Революцией сломанные судьбы

После отъезда княгини дом опустел и как бы осунулся. Никто не веселился, не шумел, и только бойкая, неумолимая Прасковья Дмитриевна гремела, беспрестанно отдавая поручения: одна ведь она осталась-то за деточками следить, а их кормить нужно, одевать, да спать укладывать. Какой вздор! Деточкам-то уже ни много ни мало, одной семнадцать, а другому двадцать лет! Взрослые, сознательные, но совсем осиротевшие люди. После отъезда матери Александра не останавливалась и на минуту, прохаживаясь по особняку, рассматривая фотографии, картины, сжимая кулаки, закусывая губы. Только под самый вечер Владимиру удалось остановить её, усадив на диван и с силой сжав её ладонь.

– Всё будет хорошо, – уверил он её, глядя прямо и спокойно в глаза, – всё наладится.

И она расслабилась на секунду, и этого вполне хватило: Александра уснула, обессиленная переживаниями и тяжёлым расставанием с обожаемой ею матерью.

– Она обещала позвонить из Москвы. Почему она не звонит? – начиная нервничать, вопрошала княжна уже четвёртый раз за последние пятнадцать минут. С самого утра на следующий день после отъезда Ольги Николаевны Александра не прекращала суетиться, всё валилось из рук её, она не могла ни есть, ни сидеть, читая или просто отдыхая, только беспрестанно смотрела на часы и без устали спрашивала Владимира, – А что, если случилось что-нибудь? Тогда это моя вина! Почему она не звонит?!

Мучения княжны были прерваны, наконец, лишь в первом часу дня долгожданным звонком. Говорила Ольга Николаевна быстро и спокойно: «Встретили Наталью. Выезжаем из Москвы через пятнадцать минут. Позвоню, когда прибудем в Лион. Люблю тебя».

Александра испустила облегчённый вздох.

– Когда должны они прибыть в Лион? – поинтересовалась княжна, поворачиваясь к Владимиру. Тот глухо рассмеялся.

– Если ты продолжишь в таком духе, princess, то мой разум не доживёт до того момента.

– Прости меня, – протянула Александра, садясь на диван и закидывая голову на деревянную гряду, – просто я так волнуюсь за них.

– Я знаю, princess, знаю, однако, ты же сама понимаешь, что в Европе, тем более в Америке гораздо для них безопаснее будет, чем здесь. Мы как бы на бочке с порохом сидим, да вот только я уверен, скоро всё успокоится, и тогда мы заживём.

– Думаешь?

– Думаю.

– Хорошо.

– Да.

Новый день приветствовал жителей Петрограда прямо сказать не самым радушным образом. С раннего утра двадцать пятого октября в городе было так тихо, что даже на Петровском острове слышны были крики радующихся и дебоширящих матросов, ругань рабочих, заунывные песни пьяных крестьян. К обеду каждый житель Петрограда знал, что Временное правительство ушло в отставку, что власть перешла в руки большевиков, что прежней жизни уже не будет, и что Российская империя окончательно прекратила славное существование своё. Что ж, наконец, послышались и залпы орудий, и плач детей, которых, как не пытались, не смогли унять матери, и хрипы раненых. Да, это явление стало закономерным завершением крайнего обострения классовой борьбы. Да, это событие выразило волю большинства, однако понимало ли то большинство на что шло оно? Понимало ли оно, что двадцать пятое октября далеко не конец всеобщих мучений, что ещё тысячи жизней, судеб будут смолоты разгневанной, не умеющей остановиться машиной судьбы? Вероятно, не будет вовек найден ответ на сей вопрос.

– Их не выпустили, ты представляешь ли, Аля, не выпустили! – выпалил Владимир, разгневано вскидывая руки, потряхивая в них полученную утром телеграмму от матери. Но Александра только покачала головой.

– Ты слышишь крики? – Владимир прислушался. Действительно, слышался ужасный гвалт, – Ужасно. Ах, должно быть, это центр города пылает! – вскрикнула Александра, показывая чрез стекло окна на густой, чёрный клуб дым.

– Может быть, адмиралтейство? – предположил Владимир.

– Не знаю. Ужасно. Что теперь будет? – она развернулась к князю и увидела у него в руке узкий длинный кусочек бумаги, – Ох, это от твоей матери? Ты что-то говорил?

– Да, их не выпустили за пределы страны, – он взглянул на княжну; она была в ужасе: глаза широко раскрылись от изумления, она побледнела вмиг, губы разомкнулись, видимо, она хотела что-то вымолвить, но Владимир оказался первым, – только моих, Аля, только моих. Твои, должно быть, уже пересекли польскую границу.

– Боже, какой ужас, – проговорила она, дотрагиваясь до плеча Владимира, – как Ольга Валерьяновна? Где они остановятся? – она всё ещё была встревожена, но кровь медленно возвращалась к лицу, и руки тряслись гораздо меньше.

– Нормально всё будет, ты ведь знаешь мою maman, она где угодно сможет свои порядки навести, – Владимир вяло улыбнулся, – они пока в Крым поедут; там один знакомый наш граф живёт, а потом, может быть, и в Петроград вернутся.

– Вернутся ли? – встревожено проговорила Алекс, глядя в окно на дымящее адмиралтейство, – теперь уж точно прошлого не вернуть, – Владимир глубоко вздохнул и прильнул подбородком к затылку княжны.

– Тьфу ты! Герои-любовники тоже, – ворчала, без стука заходя в комнату, Прасковья Дмитриевна, – Только проснулись, сразу ласкаться лезут! – Александра удивлённо взглянула на ключницу, а Владимир широко улыбнулся, не отрываясь от девушки, – Чай идите пить, живо!

Когда молодые люди, широко улыбаясь ей, покинули комнату, Прасковья Дмитриевна подошла к окну, взглянула на ужасный пейзаж и перекрестилась три раза: «Господи, помилуй, – прошептала она, – отведи беду стороной», и тоже ушла, спустилась вниз и уже не сводила глаз с беспокойной улицы.

– Володенька, смотри какой ты худой, – сказала присевшая рядом с князем Землёва, – Давай ещё тебе икорки положу.

Владимир испустил чуть слышный, жалобный стон.

– Прасковья Дмитриевна, оставьте его, – заступилась сидящая по другую руку от князя Алекс, – ему не полезно кушать много. И увидеть не успеем, как заболеет.

Услышав слова Александры, Прасковья Дмитриевна прикрыла рот рукой и округлила глаза. Владимир же повернулся в сторону княжны и вопросительно взглянул на неё, приподняв бровь.

– Она впечатлительна, – шепнула Алекс, – ты ж не хочешь быть закормленным до смерти?

Владимир звонко рассмеялся, а ключница удивлённо и взволновано уставила на него свои подслеповатые серые глаза и застыла в таком положении.

– Это не опасно, Паня, не стоит так волноваться, – пробормотала попивающая маленькими глотками кофей Надежда Ивановна, сидящая, сгорбившись, на краю за столом.

– А тебе покуда знати? Ты-то, поди, не дохтур.

– Мой папенька доктором был при полке Семёновском, вот и обучал меня иногда, – откликнулась та, поправляя выбившуюся из-под платка прядь русых волос.

– Ох, гляди, каки все умные-то! – забухтела Прасковья Дмитриевна, поднимаясь из-за стола, – законники, дохтуры, тьфу на вас! – сказала она, выходя из комнаты. Надежда Ивановна слегка улыбнулась.

– Завести бы ей собачку какую или кота, чай нет Петра Ильича с нами боле, – она перекрестилась, – а то Прасковьюшка от безделья всех нас насмерть замучит, – проговорила женщина и тоже удалилась.

Молодые люди остались одни в столовой, поддерживая навязчивую тишину, доедая свои завтраки. Александра держала в руках тёплую кружку ароматного какао, но чувствовала она лишь запах гари, застилающей Петроград.

– Я не удерживаю тебя, – произнесла она вдруг, как бы дополняя вслух мысли, произнесённые в её голове. Владимир отвлёкся от еды и растеряно посмотрел на княжну, – Если ты хочешь поехать к своим родным теперь, то я не удерживаю тебя, – пояснила Алекс.

– Ох, princess…

– Ты не думай даже, я только рада буду, потому что семья – это важно, так что поезжай, если хочешь.

– Знаешь, Аля, никуда-то я уезжать и не хочу, однако мне показалось, что Вы княжна желаете больно, чтоб удалился я.

– Всё-то Вам, князь, кажется, на то и народное средство есть. Сами знаете аль подсказать? – Александра легко поднялась из-за стола.

– Отчего же не знаю? Я-то…, – Владимир оглянулся, но Александры уж и не было в комнате, – ну, знаешь что, княжна, дослушивать надо! – князь также встал из-за стола и ловкими, лёгкими шагами поднялся наверх, – Знаешь, princess, я не позволяю себе…

– Тсс, – шикнула Алекс. Она стояла у того же окна, что и утром и явно была чем-то обеспокоена. Владимир замолчал и подошёл ближе. То, что заметила Александра, напугало бы любого человека в этот день, впрочем, как и во все последующие. К особняку шли люди. Да, их было не много, всего пятеро на вид молодых парней, однако они были вооружены, опасны, а в Чёрных прудах к такому были не готовы. – Надо… надо закрыть все шторы, выключить свет, – пробормотала себе под нос Александра, а потом вдруг весьма громко вскрикнула, – Прасковья Дмитриевна, Прасковья Дмитриевна! – и пулей сбежала вниз.

Владимир ещё немного постоял у окна. «Неужели это происходит?» – подумал он, после прикрыл штору и выключил за собою свет, покидая комнату.

На первом этаже царила не то чтобы суета, – суетиться было некому, – но беспокойство. Однако беспокойство это было абсолютно бесшумным, а все окна уж были зашторены, свет погашен, дверь закрыта на все замки. Стоило только Владимиру спуститься вниз, как в дверь с силой и агрессией постучали.

– Открывайте, хозяюшки, – требовал хмельной мужской голос, – открывайте, или мы сами войдём!

– Все к заднему выходу! – шёпотом, но твёрдо и уверено распорядился Владимир. На секунду всё застыло, – Быстро! – добавил он, и все повиновались, все кроме Александры, конечно. Она вцепилась в его руку и быстро мотала головой.

– Аля… – прошептал князь.

– Я никуда не пойду, – спокойно и абсолютно утвердительно проговорила княжна.

Владимир тяжело вздохнул и проверил свой револьвер: в нём было лишь четыре патрона. Князь на мгновение встретился взглядом с Алекс, но громкий стук в дверь прервал трогательный момент. Владимир выдохнул и твёрдой походкой пошёл к двери, Александра за ним, но, когда, щёлкнув замками, дверь отворилась, Владимир толкнул княжну за неё, и та оказалась полностью скрыта от глаз. Когда князь вышел, наконец, в поле зрение дебоширящих матросов, гоготанье и крики разом прекратились. Человек, стоящий впереди, вероятно, главный там, изменился в лице. Его впалые щёки опустились, из глаз ушёл хмель, губы сомкнулись, немного подёргиваясь теперь. После на лице его рябом отразились и боль, и страх, и страдание, потом он слегка улыбнулся Владимиру, незаметно кивнул и доложил громко и пьяно своим парням:

– Здесь свои. Уходим.

И ведь они ушли, и слова не спрашивая, а Владимир всё стоял на пороге, не закрывая дверь и не разжимая руки, держащей револьвер. И всё он думал о том, какая всё-таки странная штука – судьба. Этот главный матрос оказался боевым знакомым Владимира, если можно так назвать. В тот день, когда он был ранен в руку, огромное количество людей было просто-напросто убито, однако он выжил и помог выбраться одному худенькому, маленькому матросику. Вот теперь он князя и отблагодарил.

– Что это было? – спросила прижавшая голову к стене Александра, когда Владимир, наконец, закрыл дверь.

– Есть ещё хорошие люди, – пожал плечами Владимир, улыбнувшись, – пойди, скажи всем, что всё обошлось.

Чтобы поблагодарить Бога за это чудесное избавление, все женщины провели остаток дня в церкви. Владимир остался один дома, перечитал, разложил все письма, написал матери и Джону и спустился вниз дожидаться скорого возвращения дам. К вечеру Владимир выкурил пять сигар и, весьма проголодавшись, хотел было приготовить и поесть что-нибудь сам, но тут на его счастье воротились долгожданные женщины.

– Знаешь, Аля, я тут подумал: мы ведь теперь вместе, я никуда не уезжаю, так отчего кольцо твоё до сих пор у меня? – вопросил Владимир, снимая с шеи тонкую цепочку, – быть может, оно всё же должно вернуться к своему хозяину? – он надел аккуратно кольцо Александре на палец, а та стояла, не шелохнувшись, будто прибывая до сих пор в стенах таинственного тихого прихода. – Как прошло, – князь дотронулся легко до плеча Алекс, – в церкви?

– Прекрасно, – отозвалась княжна, приходя в себя, и, взглянув на князя, прибавила, – после вечерни, кстати, не трапезничают, – и звонко рассмеялась: такое уж у Владимира было несчастное лицо.

– Пойдём, голубчик, я тебя накормлю вдоволь, – пролепетала подходящая сзади Прасковья Дмитриевна и, крикнув предварительно Надежде, увела князя в столовую.

От дневных переживаний, долгого пребывания церкви Александра утомилась, потому прошла в свою опочивальню и прилегла на кровать. Закрыв глаза, Александра почувствовала вновь запах гари, однако теперь он смешался с другим, знакомым и до боли неприятным.

– Распутин, – вдруг воскликнула она, – он точно замешан в этом! – однако потом княжне вспомнилось, что он давно уж умер, а предчувствие беды всё не уходило, и как-то неуютно на сердце стало, как-то холодно и беспокойно.

Глава десятая.

Тревожная, слёзная осень прошла, за ней начался холодный, полный интриг и непонимания декабрь.

Начиная с того самого дня ссоры с отцом, Джон жил в особняке в Уинчестере, не покидая его, потому как отец его слёг: сердце не выдержало. Герцог жил, словно в изоляции: он не был у короля, не знал дипломатической обстановки в мире. Нет, ему, конечно, сообщали, но воспринимать политические новости со слов в полной мере невозможно. После свершения революции в России письма от Александры и Владимира стали доходить всё реже; от юных князей письма перестали доставляться ещё в августе. Джон чувствовал себя одиноким, однако сильнее он беспокоился за судьбы его российских друзей.

Герцог Уолт Мортимер всегда вёл себя эгоистично и безразлично по отношению к сыну, а теперь особенно, как-то чересчур холодно: он его вообще не замечал. Когда Джон приносил ему питьё в покои, приводил к нему доктора или же просто заходил зачем-то в комнату, отец его претворялся, что спит, отворачивался к стене или просто лежал, не обращая и капли внимания на сына.

Однажды утром он впервые за несколько месяцев поднялся с постели, вышел из комнаты своей и, шаркая ногами, пошёл куда-то по мраморному полу, согнув своё осунувшееся тело, хрипя сильнее с каждым шагом своим. Джон слышал все движения отца, однако не выходил из своего кабинета: не хотел получать отрицательных эмоций в самом начале дня. Вдруг по замку разлетелся глухой стук человеческого тела об пол; герцог мгновенно встал из-за стола, распахнул дверь и увидел судорожно бьющееся и бледное тело отца; он кряхтел, чмокал иссохшим ртом, широко раскрывал неподвижные янтарные глаза, измученным взором глядел кругом, не осознавая ни где он, ни что происходит вокруг. Когда Джон подбежал к нему и сел на колени рядом, Уолт Мортимер вдруг замер, сжал до боли руку сына и тихо срывающимся голосом сказал: «I am departing for my little witch…⁷⁸», после чего потерял сознание. В такой леденящей душу конвульсии и ужасном стоне потерял сознание Уолт Мортимер, что Джон подумал даже, что тот умер, а ведьмочкой, герцог знал, отец называл его мать, а это лишь подтверждало его убеждение в смерти отца, но тот выжил и пролежал ещё около полугода в своих покоях, не реагируя на приходящих к нему людей и ни с кем не общаясь. Однако почти каждую ночь во сне он разговаривал и довольно громко, он просил прощения то у жены, то у сына, он, то плакал, то смеялся, будто бы стремительно сходил с ума.

Джон почувствовал себя ненужным ему, свободным и наконец-то поехал в Лондон, наконец-то узнал новости из первых уст и понял, что дела у России плохи. Пройдя тяжёлый путь, уставший герцог зашёл в кабинет, где сидело около семи разного возраста и вида мужчин: это были министры короля Георга. Все бурно отреагировали на появление Джона; вместо тоскливой тишины в кабинете организовалась суета, шум; каждый успел осведомиться у Джона о самочувствии его отца, о возможности его возвращения на пост и о прочих, нисколько не интересующих герцога вещах. Один жирноватый, практически всеми в комнате уважаемый министр сидел за массивным столом и просматривал какую-то бумагу. Небрежным жестом подозвав Джона, он показал ему, молча качая головой, жёлтый лист: это был очередной запрос на перевоз Романовых в Британскую империю, документ, который снова был подписан отказом.

– I suppose, that is why you are here, Jonathan, – сказал негромко министр, растопырив небрежно пальцы и указывая ими на бумагу, – In this case, there is no need for you to visit us again. Unfortunately, I assume, nothing is able to save them, – от пальцем провёл по фамилии монарха, – from a heavy executioner`s hand.⁷⁹ – он посмотрел многозначительно на Джона и, подтверждая собственные слова, качнул головой.

Не возразив ни слова, Джон, разгневанный только услышанным, вышел из кабинета и, едва удерживаясь от бега, устремился вверх по ступеням. Он шёл к королю Георгу, чтобы попытаться поговорить с ним, напомнить ему, что там, в России его родственники! Однако поднимаясь по лестницам, он понял вдруг, что всё это бессмысленно и глупо, что именно король лучше всех понимает, что происходит вокруг, и что ему приходится ставить интересы государства выше своих личных. Тогда он резко затормозил, застыл на месте на мгновение и пошёл в обратном направлении, возвращаясь в кабинет министров, но тут он осознал, что и это бесполезно. Тогда Джон просто бросился к выходу и, хлопнув со злобою дворцовой дверью, выбежал в покрытый снегом двор и, как бы выпуская накопившийся в жилах гнев, побежал куда-то вдаль, быстро, даже не глядя вперёд, стараясь как бы убежать и отсюда, и от себя, но это, увы, невозможно. Он долго бежал, вдыхая прерывисто ледяной воздух полной грудью, задыхаясь, и вдруг остановился, застыл, глядя на холодный безжизненный снег, а после руками закрыв глаза обратился к небу и вновь замер, глядя в бесконечную вышину, руками охватив разгорячённую свою голову. И никому не понятно, сколько бы он простоял так, да только из дворца лёгким бегом выбежала одна прелестная придворная дама. Джон знал её; это была Адель. Дочь одного из министров короля Георга, она была девушкой, которую когда-то прочили герцогу в жёны; она была умна, красива и молчалива. Молчалива, потому что нема. Голова ей обрамлена была лёгкими густыми каштановыми волосами; большие зелёные глаза её поблёскивали мягким, добрым светом; черты лица были изящными и тонкими, словно их выточил искусный мастер из хрупкого хрусталя. Зелёное шёлковое платье её струилось, на ветру развеваясь и играя средь серебрящегося снега. Она подбежала быстро к Джону, накрыла его трясущиеся от гнева и холода плечи тяжёлой мантией и, увидев разбитое горем и болью лицо его, подхватила герцога за локоть и потянула в замок. Джон поддался ей.

Он не понимал, куда он шёл, не понимал, кто ведёт его и зачем, он только шёл за ней, отсутствующе взирая вокруг себя. Через какое время они оказался в небольшой комнатке; Адель взяла в руки смоченную в тёплой воде материю и стала омывать лоб Джона. Прикосновения её маленьких, тоненьких пальцев отдались в голове герцога трепещущим воспоминанием об Александре, и он отдёрнулся, в лихорадке взглянул на девушку, вышел нервно из комнаты и ушёл прочь.

В растерянности Джон вошёл в ближайшую комнату, аккуратно притворил дверь за собою. Сначала он подошёл к дубовому столу и в полусумраке кабинета долго не мог найти перо и пергамент, а когда нашёл, написал размашисто несколько строчек и стал мерно ходить по комнате, перечитывая им написанное. Вдруг он скомкал бумагу, со злостью бросил её в сторону.

«Зачем? Отчего до сих пор сижу я здесь? Чего ради паникую, словно ребёнок или старик какой? Ведь я имущий, ведь я могу, – подумал Джон, – могу ведь сам, сам!», и вдруг резко сорвался с места, пошарил на ходу в карманах своего жаккардового костюма, достав портмоне, и направился прямиком к выходу, предварительно попросив заказать автомобиль и как можно скорее.

Всю дорогу до вокзала Виктория Джона колотило в лихорадке. Но когда чёрный автомобиль герцога начал медленно тормозить, сердце Джона снова будто бы забилось, его кинуло в жар; он быстро, ещё на ходу распахнул дверцу и стремительно помчался внутрь вокзала.

Будучи на расстоянии всего метров в двадцать от желанной сейчас, спасительной возможно кассы, уже прокручивая внутри себя, заготавливая вежливую фразу, Джон увидел перед собою знакомые лица, которые довольно быстро загораживали ему проход. Останавливаясь и выискивая пути обхода, Джон растеряно смотрел то на одного человека, то на другого, но они или не желали, или не могли сказать ему, что в действительности здесь происходит.

– Вам нельзя, Ваша светлость, – услышал вдруг Джон от одного из одетых в чёрные атласные сюртуки высоких мужчин, это были люди из личной жандармерии Георга V, люди бесконечно преданные и исполняющие любые приказы британского монарха, – на Ваш выезд наложено вето.

– What? But … but you are unable to do it⁸⁰, – вымолвил он в исступлении.

– You are right, sir, absolutely right, we are, but Their Majesty are able and, I am sorry, they did.⁸¹ – разъяснил стоящий впереди мужчина и немного наклонил голову, говоря как бы, что нужно уходить, но Джон не хотел, не мог так просто покинуть вокзал, отступить, и попытался пройти вперёд, протиснуться через сомкнутые тесно ряды жандармов, но всё было тщетно; четверо взрослых вооружённых людей не расходились и лишь холодным, непонимающим взглядом мерили герцога.

Осознавая всю бесперспективность ситуации, Джон кивнул безмолвно и пошёл было за стражниками, заложив руки за спину, но потом пугающая его самого, шальная мысль проскочила в больной голове его, отдалась судорогой во всём теле; Джон вдруг рванул с места и побежал к поездам и ведь почти добежал. В самый последний момент, когда двери поезда закрывались уже и сам он начинал движение, герцог сумел вздумать уж, что удалось ему убежать, и тонкая хитрая улыбка промелькнула на лице его, когда жандарм схватил его за подол кашемирового пальто и повалил на снег. Вспышка гнева ослепила Джона, он скинул с себя человека, который, по меньшей мере, весил вдвое больше, и побежал вновь, но вдруг снова оказался лежащим на снегу, а потом его сильно ударили по голове; Джон потерял сознание.

Очнувшись в своём особняке в Хэмпшире, Джон долго понять не мог, что с ним произошло, но, когда вспомнил, кровь запульсировала в нём; он резко встал, в глазах его потемнело, и герцог упал, закашлялся, вновь поднялся и хотел было пойти вниз, однако к нему зашёл доктор Джозеф Стоунберг, его врач, и посоветовал Джону выдержать постельный режим, чтобы избежать пагубных последствий сотрясения мозга. От него же герцог узнал, что возможности покинуть особняк теперь нет: с сего дня здесь дежурит жандармерия короля.

Глава одиннадцатая.

Ночь после травмы длилась для герцога бесконечно долго и мучительно: голова не переставала болеть, раскалываясь, Джона тошнило, звенело в ушах, в общем, сотрясение оказалось серьёзнее, чем предполагалось. К тому же мысли о России, Романовых, Масловых не переставали терзать Джона.

К утру боль слегка утихла, Джон задремал немного, погрузился в темноту и долгожданную тишину; ему снилось, что он снова бежит, однако он ни от кого не убегал, он просто веселился, смеялся, ему было так спокойно, точно тревогам всем пришёл конец, будто он теперь может, наконец, выпустить из головы все замыслы, планы спасения, побега, всё, что так долго тревожило его. Однако только первый вялый луч зимнего солнца расползся по подушке Джона и скользнул по лицу его, звон в ушах возобновился, и герцог нехотя открыл слезящиеся красные глаза и, тяжело дыша, сел на кровати своей. В этот момент, быстро потряхивая головой, в комнату вбежал взволнованный доктор Стоунберг и пролепетал, что, мол, Джону нельзя подниматься, вставать, что ему лучше было вовсе не открывать глаза свои. Герцог перевёл свой безжизненный взгляд на врача и долго, молча покачиваясь на кровати, смотрел на него, потом он грузно поднялся и, шатаясь из стороны в сторону, вышел из комнаты, не слушая даже, что Джозеф Стоунберг выговаривал ему.

Джон долго шёл вперёд, не видя, не замечая ничего, а потом, вовсе выбившись из сил, припал к холодной гладкой стене и сполз по ней на пол, чувствуя, что медленно теряет сознание. Только вдруг острый звук лёгкого женского каблука, приближающийся к герцогу, привлёк его внимание, и он удержал наливающиеся свинцом глаза открытыми и устремил свой взор в пока что плохо освещённый угол коридора. Через мгновение давящей на юношу тишины из мрака торопливо маленькими шажками вышла взволнованная, озирающаяся вокруг себя графиня Адель Малоун де Клер, однако, увидев Джона, она просияла и бросилась прямо к нему.

– Георг и тебя послал сюда! – срывающимся голосом несколько агрессивно крикнул Джон, когда вдруг понял, что обратился к девушке на русском, неожиданно для самого себя. Он хотел перевести, но Адель активно качала головой из стороны в сторону, при этом шелковистые волосы её разлетались, словно раздуваемый ветром песок на побережье, – ты…ты говоришь, то есть понимаешь русский? – она кивнула и улыбнулась. Джон видел, чувствовал, что она рада находиться здесь.

Вдруг девушка слегка нахмурилась и, оглянувшись, резким движением отдёрнула находящуюся прямо за спиной Джона гардину.

Мягкий и довольно тусклый свет влился внутрь особняка; коридор показался в другом, более уютном, приятном свете, однако герцог вдруг застонал, закрыл лицо руками и склонил туловище, головою касаясь самого пола. В этот самый момент, ворча на кого-то, отряхивая брюзгливо свой халат, появился доктор Стоунберг и, увидев Джона на полу, вскинул руки, выругался довольно непристойно и так крепко на немецком языке, что Адель вся залилась краской, а если бы могла, то даже и вскрикнула бы, и побежал звать людей, чтобы переместить герцога в покои его.

Наутро Джон проснулся с абсолютно другим настроем. Вместо кипучего рвения вырваться куда-то, чтобы хоть как-то помочь, герцог чувствовал моральную слабость; он стремительно впадал в депрессию. Утром, только раскрыв глаза, Джон увидел за письменным столом в своей комнате Адель, она сидела с подносом, на котором стоял стакан тёплого молока и, конечно, тарелка с порриджем, и ожидала пробуждения герцога, поглядывая то на него, то на часы.

Услышав, видимо, шумный стон, с который раскрыл глаза Джон, она несколько оживилась, привстала со своего места и низко, как любая воспитанная во дворцах Англии дама, поклонилась ему. Нельзя сказать, что Джон не был рад её видеть или что он испытывал хоть какие-то отрицательные чувства к графине де Клер, совсем наоборот; когда герцог видел её, он вспоминал своё детство, проведённое в Лондоне с Адель и другими, вспоминал, как они были близки, как любили разговаривать часами напролёт, а после Адель заболела и уехала из Англии, а после вернулась совсем другой: вечно испуганной, удручённой и совсем немой, и не стало этого общения, и невидимая связь их была разрушена. А сейчас, глядя на неё, находящуюся так близко теперь, он не чувствовал ничего, кроме того одиночества, которое посещало его в далёком прошлом и которое он не смог забыть до сих пор. Адель вся светилась изнутри, подходя торопливо к кровати Джона, однако тот не был столь положительно настроен, чувствуя ничтожность собственной натуры.

– Уйди, прошу тебя, уйди, – прошептал он только и снова повалился на кровать, думая о том, насколько он бессилен, жалок и слаб.

Промучившись ещё несколько часов в постели, Джон всё же встал. Он не мог прекратить думать о том, как отвратительно грубо он поступил с Адель, какое лицо было у неё при этом. Чувство отвращения к себе поднялось в душе юноши; его затошнило от этого, а, может быть, от сотрясения мозга, однако Джон нашёл в себе силы подняться; он вышел из комнаты и, скрестив руки на вздымающейся отрывисто груди, пошёл каяться перед Адель.

Девушка сидела на самом твёрдом в комнате стуле, скрестив аккуратно ноги под собою; она вышивала и была необычайно расстроена. Когда герцог вошёл и откашлялся тихо, она подняла на мгновение нежный взор чистых глаз своих, строго взглянула на Джона, и вернулась к своему спокойному занятию. Мортимер постоял немного на пороге, дожидаясь, что вот-вот Адель обратит на него внимание, но она не отрывалась, упорно не замечая его.

– Ладно, Адель, прости меня, – раскаялся Джон, садясь на край дивана, – можно я буду говорить на русском? – Девушка не отвечала, – Я был не прав, и ты не представляешь, сколько… ладно, вздор. Обижаешься? – вопросил он вновь, помолчав немного. Адель легко качнула головой и отложила пяльцы в сторону.

В глазах её цвета изумруда отразилось былое оживление, она улыбнулась, но только уголками губ и довольно сдержанно отвела взгляд. Посидев немного без движения, она повернулась к герцогу и наклонила немного голову, пытливо поднимая тонкие брови. Неловкая пауза зависла в звенящем воздухе душной комнаты; Джон не имел широкого опыта общения с немыми людьми, потому сейчас он не понимал, чего Адель от него хочет. Девушка вдруг залилась беззвучным, но таким искренним смехом, что Джон невольно улыбнулся, потом она легко поднялась, взяла листок и красивыми, большими буквами написала: «Расскажи мне, Джонатан, что так гложет тебя?», а после перевела взгляд своих умных глаз на герцога и светло улыбнулась. Глядя не её нежное, благородное лицо, Джон почувствовал, что и так невыносимая боль его только усилилась, но он всё же с усилием улыбнулся и потёр озадачено лоб.

– Голова болит ужасно, должно быть, эм, последствие травмы, – изрёк он, не глядя в лицо девушке. Адель доверчиво, как-то по-детски взирая на него, покачала головой и вновь замерла.

Напряжённое молчание прервал Джон, когда не смог больше чувствовать любопытного взгляда графини на себе и знать, что она жаждет задать вопрос, но просто не может сделать этого.

– Ты ведь и так знаешь, не так ли? понять просто хочешь, правда ли то, о чём говорят? – девушка прикусила губу и кивнула, немного зардевшись, – Что ж, я не знаю, какие именно сплетни летают по дворцу, но единственно верно то, что я лишь хочу справедливости для Романовых, – голос его дрогнул, когда он вспомнил лица друзей своих, – Я не хочу сказать, что личного интереса я не имею, не говори, не думай, точнее, но я не хочу смешивать политику и личную жизнь. Однако, – добавил он, помолчав, – я, видимо, не вполне справляюсь с этим, раз по голове-то получил, – Джон болезненно улыбнулся. Адель тоже усмехнулась, но всё же любопытство не покидало её лица. Тогда Джон рассказал ей всю историю знакомства с русскими, начиная со дня приезда Императора российского в Лондон и заканчивая последним письмом от Владимира. Пока герцог рассказывал, Адель сидела так тихо, что казалось, что она вовсе не дышит, пристально глядя в его миндалевидные глаза. Когда Джон рассказывал об Александре, описывал девушку, её внешность, повадки, странные привычки, он забывал, что он в Англии, что он не видел княжну с самого начала войны, сердце его замирало и проваливалось куда-то временами, закрывая глаза, он видел её смоляные очи и золотистые душистые волосы, слышал голос, который срывался и пропадал, когда она прощалась с ним. «Будь осторожен, пожалуйста, хотя бы ты», – попросила она его тогда. Она была так встревожена; образ её навсегда врезался в память герцога.