Названные

– Думай о том, что хватит пить! – внезапно рявкает рыжая Шу. – Хватит заливаться этим чертовым ромом. Разговариваешь, как приезжий, который не доучил язык. Профукал лучшую девушку в тусовке. Три месяца меня обхаживаешь, тянешь время, напиваешься при мне постоянно, увязался на рыбалку, да ты хоть знаешь, что я порыбачить вообще никого с собой не беру? И ради чего? Облажаться? Молодец, твой план реализован!

– Шу… – Джеминай собирается присесть рядом с ней, но она делает резкий жест рукой.

– Не садись здесь! – выпаливает она. – Я не приглашала! Встал – место потерял. Особенно если не встал.

– Ты же говорила о дружбе? – окончательно раскисает Джеминай.

– А ты говорил о сексе. Один – один.

Джеминай делает шаг назад. Пару секунд ждет, потом молча уходит. И Гала, и даже подобие Галы – теперь он отвержен обеими. Отвержен со злой насмешкой.

***

Неприятное утро. Шум. Короткий скрежет, повторяющийся с почти равными интервалами. Потом долгий. Потом снова короткий, похожий на гусиное гоготание. Джеминай нехотя выглядывает в окно, но обзор закрыт забором. Он ставит на стол недопитый кофе. Раздражение тянет за собой любопытство. Он выходит, закуривая по пути.

У ворот незнакомая девушка на мотоцикле. Мотоцикл глохнет после каждой попытки его завести. Грохочет, скрежещет, гудит, словно вот-вот сорвется, показывая всем, что такое настоящая двухколесная мощь, но снова глохнет. Девушка слезает с мотоцикла, пинает его по колесу, потом еще раз. Снимает шлем. Крутит выглядывающий из-под левого рукава серебряный браслет. Вздыхает.

– Помочь? – Джеминай подходит к ней, жмет кнопку на пульте, створка ворот немного отъезжает в сторону.

– Да, – девушка кивает. – Где здесь ближайшая свалка?

– Мы можем отвезти его в сервис, – говорит Джеминай. – Я Джеминай.

– Шу, – девушка протягивает ему руку. Кипяток. Джеминай словно ныряет с головой в кипяток. Какова вероятность, что ему встретится еще одна Шу, что это имя догонит его, чтобы он снова вспомнил рыжую Шу, а за ней и Галу? Почему это происходит с ним снова?

– Названная? – он аккуратно жмет теплую ладонь.

Шу кивает. Опять быстрый поворот браслета двумя пальцами правой руки.

– Сервис на соседней улице. Там работает один противный тип, но он меня знает, так что лучше я отведу тебя, чтобы он не схалтурил и не заломил цену. Дотолкаем? – Джеминай кладет руки на руль. Принимает стойку борца, немного наклоняет голову, словно собирается бодаться. Налегает на мотоцикл, будто это груженый вагон. Мотоцикл издает горестный скрип и начинает заваливаться на асфальт. Девушка хватает руль с другой стороны, упирается в байк коленом. Смеется. Байк зафиксирован. Джеминаю немного неловко за свою пантомиму. Шу, наконец, перестает хмуриться и улыбается:

– В крайнем случае – допинаем. Или волоком.

В огромном ремонтном гараже – злобный бородач в зеленой бандане. Он чем-то стучит, терзая двигатель мотоцикла. Джеминай и Шу сидят под навесом возле автосервиса и болтают. Знакомятся. Ситуация располагает.

– Где тусуешься? – спрашивает Джеминай.

– Нигде, – с заметным удивлением отвечает Шу. – Я просто… у меня мало друзей.

– У меня тоже, – Джеминай снова закуривает. – Приходи в отель, там сейчас хорошие диджеи играют.

– В тот самый отель?

– Ну да. Он один такой тусовочный. Придешь?

– Приду, – соглашается Шу. – Только не знаю, когда. Надо срочно закончить работу. Так что больше двух-трех часов в день мне пока не выкроить.

– Чем занимаешься?

– Сижу в очках за бюро, обложившись географическими картами, словарями и энциклопедиями. – Шу делает грозное лицо.

– А?

– Я переводчик. Перевожу книгу. Хотя про очки я не наврала. Работаю в очках. Езжу – без.

– А я архитектор.

Во взгляде Шу мелькает скепсис. Полноват, невысок, круглая голова, огромные глаза, маленький рот, жиденькая бородка, белые джинсы, белая рубашка-поло… Может и архитектор, почему бы и нет?

Из гаража раздается звук мотоциклетного двигателя. Рокочет ровно, будто ничего и не случилось. Злобный бородач выкатывает байк наружу. Сует Шу в руки квитанцию, косясь на Джеминая. Действительно недорого. Шу расплачивается, прячет кошелек в рюкзак. Говорит мастеру «спасибо». Тот в ответ бурчит что-то нечленораздельное. Может, выразил почтение, может, проклял. При такой внешности возможны варианты.

– Спасибо большое! – Шу улыбается Джеминаю. Протягивает руку.

– Позвони мне, – Джеминай жмет руку. Потом достает из нагрудного кармана белую визитку. – Кофе выпьем.

***

Бабушка сидит на траве. На ней купальник. Рядом лежит радиоприемник, коробочка с «савоярди» и термос, наверняка с привычным травяным чаем. Ни за что не дашь ей больше сорока пяти, несмотря на то, что ей уже под шестьдесят. Моложавая, подтянутая. Безупречная кожа, высокая грудь, длинные ноги. Укладка в стиле «бохо». Со спины – молодая девушка.

– Привет, ба, – Шу приседает рядом и целует бабушку в щеку. – Как твой спортзал?

– Здравствуй, родная, – бабушка выключает приемник. – Много калорий потратила, компенсирую. Хочешь печенья?

– Хочу.

Шу усаживается на коврик рядом с бабушкой. Рассматривает ее. У них семейная любовь на расстоянии. Живут в одном городе, созваниваются постоянно, видятся редко, ничем особо интимным и личным не делятся. Шу отдает себе отчет в том, что слегка завидует этой женщине – она неприлично красива и свежа, и в ее случае это выглядит совершенно естественно. В спортзалах такое не накачать, это нечто, идущее изнутри. Из детских воспоминаний бабушка перешла в нынешнюю реальность юной и смелой, беззаботно и праздно развлекающей ее, пятилетнюю кроху. Тогда, в детстве, они были вместе всего год, а потом бабушка уехала. Позже бабушка помогла уже взрослой Шу с переездом сюда, в город у моря, где шумят волны.

– Ба, – осторожно спрашивает Шу. – Ты, наконец, хоть раз выйдешь со мной в люди? Мы видимся только у меня или у тебя, я хочу погулять с тобой, поесть креветок, в ресторане у моего дома шикарные креветки. А?

– Родная моя, – бабушка тонкими пальцами достает печенье из коробочки. – Выйду. Обязательно. Как только наши с тобой планы безоговорочно совпадут.

– Давай договоримся заранее?

– Я не могу договариваться заранее, – бабушка небрежно смахивает крошки. – Ты же знаешь, я веду слишком активную жизнь, чтобы планировать что-то дальше завтрашнего утра.

– Я знаю. Просто мне хочется похвастаться моей восхитительной ба.

– Родная, это бессмысленно. На меня уже и так много лет глазеет весь город. Потому я и стараюсь держаться там, где не бывает многолюдно. – Бабушка хохочет, потом легко встает, потягивается. – Идем в дом. Там есть вино и потрясающий сыр. Ты не за рулем?

***

Джеминай умирает. Он умирает, это совершенно точно. Грудь сдавлена. В голове шумит. В глазах серая дымка. Болят руки. Болят ноги. Ноет в области сердца, мучительно. По небритому лицу текут слезы. Надо отстраниться от боли. Надо уйти в себя. Сейчас он одинок и юн, сидит на каменном пляже под ледяным ливнем. Позади тропа. Тропа завалена. Другой нет. Скалистый перевал перекрыт камнями. Правая нога сломана. Левая, похоже, вывихнута. Ему не выбраться. Ему не отползти. Машина осталась возле трассы, по ту сторону горы. У него нет телефона, он замерз, и он не может даже кричать. А если и кричать, его никто не услышит. Не услышит даже сидящая в машине Гала. Гала наверняка дремлет сейчас на разложенном переднем сиденье. Она думает, что сейчас он вернется. Она не знает, что тропу засыпало. Она ждет, на ней тонкий сарафан, обтягивающий выразительную грудь, и в полусне она улыбается, показывая блестящие кривоватые зубы.

Так, стоп. Это полная фигня. Это набор киношных штампов и приемчики бульварных романов. Дождь, Гала, машина. У него нет машины. У него нет Галы. Он умирает в своей гостиной. У него никого и ничего нет.

Джеминай со стоном шевелится, встает на ноющие ноги. Какая гадость. Сдохнуть на белоснежном диване в мечтах о женщине, так ловко надругавшейся над ним. Он идет, почти ползет, превозмогая боль в теле, в комнату на втором этаже. Здесь ночевала Шу. Он падает на постель и вдыхает запах. Незнакомый запах молодой женщины. Аромат волос? Шлейф парфюма? Не важно. Он дышит, дышит, дышит, вжимаясь лицом в одеяло. Чем пахла Гала? Он не помнит. Чем пахла рыжая Шу? Он не знает, алкоголь стер запахи из его головы.

Его так тянет к этой бледной Шу, к этой простой, понятной, монохромной девушке. Его тянет к ней, и это раздражает. Она тоже не та. Она заменитель Галы второго порядка. Первая – рыжая Шу. Вторая – имя первого заменителя. Обои, имитирующие штукатурку, имитирующие старинные фрески.

И эта отстраненность Шу от Галы его и будоражит. Если убрать промежуточное звено с волосами цвета меди, то между Галой и Шу не останется ничего общего.

Он снова глубоко и медленно дышит, втягивая в себя запах, кажущийся теперь еле различимым. Сердцебиение учащается, становится аритмичным. Прошибает пот. Появляется досадный тремор в руках. Это конец. Это смерть. Это смерть.

Через два часа у него окончательно затекает шея. Он встает и, скуля как раненый шакал, ползет в горячий душ.

***

(61320): Ты придумал это все, да?

(335): Что?

(61320): Про архивариуса, про нечетные и четные числа, всю историю?

(335): За что купил, за то и продаю.

(335): Почему ты не задалась этими вопросами, когда решила назваться?

(61320): Потому что никто не рассказывал мне с бухты-барахты глупые истории про клерков.

(335): Но что сделано, то сделано. Какая тебе теперь разница? Обратно все равно нельзя.

***

Возле отеля шумно. Здесь всегда так. Джеминай и Шу сидят на террасе. Джеминай курит одну за другой и старается не смотреть на свое отражение в зеркальной стене у бара.

– Зачем ты меня сюда притащила? – он страдальчески поднимает взгляд на Шу.

– Чтобы ты не сходил с ума.

– Ты понимаешь, что плохо мне? Вот здесь? Мне тошно, меня толпа эта – ну, мутит меня, бесит музыка, эта головная боль…

– Это те самые неплохие диджеи, которых ты мне так хвалил, когда мы познакомились, забыл?

– Был предвзят. Не карауль меня, иди потанцуй.

– Я же не танцую.

– Кстати. А почему ты не танцуешь?

– Ну… – Шу пожимает плечами. – Мне незачем. Я слушаю музыку, получаю удовольствие, и мне хватает. Танец – он же что-то выражает или… компенсирует. Ты слушаешь, из тебя какие-то эмоции рвутся, ты танцуешь. А из меня не рвутся. Мне нравится просто слушать.

– Ты зануда.

– Ты тоже.

– Нет, правда, – Джеминай делает кислое лицо. – Не танцуешь. Не играешь в игры. Все у тебя просто. Ровно. Авантюризма ноль. Эмоций – тоже вроде не особо. Такая… как стакан с водой. Прозрачная, понятная… Полезная вещь, но такие вещи – их не покупают специально, они просто есть и все. Берутся откуда-то. Не знаю…

– А тут, значит, у всех этих названных и законопослушных авантюризма хоть отбавляй, да? И все холерики, как банка с глицерином. Я правильно понимаю?

– Подловила, да… – бормочет Джеминай. Повисает очередная пауза.

– Джеминай. У тебя депрессивный период. Честно – я не знаю, как вести себя с вами, биполярниками, – Шу старается сдержать улыбку, – но это единственное, что пришло мне в голову. Вытащить тебя туда, куда ты ходишь в маниакальном периоде.

– Двоечница. Ты двоечница, – Джеминай закрывает лицо ладонями, трет щеки, глаза. – Из тебя не выйдет психотерапевта. Ты и правда ничего в этом не понимаешь. У меня не настолько махровое расстройство, и к тому же я регулярно лечусь… А может, и настолько махровое, – Джеминай бросает быстрый мрачный взгляд в сторону бара. Шу оборачивается.

Встряхивая рыжими локонами, к ним размашистым шагом идет гостья.

– И как это понимать? – рыжая с лицом гестаповца смотрит на Шу.

– Здравствуй, – Шу протягивает ей руку.

– Иди ты! – рыжая Шу, не глядя на тезку, садится возле Джеминая, показательно громыхнув стулом. – Опять пьешь?

– Что ты хочешь? – Джеминай с досадой подпирает подбородок рукой.

– Идем, поговорим, – рыжая встает, тянет Джеминая за руку.

– Я сейчас, Шу, – Джеминай лениво поднимается и уходит, волоча ноги, за рыжей.

Шу идет в бар. Заказывает джин-тоник с эстрагоном, потом эспрессо, потом еще джин-тоник. С наслаждением пьет, медленно, не успевая опьянеть. Никто ее не беспокоит. Бармен молча берет деньги и уходит к другим посетителям. Никаких разговоров, никаких заигрываний, никаких праздных мужчин и женщин с вопросами о том, сколько у нее цифр. Она очень долго сидит одна.

Джеминай нравится ей. Он сливается с зоной комфорта. Не настаивает на встречах, не заставляет пробовать то, что ей неинтересно. Дает мало советов и редко просит совета тоже. Он говорит только о том, в чем разбирается, не лезет к ней в душу и в постель, не соревнуется. Он называет ее странной, но при этом не обращается с ней как с чудачкой. Он не взывает к жалости, снисхождению, сочувствию – ни к чему такому, что делает людей неискренними и уязвимыми друг перед другом. Он не создает ситуаций, в которых приходится тщательно подбирать слова и обдумывать свой каждый шаг, чтобы не ранить или не быть раненой. Джеминай нравится ей.

***

На третьем этаже отеля есть маленькие номера. В одном из таких номеров горит торшер. На кровати сидит угрюмый Джеминай. Рядом с ним – рыжая Шу. Она накручивает на палец прядь волос. Качает ногой.

– Джем… – она прислоняется к нему плечом.

– Джеминай.

– О господи, ну извини, Джеминай. Я просто подумала, что между нами повисла какая-то веревочная лестница, и мы с тобой не сближаемся, потому что по ней страшно и опасно ходить.

– На тему того, что именно повисло, ты уже выступала. С сарказмом.

Рыжая Шу демонстративно потягивается. Тонкий свитер очерчивает тело. Пауза длится слишком долго. Шу, наконец, перестает красоваться и кладет ладони на колени.

– Слушай, я была неправа. Все нервничают. Я тоже нервничаю… Я раньше… я никогда… с таким не сталкивалась. Я не знаю, как вести себя с мужчиной, у которого… э… что-то пошло не так.

Джеминай саркастично хмыкает.

– Дай мне шанс, – рыжая Шу проводит пальцем по щеке Джеминая. – Дай мне шанс.

Джеминай закрывает глаза. Мне все равно, думает он, мне уже все равно. Вот он, шанс. Это мой шанс. Это… Мне все равно. Он превращается в тесто, безвольное и податливое. Он – кукла. Кукле расстегивают рубашку. Куклу гладят по груди теплыми ладонями. Куклу целуют в шею. От чужого дыхания на теле куклы шевелятся волоски. Щелкает выключатель торшера, потом пряжка ремня. Гала, думает кукла, ты делала это совсем не так, хотя это не ты, ну пожалуйста, пусть будет так, как будто это ты, пожалуйста, пожалуйста…

– Скажи, тебе нравится? – голос рыжей Шу звучит словно сквозь сон.

– Шу…

Он произносит это, и вдруг понимает, что обращается к другой Шу. К ровной и спокойной, как море в штиль, к такой, которой можно доверить тоску по красавице с кривоватыми зубами, боль по несостоявшейся женщине, жестокой и соблазнительной. Та Шу слушает его. Та Шу ничего не делает. Она просто сливается с его зоной комфорта. И ему не приходится тщательно подбирать слова и обдумывать свой каждый шаг, чтобы не ранить или не быть раненым.

– Шу… – снов повторяет Джеминай, но эффект сна сходит на нет, и он открывает глаза. Женщина, похожая на Галу, опускается на него сверху, и всего через мгновение он сможет сказать, что был в ней, знал ее, овладел ею.

– Нет.

Джеминай резко садится. Хватает рыжую Шу дрожащими пальцами за бедра. Держит, не давая ей пошевельнуться. Миллиметры между ними.

– Нет.

– Ты что, совсем обалдел? – рыжая Шу упирается ладонями в его живот. На лице выступают багровые пятна. – Ты что, придурок, что ты творишь?!?

Джеминай отводит взгляд. Неловко выползает из-под нее, встает с кровати. Шарит по полу, нащупывая вещи. Быстро одевается в наступающей темноте. Смотрит в пол.

– Нет, Шу, нет, не надо. Не надо. Ерунда. Неправильно. Не нужно, мне не нужно. Прости. Пойду. Я пойду. Не надо больше.

– Джеминай, ты… Ты что, предпочел мне эту гусеницу? Названную в честь булки?? – рыжая Шу садится на кровати, закидывает ногу за ногу, совершенно голая.

– Я пойду, Шу, – Джеминай застегивает рубашку. Секунду стоит на месте. Потом выходит из номера.

Он думал, Шу ушла. А она ждет его, надо же, уезжала бы. Сидит в баре.

– Поговорили? – спрашивает Шу.

– Лучше бы я вообще никогда с ней не разговаривал, – Джеминай мрачен, как черт. – Не хочешь уйти отсюда?

– Хочу, – отвечает Шу. – Все равно, куда.

***

– Слушай, есть вопрос. Ты хоть и не от мира сего, но мало ли, чем черт не шутит, – Джеминай аккуратно открывает коробку с пиццей.

– Я не буду, – Шу выливает сливки в кофе. – Спрашивай.

– Ты часом не знаешь Галу?

– Кто это?

– Я так и думал. Забудь.

– Кто это, Джеминай?

– В одной тусовке, среди названных, она нечто вроде легенды. Женщина, постарше меня. Аллюзия на Мессалину и Клеопатру. Леди Годива, только в платье.

– Не слышала.

– Да кто бы сомневался.

– А почему ты спрашиваешь про эту Галу?

– Да так… – Джеминай откусывает и жует. – Господи, ну это же ужас, а не еда. Вкусно, но все эти соусы… рассадник пятен.

– Моя бабушка тайком от родителей покупала мне пиццу, когда мне было пять.

– Бабушка молодец. А кто твои родители?

– Скучные обычные люди. Но мы не общаемся. Если б я не была на них так похожа, решила бы, что приемная. Тут уж вероятнее, что приемная как раз моя мама – очень уж они с бабушкой разные.

– А где твоя бабушка?

– Она живет здесь. Я переехала сюда из-за нее несколько лет назад. Она говорила, что здесь много хороших домов и море. Я повелась на море.

– Старенькая?

– Если бы! Не женщина – огонь. Дай попробовать, – Шу тянется к пицце. – Я бы хотела вас познакомить.

***

(335): Давай встретимся?

(61320): Что?

(335): Давай встретимся.

(61320): Сейчас??

(335): А где ты живешь?

(61320): Ты серьезно? Где я живу?

(335): В смысле, в каком районе. Вдруг недалеко.

(61320): Да брось. Ты серьезно?

(335): Ты уже спрашивала. Да.

(61320): Нет, правда, ты издеваешься???

(335): Да что такое-то?

(61320): Где я живу! Где я живу?!

(335): Да что с тобой?

(335): Ну что такое??

(61320): Это не смешно! Я ухожу спать!

(335): Эй, погоди.

(335): Да погоди ты!

(335): Ну что за человек.

***

– Я не хочу в отель.

– И я не хочу. Все будут сидеть в холле или в боулинге. К черту, – Джеминай делает очередную затяжку.

– Я могу пригласить тебя в гости, но тебе там не понравится, – Шу прячет подбородок в широкий воротник, глядит исподлобья. – У меня там, мягко говоря, не все белое.

Джеминай вздыхает, смотрит на невидимую точку в воздухе.

– У тебя там хоть курить можно?

– На улице. На террасе. В доме – нет.

– Тест пройден. Поехали.

– Ко мне?

– Шу, проснись. К себе приглашала? Поедем к тебе.

– Ты нервничаешь?

– Я ненавижу выходить в дождь.

– Вызовем такси. До такси дойдешь под зонтом. Попросим водителя остановиться вплотную к воротам. Как ты живешь вообще?

– Да вот так, – Джеминай опять вздыхает. – От дождя к дождю. В плохую погоду могу неделю дома сидеть. Доставка еды, все удобства. Думаешь, с чего я такой рыхлый и с пузом?

– Кстати, а почему ты не водишь машину?

– Да потому. Полбеды, если меня стукнут. А если я? Забуду правила, прихватит сердце за рулем, мало ли. Я же не переживу.

– Не все водители попадают в аварии.

– Я не хочу рисковать.

– Слушай… – Шу выныривает из воротника. – А тебе не приходило в голову носить черное?

– Зачем? – рука с сигаретой останавливается в сантиметре от губ Джеминая.

– Чтобы грязь вообще была не видна. А лучше – серое, синее, любое цветное. Чем постоянно отслеживать все эти капельки соуса, пылинки, шерстинки – так не будет спокойнее? Не вариант?

Джеминай стряхивает пепел так и не затянувшись. Молчит. Молчит. Молчит. Потом тушит сигарету. Отпивает кофе. Гладит кончиками пальцев белую столешницу. Эти бессмысленные и тщательные движения делают паузу невыносимой. Что-то пошло не так.

– Видишь ли… – Джеминай говорит тихо и медленно. – Вот это белое… на котором грязь видна… Когда я решил назваться, я подумал – достаточно ли я чист? Вдруг на меня все-таки что-то есть? Вдруг я не за всеми пылинками уследил? Я хотел убедиться, что у меня все под контролем. Что я ни одним ногтем не влез в какую-то дрянь. Я не буду носить цветное. Так можно привыкнуть постоянно делать вид, что ты чистенький, а на самом деле у тебя ворот засален или дерьмо на штанине. Просто на пестром незаметно.

Шу словно леденеет. Ей кажется, что вместо дождя льет чистейший холодный спирт, стерилизующий все вокруг, обеззараживающий мир до состояния препарированной реальности. Ответить нечего. Разрядить обстановку нечем. Извиняться еще более неловко. Джеминай складывает белоснежную салфетку, старательно наглаживая сгибы ткани пальцами. Он смотрит на свои руки так сосредоточенно, будто за пределами салфетки ничего нет.

– Поедем? – Шу осторожно заглядывает Джеминаю в лицо.

– Дома посижу, – голос его звучит вяло и негромко.

Шу молчит. Надо просто встать и уйти, но она не знает, как. Сейчас надо просто убраться. Взять рюкзак, надеть парку. Как-то попрощаться, наверное…

Джеминай сидит за столиком на террасе. Салфетка лежит возле чашки. Я сдаюсь, думает Шу, глядя на белую ткань. Я не знаю, как из этого вырулить, чтобы никого не стукнуть.

– Слушай, ты меня неправильно понял.

– Да все я понял, – Джеминай лениво отмахивается. – Я же говорил, у меня ОКР и биполярка. Знаешь, как это раньше называли? Маниакально-депрессивный психоз. У меня логика паникера, такого, знаешь, просветленного, но паникера. У меня между депрессиями и эйфорическими заносами постоянно мысли о том, что вокруг говнище, но пока я в него ботинком не влез, для меня это окей. Если я не буду контролировать все, что на меня с деревьев случайно капает, я вообще свихнусь.

Джеминай отворачивается. Разговор окончен. Пора уходить.

Шу едет в автобусе и думает – почему для того, чтобы быть, как выразился Джеминай, «чистеньким», нужен такой жесткий самоконтроль? Какой процент этих назвавшихся откровенно тащится от своей непорочности и исключительности? Не в этом ли корень снобизма, духа особенной прослойки? Люди веками жили с прозвищами, именами для своих и именами для чужих, меняли документы, имена, фамилии, внешность, и не делали из этого культа, события, субкультуры, не объединялись в общества сменивших-что-нибудь, не спрашивали, как давно ты поменяла имя с Марии на Софию, не оценивали друг друга по красоте номера водительских прав. Не в том ли кроется пафос назвавшихся, что они считают, будто остальной мир – грешники по сравнению с ними? Эрзац-святость? Многие ли из тех, кто сменил полное имя на одно слово и набор цифр, с гордостью думали, получая коричневый конверт, что они чисты и непорочны перед законом и правилами, что их не в чем упрекнуть, что ни один юрист не имеет права хитро погрозить им пальчиком? Она вспоминает какую-то песню, что-то об одиночестве, пытается прижаться лбом к оконному стеклу, но автобус подпрыгивает на дорожных неровностях, и лоб елозит и стукается об окно с неприятным звуком.

– Привет, ба, – говорит Шу, когда телефонные гудки сменяются привычным бабушкиным «слушаю». – К тебе можно в гости?

– У меня компания, родная, – отвечает ей бабушка.

– И… э…

– Шу, милая. Мы… Они не общаются с названными.

– То есть, мне нельзя приехать?

– Тебе не стоит приезжать. Боюсь, может возникнуть непонимание.

– Я поняла. Извини. – Шу нажимает «отбой».

Что-то пошло не так. Что угодно могло разделить людей, но неужели камнем преткновения стала именно законопослушность?

***

– Алло! – рыжая Шу отвечает лениво и раздраженно. – Что ты хотел?

– А ты что хотела? – Джеминай, судя по голосу, нетрезв.

– Я хотела спокойно принять ванну. Вот лучше бы я сразу утопилась, чем увидеть вызов с твоего номера.

– Шу, что ты хотела в воскресенье? Зачем ты пыталась трахнуть меня? – Джеминай быстро и тяжело дышит в трубку, будто только что отжимался. – Сперва ты меня, бедного-смущенного, утешила, потом вздрючила за пьянство, потом попыталась со мной переспать – что вообще происходит? У кого из нас маниакально-депрессивный этот… синдром?

– Джеминай, ты правда идиот? Ты думаешь, можно подбивать клинья к девушке, за которую любой в тусовке себе руку отрежет, обломать ее в постели после трех месяцев ожидания, когда же белоснежный воздыхатель соизволит снять штаны, потом пытаться что-то мямлить про дружбу, а потом приводить в ту же тусовку нечто бесцветное, вялое, полярно от меня отличное, но с таким же именем? Да меня куда не поцелуй, везде клеймо «лучшая», а ты позволяешь себе делать вид, что ничего особенного не произошло?? Ты что, думаешь, я и правда мило предлагала тебе дружить? Да я просто пыталась сохранить лицо, чтобы ты не пошел и не наелся таблеток с горя!

– Ты. Не. Лучшая, – тихо отчеканивает Джеминай.

– А кто лучшая? – рыжая Шу откровенно хохочет. – Эта твоя жидкая блондинка?

– Нет, – еще тише говорит Джеминай.

– А кто же?

Джеминай молчит. Перед его глазами опять мелькают воспоминания: бархатистая кожа с медным отливом, блестящие кривоватые зубы и глаза, наполненные кипящей лавой.

– Запомни, Джеминай, – голос рыжей Шу становится жестким. – Со мной так не поступают. Понял? Ты меня понял?

Джеминай бросает телефон на диван, закрывает глаза, трет лоб ладонью. «Со мной так не поступают». Именно это он скажет Гале, когда встретится с нею снова. Он встретится. Он найдет способ встретиться. Он не пойдет больше туда, где видел ее в первый и последний раз, но закончить начатое, закрыть гештальт – о, это его главная цель на данном этапе жизни. Нельзя, нельзя забыть такие прикосновения, такие глаза, такую грудь и такой тембр. Нельзя забыть, как ты хотел и жаждал, если от этой жажды ты был готов вырвать собственное сердце и пить из него кровь, чтобы насытиться, и все равно не утолил бы чувственного голода, возникшего остро и мощно от одного вида этой женщины.

***

Чтобы попасть на пустырь, надо ехать полтора часа. За границей города начинается промзона, за нею – лесополоса, а дальше – «заброшка», дорога к фабрике переработки вторсырья, но самое главное – пустыри. Второй час гоняет Шу на своем стареньком мотоцикле по пересеченной местности. Два часа бесцельной езды, скачек по кочкам и ямам, в полной экипировке. Хотя почему бесцельной? Когда-то, еще в детстве, Шу постоянно слышала от бабушки совет по приведению содержимого головы в порядок. Чтобы мысли в голове устроились в нужной последовательности, нужно этой головой хорошенько встряхнуть. И бабушка говорила отнюдь не о задачках для ума, нет – она всегда имела в виду физическую активность на грани термоядерного синтеза. Танцы до кровавых мозолей. Плавание до судорог. Прыжки на батуте до потери координации.

Два часа Шу выжимает максимум из полуживого байка. Надо же, наконец, узнать, на что реально способна эта развалюха. Глаза застят слезы досады и раздражения. Она подлетает над сиденьем и думает про Джеминая. Сидит, несчастное животное, бесконечно курит, пьет кофе галлонами, натирает свои беленькие кроссовочки, аккуратно проектирует модные здания с помощью специальных программ, в дождь дальше террасы ни-ни, весь такой стерильный, чистый, наверняка девственник. Пьет он, видите, ли. Курит. Даже сигареты выбирает исключительно с белым фильтром. Странно, что в пальцах держит, без мундштука. Хотя какая ей разница. Просто непонятный он какой-то. Но хороший. И вроде не совсем задвинутый сноб, не сильно фиксируется на названных, хотя и не без избирательности.

Выразительный оглушающий хлопок сбивает Шу с мысли. Подлетая над очередной кочкой, мотоцикл басом рявкает, чем-то резко хлопает, выстреливает облаком зловонного дыма и приземляется, в последний раз кашлянув двигателем.

– Вот черт! – Шу слезает, крутит браслет на левой руке. – Вот же черт, а? Продам я тебя на запчасти, ох продам!

К одиннадцати вечера Шу с горем пополам доводит мотоцикл до своих ворот. Швыряет на землю шлем, сбрасывает куртку. На подкашивающихся ногах заходит в дом. От входной двери до ванной образуется дорожка из ботинок, штанов, футболки и нижнего белья. Шу стоит под струями горячего душа и в голове ее зияет блаженная пустота. Усталость выдавила из ее мозга все мысли и переживания. Вместо них под черепной коробкой шумит море – «шшшу-у-у-у… шшшу-у-у-у…»

***

Шу едет к бабушке. Автобус останавливается в квартале от ее дома. Впервые Шу шагает по этой улице с тягостным ощущением того, что идет на официальный прием. «Мы», – сказала бабушка тогда, а потом исправилась – «они». То есть, она или как бы не с ними, или как бы не признается. Значит – в любом случае лукавит. Это как минимум.

Непринужденный разговор не задается сразу же. Даже приветственные поцелуи получаются холодными и клеклыми, как остывший непропеченный пирог. «Сырое тесто у тебя в голове!» – вспоминает Шу голос рыжей тезки.

– Шу, – бабушка ставит перед Шу ее любимую чашку. – Я не осуждаю лично тебя. Я вообще не люблю осуждать и обсуждать. Но моя компания, мои друзья, да и я сама – мы не готовы сближаться с… с кем-либо из названных.

– Почему? Скажи, что во мне изменилось с тех пор, как я стала Шу не только для семьи, но и вообще для всех? Ты звала меня так с детства, ты… черт возьми, ты фактически придумала это имя – что изменилось?

– В том-то и дело, что ты всегда была Шу. И я знаю – догадываюсь – как связан и твой переезд к морю, и принятие имени Шу как единственного, и… Но ты – скорее исключение, нежели правило. У них другие мотивы. Ты просто взяла себе свое имя. А они придумывают.

– «У них!» – на лице Шу мелькает горькая ухмылка. – У них. Опять эти слова. «Они». Все, кто не «мы».

Бабушка молчит и внимательно смотрит на Шу.

– Шу, ты знаешь о квоте?

– Нет.

– Квота для тех, кто хочет назваться. Им дают нечто вроде испытательного срока. В квоту попадают люди, у которых есть какие-то мелкие просчеты, в основном финансового характера. Им дается то ли год, то ли полтора на идеальную законопослушность. Маячки на смартфоны для отслеживания перемещений. Комендантский час. Контроль профилей в соцсетях. Их загоняют в жесточайшие рамки абсолютного послушания. Прилежность, благопристойность, отчет о каждой сделке, каждой услуге, чуть ли не налоги на прибыль с гаражной распродажи. Ты понимаешь, что это значит?

– Что? – Шу не шевелится. Сжимает пальцами пустую чашку. Спина напряжена.

– Родная моя, государство штампует законопослушное поколение. Идеальных граждан, которые будут без сомнений выполнять любое указание. Снижение количества правонарушений. Тупое законопослушное стадо, с которым можно делать все что заблагорассудится.

Шу молчит и крутит браслет на левом запястье.

– Шу, ты знаешь, что среди названных практически нет людей старше тридцати пяти лет, да даже старше тридцати – меньшинство? Это принцип привычки – условного рефлекса, если хочешь. Ты привыкаешь быть идеальным, послушным, выполнять все требования и не создавать неудобств. Те названные, кому сейчас восемнадцать, двадцать три, двадцать девять – они же носятся со своей порядочностью, как курица с яйцом, они сделали из нее фишку, они создают тусовки, в которые так хочется попасть взрослеющим подросткам, и те из кожи вон вылезут, чтобы там оказаться. Это механизм манипуляции социумом. Ты немного не от мира сего, ты проворонила эту массированную атаку, когда началась раскрутка программы, искусственная шумиха, подача идеи в рамках «выделись, стань собой, решай, кто ты, будь особенным». И они найдут способ оживить эту идею, когда года через два интерес станет постепенно угасать, поверь мне. Но за это время, пока жаждущие будут выдерживать очередь по квоте, законопослушность уже просто войдет у них в привычку.