка. Клетка не пустая, в ней что-то есть. Она вибрирует. Такая странная. Клетка мокрая, а теперь горячая. Клетке нельзя исчезать. Так страшно. Она борется. Клетка горячая, потому что она разрушается? Нет. Клетка делится. Это жизнь.

Теперь две клетки. Четыре. Восемь. Шестнадцать. Тридцать две. Шестьдесят четыре. Сто двадцать восемь. Двести пятьдесят шесть. Пятьсот двенадцать. Дальше не сосчитать. Но дальше не страшно. А очень интересно.

Клетки соединялись, появлялись организмы. Они питались, размножались, умирали. Рождались, питались, размножались, умирали. Рождались, питались, размножались, умирали и становились сложнее. Все сложнее и сложнее. Они расселялись, осваивая новые пространства. Вода, воздух, земля. Жизнь теперь была везде. Нельзя было найти места, где не было бы жизни.

Знаешь, Адам, говорят эволюция – это адаптация и естественный отбор. А мне кажется, что эволюция – это усложнение. Так одним словом можно было описать картину, которую я видела, и вряд ли ты меня переспоришь.

На скале кто-то сидел и смотрел на море. Это существо отличалось от остальных. Не питалось, не размножалось, не двигалось, не умирало, просто смотрело. Лица видно не было, силуэт со спины и кудрявые темные волосы, белая одежда.

Как-то раз рядом с силуэтом села птица и заговорила: