Джон ужаснулся, поймав себя на том, что он содрогается всем существом своим сейчас, вспоминая княжну, он впервые ясно понял, что есть что-то в чувствах его нетронутое, потаённое, что Александра естественная, никогда не пытающаяся быть кокетливой или привлекательной, эта странная Александра пленила его сердце и сковала разум, и ничего, и никто на свете теперь не мог заменить её.
– А теперь я здесь, а они все там и всё, что я смог сделать – упасть на снегу, получить сотрясение мозга и мучить теперь тебя, рассказывая о том, что исправить, – он нахмурил лоб, – никак не могу, – закончил он свой рассказ.
Адель сочувственно смотрела на герцога, когда тот, согнувшись на диване, поник всем телом и, не размыкая глаз, замер. Когда он почувствовал тепло мягкой руки её на своей спине, чувство страха на мгновение охватило его, и он отдёрнулся, глядя на неё из-под опущенных бровей. Адель тоже отдёрнулась, не то чтобы испугавшись, но явно разволновавшись за герцога. Джон вдруг резко встал, сам будто не контролируя себя, и вышел нервно из комнаты, даже не взглянув на оставленную им девушку. Только голова его коснулась холодной, белой подушки, он заснул и проспал всю ночь, не просыпаясь, впервые за последние дни.
Утром Джону просто не хотелось жить. Ему было истинно противно то существо, которое он представлял собою; мало того, что он мучился из-за дела Романовых, так он теперь и за Адель корил себя, и за Александру, точнее за чувства, которые внезапно открылись в душе его, он чуть ли не ненавидел себя за это, но оказалось, что от столь едкого чувства не избавиться в миг обнаружения его, а что ещё ужаснее, что Джон вовсе не хотел забыть Александру, образ которой он страстно оберегал в памяти своей.
В девять часов утра к Джону зашёл доктор Стоунберг, по-немецки сказал ему (он взял в привычку говорить с герцогами Мортимер на немецком языке), что «реконвалесценция82 проходит ладно, только теперь с психологом бы ему поговорить складно было бы». Джон только молча выслушал его, спросив его о самочувствии отца своего и попросив его так же зайти к нему, а после отвернулся к большому, растянувшемуся на всю стену окну и долго, не отрываясь, смотрел на белые, плывущие в такой беспечности и невесомости облака, не о чём не думая и ничего не чувствуя, кроме непрекращающейся боли.
Погода была неоспоримо хороша: слабое зимнее солнце светило, казалось, изо всей силы, ветра не было, и только лёгкие и крупные снежинки падали на землю, переливаясь всеми цветами радуги. Вся эта безграничная жизнерадостность природы раздражила герцога, и он вышел нервно из комнаты и пошёл бродить по затемнённым грустным коридорам огромного особняка. Исходив родной третий этаж вдоль и поперёк, Джон спустил на второй и стал рассматривать картины и фотографии там. Он смотрел не внимательно, потому что знал всё тут наизусть; он знал, что Сикстинская Мадонна никогда не опустит рук своих, а Джоконда не предаст своей загадочной улыбки. Однако была среди прочих одна фотография, у которой Джон задержался, он вглядывался в неё столь пристально впервые за многие годы. Он стоял, словно очарованный, и вглядывался в людей с фотографии: статный мужчина с блистающими светлыми глазами держал за руку красивую и невероятно выразительную женщину с длинными кудрявыми рыжими (последнего не было видно, но Джон просто знал это) волосами и невозможно большими и наполненными энергией глазами. На руках её, посередине композиции сидел маленький, едва ли годовалый, но довольно красивый светлый ребёнок, он, невинно улыбаясь, доверчиво глядел на Джона с фотографии, вовсе не боясь и нисколько не стесняясь его. Джон грустно рассматривал фотоснимок, когда почувствовал, что кто-то стоит позади него. Это, конечно, была графиня де Клер. Она тоже внимательно рассматривала фотографию, улыбаясь, а когда увидела, что Джон заметил её, сделала неглубокий реверанс и кивнула на снимок, спрашивая, как бы: «ты ли это?» Она была почти что уверена, что ответ получит положительный, но Джон покачал тихо головой и снова обратился к изображению.
– Знаешь, – промолвил он, переводя глаза с ребёнка на женщину и назад, – я ведь их совсем не помню. Ты поняла, должно быть, что это герцоги Мортимер, – Адель кивнула, хоть Джон и не оборачивался к ней, – а это ангельское создание на руках моей матери, только взгляни на неё: Эмма Трэйс – первенец и долгожданный ребёнок их. Знаешь, мой отец, он обожал свою супругу, он ведь жил ради неё, однако они долго не могли зачать ребёнка. Чего они не делали только, а с ребёнком им не везло. Врачи сказали, что уж не получится ничего и что, должно быть, Аделайн Анна Мортимер – бесплодная женщина, посему врачи даже советовали отцу наложницу себе завести, чтобы та и родила наследника, – Джон усмехнулся печально, – он их чуть ли не поубивал. Когда маме исполнилось тридцать лет, они с отцом уж и надеяться перестали, знаешь, а никогда судьбу не угадаешь; на тридцать втором году жизни Аделайн родила прелестную девочку, которая вскоре стала всеобщей любимицей. Через два года герцогиня вновь родила, однако на этот раз не всё было столь благополучно. Мальчик родился абсолютно здоровым, однако сама Аделайн потеряла много крови, отчего и скончалась на руках мужа своего. Отец очень горевал, начал много пропадать на работе, он практически не занимался нами – детьми; говорят, когда Эмме было всего четыре года, она начала живо интересоваться, кто это там такой лежит в кроватке напротив, начала играть со мною. Говорят, так же, что только она могла рассмешить меня и унять, когда я плакал. Однако свершилась новая катастрофа, видишь ли, год холодный выдался тогда. Пятилетняя Эмма после купания спустилась вниз, к отцу, но тот не обратил на ребёнка внимания, его позвали врачи: наследник имени заболел. Девочка грустно сидела на диване, а потом взяла, да и шмыгнула на улицу, а никто в тревоге и суете и не заметил этого, – Джон прервался и развернулся на Адель; девушка была взволнована, она понимала, чем именно закончится эта история, – Через несколько недель Эмма умерла от воспаления лёгких, и получилось так, что, я виноват. Я убил мать и сестру, которых обожал мой отец. Понятно теперь, почему он так ненавидит меня? – теперь Джон ровно и задумчиво глядел куда-то рядом с Адель, но не видел её, он ничего не видел. Никому он ещё не рассказывал услышанную от своей няни историю, и теперь впервые он признался самому себе в виновности своей. Глаза его потухли окончательно, и он молча побрёл в свою комнату, не глядя по сторонам и вообще не поднимая головы своей.
Последующие два дня Джон не выходил из своей спальни, не ел, не спал и никого не допускал к себе. Лишь на третий день Адель зашла к нему, а он не выгнал её, он совсем погас за последние дни, побледнел так, будто все жизненные силы его испарились и вышли из него теперь навсегда. Адель тихо, молча, конечно, вошла в комнату и стояла несколько времени у двери, как бы теряясь, не решаясь пройти, однако, когда Джон поднял на неё свои пустые глаза, она поняла, что агрессия его ушла, что он нуждается теперь в обществе, в её молчаливом и умном обществе. Когда она подошла к кровати герцога, на которой сидел он, подвернув ноги под себя и глядя далеко перед собою в окно, когда она подошла к нему, жалость, скорее сочувствие, сжало сердце её, и она, изо всех сил стараясь не заплакать, положила дрожащую ладонь свою на его плечо и протянула ему только что пришедшее в Уинчестер письмо. Джон долго смотрел на трепещущий конверт, будто бы не видя его или просто не понимая, что это такое, он даже сначала не взял его, он только перевёл внимание на глаза Адель, в которых холодными кристаллами застыли слезы, а потом как-то более живо посмотрел на письмо и как-то неестественно глубоко вдохнул. Он выхватил конверт и застыл, лишь на половину раскрыв его, будто бы его одолевали глубочайшие сомнения: открывать его или же нет, но после, сжав челюсти, он всё-таки раскрыл и жадно, долго читал пришедшее письмо.
«1 ноября 1917 года, Чёрные пруды, Петроград.
Дорогой мой Джон,
Как надеюсь я, что письмо это дойдёт, наконец, до адресата, а надежду мне даёт на это длинный путь, который оно проделает, который мы постараемся ему обеспечить. Простить прошу меня за некую несдержанность мою или, быть может, и развязность даже, но я ненавижу тех людей, которые пришли теперь к власти у нас, под гнётом которых все умные люди страны находятся и должны прятаться по грязным и тёмным углам, как какие-то крысы. Пьяные разгульные матросы и рабочие, вот, кто в почёте теперь и живёт спокойно и легко.
Ох, как отвратителен мой эгоизм, как омерзительно всё это жалобное блеянье, ведь я не удосужилась и спросить, как дела твои, ведь продолжается ещё в Европе война? Я так надеюсь, что ты жив и здоров, что читаешь письмо это (если вообще читаешь) не в окопах и не в госпитале. Не могу даже надеяться, что ответ мне посчастливиться прочесть, нет, не допустят его теперь к нам. Что же, а пока я расскажу тебе, что единственная отрада моя, что мама и Наташа с детьми теперь в Чикаго с сестрой моей – Ольгой, и что безопасность их будет, непременно будет обеспечена. Пока репрессии наполняют страну; неба не видно от дыма заводов, общаться с друзьями, родными, в России находящимися, возможности нет, что уж говорить про тебя, милый Джон, когда ты за тысячи миль от нас.
Мы теперь с Володей одни в имении живём и быт наш, откровенно говоря, не самый разнообразный: выходить некуда, а даже если и есть куда, так Владимир не пускает меня, удерживая любым предлогом и поводом. Я не могу винить его, но я, знаешь, люблю волю, свободу, люблю, когда дышится легко….
Ну вот, опять я отвлеклась на пустые, никому не нужные вещи, которые и не говорят и, тем более, не пишут. Я так наивна и глупа была, когда думала, что смогу пригласить тебя на мой восемнадцатый день рожденья, о, как я радовалась, что вся семья моя, друзья все; ты, Владимир, Алексей и Андрюша, что все вы будете со мною, так просто и легко, так свободно, а судьба вот так распорядилась, сама хозяйкою себя посчитала.
Знаешь, вчера впервые с того самого дня, до меня дошло письмо от брата. Он так успокаивал меня, он точно знал, что именно это письмо дойдёт, хотя, возможно, он и не знал и всё время писал так, просто надеясь. Нет, быть не может, совсем не похоже на моего прагматика-брата. Он сказал, что им в Тобольске неплохо, что люди там хорошие, помогают им много, что ещё немного потерпеть надо, и наладится всё, мы снова увидимся и снова поссоримся, как это бывало. Нет, я бы не стала, я бы и слова ему не сказала, а обняла только и не отпускала от себя, он ведь мой братик, мой младший братик, и я обязана всеми силами заботиться о нём. О, чтобы сделал он со мною, если бы прочёл тот вздор, который я пишу, ох, он бы убил меня.
Сегодня я чувствую, что что-то изменилось, что, возможно, совсем скоро придёт этот великий исход. Джонатан, я не хочу тебя отягощать, но, если это возможно, не мог бы ты вновь узнать насчёт ДР 83(понимаешь о чём я), прошу, но лишь только, если сие не в тягость тебе.
Недавно вспоминала, как мы играли в день нашего знакомства. Надеюсь, ты всё так же резво бегаешь, тебе пригодится это умение, если вдруг Андрей прочитает это письмо. Я уж пишу чепуху, но отчего-то не могу остановится, я будто потребность ощущаю в том, чтобы писать к тебе, герцог, чтобы получать, читать ответы твои. Однако не хочу обременять пустословием и абсурдом всяческим красивую, умную голову твою, а посему прощаюсь.
Искренне,
А.В.М.»
Глава двенадцатая.
Несмотря на то, что прошло уже более полутора месяцев с того дня, как пришла в Чёрные пруды весточка от Андрея, а сколько ответов бы не писала Александра, толка не было, княжна без устали перечитывала письмо, будто бы пытаясь найти причину, разгадать, почему именно оно дошло до них.
«Как же…как же так? – думала девушка, – стоило мне только обрадоваться немного, что вот-вот всё исправится, как вдруг вот такой финал. Ну нет, это не может быть концом, я не позволю этому закончится так!» Александра вскочила на ноги и посреди всеобщей тишины вскрикнула:
– Я еду в Тобольск!
Владимир, записывающий что-то рядом, тихо обернулся и удивлённо поднял брови.
– Что?
– Я поеду в Тобольск, – спокойно и абсолютно уверенно повторила княжна.
– Но, Александра, это…это безумие.
– Ах, вот как, да? Безумие? А они там и ничего? Безумие! Я, быть может, Андрею одному обязана тем, что здесь теперь я, а не в ссылке! – Алекс встала и теперь взволнованно ходила по комнате, – Я даже не прошу тебя ехать, раз это такое безумие, это вообще мысли вслух были! – княжна вскинула руки в исступлении и направилась к выходу с крайне яростным лицом, но глазами печальными и даже пристыженными.
– Александра…Аля, послушай же, – догоняя княжну, Владимир продолжал убеждать девушку, – да разве я за себя волнуюсь? Да Боже упаси, я за тебя беспокоюсь, princess, ни за кого другого, поэтому так и говорю. К чему теперь этот неоправданный риск? Я думаю, Андрей был бы согласен со мною, я думаю, он тоже настоял бы на том, чтобы ты осталась здесь.
– Не могу, мне надо, я должна поехать туда, чтобы только увидеть их, помочь хоть как-то.
– Но ты не можешь им помочь…
– Я должна хотя бы попробовать.
– Princess…
– Прошу, Владимир, не надо, ты меня всё равно не сможешь остановить.
– Я не буду, – сказал утвердительно князь после довольно продолжительной паузы.
– Что?
– Не буду тебя останавливать, я поеду вместе с тобою.
– Правда? – лицо Александры озарилось счастливою улыбкой; Владимир, серьёзно глядя на княжну, кивнул.
– Только одно условие: мы дождёмся весны.
– И тогда мы поедем? Обещаешь, что поедем?
– Разве я когда-либо говорил что-то просто так? – всё ещё хмурясь, спросил князь. Алекс отрицательно замахала головой, – тогда поедем.
Что ж, вскоре пришла весна. Оттаяли и растеклись ручьями по стране колючие снега. Уж и солнце светило ярче, и тучи казались белее, а птицы пели звонче, и веселее выглядела промёрзшая за зиму земля; только в политической обстановке страны оттепели не предвиделось. Всё так же продолжались репрессии против церкви, всяческих интеллектуалов и разнообразной контрреволюционной деятельности. Под подозрением теперь были все, политически активные или же нет – было вовсе не важно. Свобода стала теперь только словом, которое даже из употребления постепенно выходило.
Восьмого января княгиня Палей с дочерями и графом Арман де Сен-Савер, у которого они проживали в Крыму, прибыли в Чёрные пруды, чтобы, как утверждала сама Ольга Валерьяновна, отпраздновать двадцать первый день рождения Владимира. Княгиня, конечно, не приехала бы в имение Масловых, а распорядилась бы остаться в своём особняке в Царском Селе, но Владимир был настроен категорично, поэтому пришлось смириться и приехать на Петровский остров.
Однако на следующий день после праздника княгиня всё-таки уехала: князь Павел Александрович заболел, но отъездом своим Ольга Валерьяновна и не была расстроена, ей абсолютно не нравилось, что каждое свободное мгновение сын её проводит с Александрой, вовсе не скрывая отношений и не спрашивая её мнения на этот счёт. Молодые люди вновь остались одним, чем, впрочем, были весьма довольны.
Весна пришла в Чёрные пруды с первыми лучами мартовского солнца. Все обитатели особняка стали радостнее от чего-то, они будто ожидали изменений, каких? они сами и не знали.
С самого первого марта из глаз Александры струился озорной свет надежды и пытливого ожидания поездки в Тобольск. Всю зиму она терпеливо дожидалась назначенного срока, а теперь, нервозно глубоко вздыхая, она каждую минуту высматривала знак от князя, сигнал к началу действий. Владимир, конечно, тянул, он понимал, что путешествие это невероятно опасно, но Александру ему не удалось бы отговорить, поэтому он продумывал все детали, чтобы избежать как можно большего количества опасностей и непредвиденных неприятных обстоятельств. Однако поездка так и не состоялась.
Новый порыв затхлого ветра репрессий вновь изменил всё: шестнадцатого марта 1918 года вышло предписание правительства всем членам семьи Романовых явиться в ЧК.
В комиссии Владимира принял Моисей Соломонович Урицкий – невысокий, щупленький еврейчик, лет сорока пяти, он долго и молча сначала смотрел на Владимира, как бы пытаясь разгадать его, а потом резко развернулся, махнул жилистой рукою и быстро ушёл, оставляя князя в одиночестве, впрочем, ненадолго. Через несколько мгновений к нему подошёл, широко шагая и размахивая тяжёлыми руками, высокий и широкий мужчина, который, оглядев Владимира с головы до пят, улыбнулся как-то глупо своим слишком большим для лица бледным ртом.
– Пойдём, хэ, – протянул он гулким низким голосом, – я, так, хэ, ска`ать, проведу, – он вновь глупо посмотрел на него, мотнул зачем-то кудрявой головой и повёл князя куда-то вглубь здания. – Мне сказали, хэ, дать вот это, – он двинул по столу Владимиру лист бумаги, когда они оказались в какой-то небольшой комнатке или, лучше сказать, кабинете, – подписать тут, хэ.
Владимир прочитал быстро документ, который, впрочем, оказался довольно оскорбительного содержания.
– Что?! – промолвил Владимир в смятении, – Как это можно понимать?!
– Как обычно понимать, а как ещё? – застрекотал заходящий быстрыми шагами в кабинет товарищ Урицкий; он говорил скоро, превращая слова будто бы в мелкие сколькие шарики, – Вы вот, подумайте, выбор-то имеется: Вы подпишете документ, в котором будет указано, что Вы более не считаете Павла Александровича своим отцом, и немедленно получите свободу; в противном же случае Вам придётся подписать другую бумагу, и это будет означать, что вы отправитесь в ссылку, и подумайте, что умнее, что?
– Да за кого вы меня принимаете?
– За кого? За незаконнорождённого ребёнка. Отчего Вам теперь, так сказать, нести ущерб.
– Давайте документ, – изрёк агрессивно Владимир.
– Вот и славно, – Урицкий быстро встал, приволок ручку и чернила и положил лист бумаги пред самым лицом князя Владимира, – вот и хорошо.
– Да вы что, издеваетесь?! – промолвил Владимир, совсем уж выходя из себя; он порвал лист, лежащий перед ним, – я говорил про документ с согласием на ссылку.
– Конечно, – лицо Урицкого искривилось в злобной ухмылке. Он дождался, пока Владимир подпишет бумагу, после чего сверкнул остро глазами, – четвёртого апреля в шесть часов с Николаевского вокзала отбывает Ваш поезд. Глядите, не опоздайте, – он развернулся и своими мелкими быстрыми шажками ушёл прочь.
Владимир постоял немного, а потом, исполненный ярости, выстрелил взором в кудрявого мужчину и тоже ушёл. «Куда теперь? – подумал князь, немного отдышавшись и успокоившись, пригреваемый бледным петербуржским солнцем, – не могу же я пойти прямо к Александре, что я скажу? «Прости, но отправлюсь в Тобольск один. Меня высылают из Петрограда!», нет. Как это гадко, нет, нет, я так не могу. Пойти к maman? Нет, она меня из дома не выпустит тогда, это не выход, вовсе не выход. Куда же, куда же мне? – князь метался в нерешительности, – я могу пойти… я могу пойти к отцу!» – наконец, решил он и, остановив извозчика, отправился в Царское Село.
Павел Александрович сидел за столом у себя в кабинете; утром жар спал, и он теперь разбирал скопившуюся почту, периодически обтирая потеющий лоб. Увидев сына, он изрядно обрадовался, рот его растянулся в лёгкой улыбке, а густые усы немного дёрнулись.
– Володя! – по-детски радостно сказал он и после уж молчал и слушал всё, что Владимир жадно и страстно рассказывал ему, а когда молодой князь закончил, он встал и безмолвно обнял сына, Владимиру показалось было, что он прослезился, однако, когда князь отдалился, на лице его не было и следа сентиментальности. – Ты честный человек, сын мой, я горжусь тем, что являюсь отцом твоим. А теперь иди, поезжай к Александре и проведи последние дни свободы с любимым человеком.
Князь, конечно, послушал отца и попрощавшись заспешил уйти. Выходя из особняка, Владимир прошёл мимо матери, не глядя на неё, не заметив даже, закутавшись в собственные думы, а княгиня Палей не остановила его и не окликнула, только посмотрела несколько горделиво и обиженно в след, подёрнула плечами и скрылась в тени холодной шёлковой портьеры, и никому не было известно, что одна беспокойная и трепетная слёзка спустилась по щеке её и скрылась, упавши на ласковый бархат княжеского платья. Отчего вдруг хладнокровная и так хорошо владеющая собою Ольга Валерьяновна, отчего эта спокойная женщина теперь растрогалась? Она ведь ещё и не знала, что скоро потеряет и мужа, и сына; неужели чуткое материнское сердце её почувствовало приближение смуты? Возможно, однако Владимир не знал об этом, не знал, как безутешна была она после анонса Павла Александровича, он не знал этого, и теперь ехал просто по пустынной дороге и свозь пыль и боль глядел на блестящее весеннее солнце, и думал, как же он всё-таки расскажет Александре о своей ссылке.
Подходя медленно к двери, Владимир всё сжимал в руке подписанную им бумагу, будто она могла помочь ему объясниться, будто бы она поможет Александре понять и пережить, но он знал, что всё бесполезно, что только он сам может найти должное решение.
Этим солнечным весенним утром всё преобразилось в Чёрных прудах: дом казался светлее и чище, сад, не опомнившийся, не отошедший ещё от зимы и холода, казался живым, так легко и спокойно дышащим, что птицы прилетали сюда, садились на оголённые и ветхие ветви деревьев и кустарничков и начинали свою трепещущую в воздухе, радостную песню. Умиротворение природное не могло, конечно, не передаться жителям Чёрных прудов, которые с самого утра занимались самой воодушевляющей для каждого работой. Надежда Ивановна решила провести весь день в церкви, насладиться спокойным и непорочным общением с Господом; Прасковья Дмитриевна бегала да хлопотала по дому, преображая его, обновляя, подготавливая к весёлой весне. Александра с самого утра пела, какое-то странное внутреннее чувство побудило её вновь запеть, почувствовать вновь эту внутреннюю свободу и некоторую актёрскую гордость и стать. Сейчас княжна пела романс Рахманинова «Я жду тебя». Её высокий густой, но при этом трепетный и мягкий голос звонко разлетался по всему особняку, весёлыми, светлыми воспоминаниями и мечтами отдаваясь в уставших головах живущих в имении людей.
Стоя на пороге и размышляя над своею речью, Владимир услышал исходивший из окон пленительный, бархатный голос и, конечно, сразу узнал его.
– Давненько ты не пела, princess, я уж начал забывать прелесть твоего голоса.
– Я жду тебя! – допела Александра, – Ищите и обрящете, ну разве не правда! – воскликнула княжна. Она находилась в состоянии странном теперь, близком, быть может, к лихорадочной эйфории. – Я ждала тебя и voilà: ты пришёл!
– Александра, ты хорошо себя чувствуешь? – обеспокоенно спросил князь, – Мне стоит принести воды?
– Нет-нет, Володя, что ты, что ты! Как можно? – сбегая по лестнице, будто бы выпевая слова, проговорила Алекс, – Ты ведь вернулся, теперь всё будет хорошо! – княжна подпрыгнула и, отбивая ладошами ритм вальса, закружилась по комнате, утягивая Владимира за собой. Пройдя в танце несколько кругов по огромной гостиной, Алекс приостановилась, всё боле веселея, сверкнула глазами на Владимира и сложилась в элегантном реверансе. – Ну, так чего ради Вас вызывали, князь? Неужели так, насмешки просто ради?
– Знаете, Александра Владимировна, давайте лучше танцевать! – воскликнул он, вновь подхватывая княжну под руки, продолжая жизни бег.
Глава тринадцатая.
– Я люблю тебя, – проговорил тихо Владимир, прощаясь с дрожащей, как осиновый лист на ветру, Александрой, – Я просто хочу, чтобы ты знала, – княжна молчала, стараясь не расплакаться. Нечего ей было сказать теперь, когда самый любимый и значимый человек уезжал на неопределённый срок, в безвестность. Автомобиль, в котором сидели Павел Александрович и Ольга Валерьяновна, со скрипом подъехал. Все в доме оживились. Дверь машины вскоре распахнулась и оттуда, шумно обмахиваясь веером, вышла княгиня Палей и быстро зашагала в особняк. Автомобиль ожидал теперь только Владимира. Князь сначала помедлил, задумчиво глядя вокруг себя, а после обнял мать и вновь поцеловал Александру, – Ты не грусти, Аля, и не вздумай ехать за мною. Единственное, о чём я прошу: останься дома.
– Но, Володя…
– Прошу.
– Я люблю тебя, – промолвила Александра, в последний раз бросаясь на шею Владимира. А после, не решаясь сдвинуться с места, стояла молча и глядела на уходящего вдаль князя.
Успокоившееся на какое-то время сердце её заныло теперь, заболело бесконечно сильно и мучительно. Алекс не плакала, не кричала, она не могла даже пошевелиться, лишь руку протянула вслед Владимиру и вновь замерла. А когда автомобиль медленно тронулся с места, Александра прошептала трясущимся, срывающимся голосом:
– Нет…нет…подожди, – и жгучие слёзы беззвучно потекли по щекам её, и она затряслась всем существом своим, сгибаясь всё сильнее, постепенно падая на пол. Она не знала, забыла совсем, что княгиня Палей, приехавшая проститься с сыном, осталась в особняке и стояла теперь позади княжны, тревожно и неожиданно нежно оглядывая её. Через некоторое время она аккуратно ступила вперёд, звонко цокнув каблуком туфли, Александра услышала это и мгновенно поднялась и, забыв, видимо, о том, что она уже здоровалась с княгиней, сделала неглубокий реверанс, серьёзно глядя в пол, однако слёзы всё ещё текли по впалым щекам её. – Простите, простите меня, – говорила она быстро и невнятно, вытирая раздражающие кожу слёзы тыльной стороной холодной ладони, – я не должна…
– Ну, будет, – произнесла спокойно Ольга Валерьяновна, протягивая княжне белоснежный хлопковый платок. Александра приняла его и уткнулась лицом в свежевыглаженную материю. А Ольга Валерьяновна отошла быстро от всхлипывающей девушки и, распахнув окно в гостиной, встала на ветру, покопалась в сумочке и достала оттуда маленькую чёрную табакерку. Взяв тремя пальцами щепоть табака, она вдохнула сначала одной ноздрёй, потом другой и довольно долго набирала в грудь воздуха, но так и не чихнула, только носом подёрнула и, раскрыв веер, отправилась нервно ходить по комнате.
«Нет, – подумала Алекс, – так нельзя. Мы же ведь должны…я должна поехать за ним! Я не могу просто ждать!» Александра покрутилась вокруг себя и двинулась по направлению к выходу из гостиной, но Ольга Валерьяновна быстро развернулась, подбросив юбку, и пошла напрямую к княжне:
– Даже не думайте, юная леди, я не позволю Вам покинуть особняк.
– Но…
– Александра, мой сын постарался и сделал всё, чтобы обеспечить безопасность Вам, посему я просто не могу допустить, чтобы всё это было впустую. А зная Ваш напористый характер, я забираю Вас с собою в Царское Село, – вновь становясь строгой, сказала она, и, заметив выражение лица Алекс, добавила, – и никаких возражений!
И, развернувшись на каблуках, как тогда в коридоре Александровского дворца, она пошла по особняку, раздавая разного рода поручения: приготовить ужин, согреть чай, собрать вещи княжны и подать машину.
– А как же… как же Чёрные пруды? – набравшись смелости, спросила Александра, – как же дом без хозяина?
– Даже не пытайтесь меня уговорить, ничего не случится с домом. К тому же Ваша ключница, как я сумела понять, – самая настоящая хозяйка. Александра, прекратите разговоры эти пустые и пойдите лучше, соберите нужные Вам вещи.
На этом диалог княжны с Ольгой Валерьяновной закончился, и Александра отправилась к себе в покои. Собрав все свои вещи, коих оказалось немного, Алекс зашла ещё в комнату Андрея, по которой долго и молча ходила, разглядывая её, а после взяла со стола маленькую семейную фотографию, которая была сделана на свадьбе Ольги. Это была любимая фотография Андрея, и Александре она тоже очень нравилась, поэтому княжна взяла её аккуратно, вынула из рамки и положила в маленькую чёрную сумочку. Спустившись вниз, Александра не стала даже кушать, попрощалась только со всеми остающимися в доме и покорно села в машину, дожидаться появления Ольги Валерьяновны.
Дворец княгини Палей поражал своей красотой и необычностью. Он был вовсе не похож на другие особняки в России; неоклассический стиль выдавал влияние на автора творения Франции с её изящностью и элегантным шармом. Внутри дворец был ещё красивее, чем снаружи: высокие сводчатые потолки, широкие лестницы с мягкими, чистейшими коврами, округлые комнаты, всё в этом доме подтверждало, что величественная женщина, стоящая теперь рядом с княжной, и есть его владелица.
К Александре во дворце отнеслись с каким-то воодушевлением, тут же выделили комнату и отнести вещи её туда; Ирина и Наталья вышли встретить княжну, проводили её до комнаты, по пути заглядывая в глаза её, пытаясь будто понять, насколько расстроена она. Что ж, Александра была не просто расстроена, она была разбита таким внезапным объявлением об отъезде Владимира и уже совсем потеряна, когда привезли её в Царское Село. Зайдя в комнату, она даже не стала раскладывать вещи, оставила только сумочку и накидку и тут же попросила княжон отвести её в кабинет Владимира, где в последствие Александра проводила всё свободное время своё.
Ох, время… беспощадное время не жалеет людей. Александра, всю жизнь свою прожившая в неумолимо быстром темпе, не могла теперь и представить себе, что жизнь в одиночестве и тоске так останавливается, ужасно застаивается и вовсе не движется вперёд. Измучив совсем княжну, прошли три месяца весны и целый месяц лета. Александра безвыездно жила во дворце княгини Палей, бросив попытки убежать, податься на помощь. Она тешила душу свою тем только, что читала творения Владимира, разбирала и раскладывала по годам почту, сочинения, переводы князя. Однажды, разбирая один из дальних, пыльных совсем уже шкафов, Александра увидела лист бумаги, лежащий отдельно от остальных. Он, конечно, привлёк внимание княжны, и она моментально развернула его. Там было написано стихотворение каллиграфически чисто и аккуратно:
Ты мой лебедь. Я знаю, судьба
Уготовила вместе до гроба дожить,
Сквозь военные вихри, разлуки ветра,
Крепко руку зажав, до конца дней любить.
Я твой лебедь, а ты моя нежность.
Ты мой ветер, луч солнца, мечтание.
Наша встреча с тобой – неизбежность,
А разлука – судьбы испытание.
«Лебеди» ВП 1914.
А рядом вложена фотография самой Александры. Она тут ещё совсем молода, ей от силы четырнадцать лет. На княжне скромное летнее платье и лаковые ботиночки. Она улыбается, закусывает губу от волнения и лёгкого смеха, золотистые гладкие локоны аккуратно обрамляют маленькое личико, а чёрные большие глаза всё так же дерзки, как и теперь. На обороте фотографии рукою князя нарисованы два лебедя, а под ними подпись: «Лебеди – самые преданные птицы. Умрёт один, погибнет и другой». Александры, которая уверена теперь была, что слёзы все уж потрачены ею, вдруг заплакала так легко, что сама удивилась, но, прижав конверт к груди, сидела и продолжала упрямо разбирать шкафы.