– С днем рождения, доченька!
– Совсем большая уже! Сколько же лет тебе уже?
– Мне шесть! Шесть!
– Целых шесть лет? Не может быть! Такая большая?
– Ну, раз ты такая большая, у нас для тебя большой подарок…
Кира выразительно посмотрела на Фёдора. Тот подставил стул к шкафу, взгромоздился на него и, встав на цыпочки, рукой дотянулся до запылившегося свёртка.
– Это тебе, Марочка, открывай! – сказал он.
Нетерпеливыми, неловкими ручками именинница начала срывать один за другим газетные листы. Буквально за несколько секунд они покрыли пол вокруг, и спящая красавица проснулась и открыла глаза.
Кукла была очень большая, больше всех кукол, которые когда-либо видела и в которые играла Марочка. Каштановые локоны обрамляли фарфоровое румяное личико, красивое платье прикрывало ножки и открывало ручки, а большие голубые глаза смотрели на свою новую хозяйку, как живые.
– Смотри, Марочка, эта кукла умеет открывать и закрывать глаза!
Кира положила куклу на пол – и та действительно закрыла глаза и как будто решила немного вздремнуть. Кира подняла её – и кукла взмахнула длинными ресницами и снова немного удивлённо смотрела на окружающий мир. Марочка была в восторге.
– Мамочка, смотри, смотри! – Марочка со свойственной детям неутомимостью без конца укладывала и поднимала кухню, каждый раз поражаясь маленькому чуду. – Мамочка, как она это делает?
Кира улыбнулась и погладила дочку по голове:
– Волшебство!
Марочка не унималась, вновь и вновь открывая и закрывая глаза фарфоровой красавицы. Она пробовала уложить быстро и медленно. Она пробовала зафиксировать куклу полулёжа. Она укладывала её на бок, на спину и на живот. Кукла терпеливо сносила все беспардонные манипуляции маленького экспериментатора.
– Папочка, папочка, а как кукла закрываети открывает глаза? – не унималась Марочка. Кира уже убежала на работу, а Фёдор всё ещё на автомате заканчивал свои ежедневные рутинные действия. Глядя в зеркало, он завязывал галстук и думал о том, что сегодня надо будет закончить план лекций по политической экономии капитализма для Военмеха, что надо не забыть зайти к Печалину за справкой и дописать доклад по основам марксизма-ленинизма для членов профсоюза.
– У куклы внутри специальный механизм, дочка. Благодаря этому механизму глаза открываются и закрываются. Станешь постарше, я объясню тебе получше, как он устроен.
Марочка с удивлением посмотрела на куклу.
– Механизм? А что такоемеханизм?
– Система разных деталей, которые взаимодействуют между собой.
– Система? А что такое система?..
Фёдор закончил с галстуком, наклонился и поцеловал дочку в мохнатую макушку.
– Это сложно, дочка, я потом тебе объясню. До вечера.
И торопливо вышел из квартиры. Энерготехникум, где он преподавал политическую экономию, располагался буквально в пятнадцати минутах ходьбы от дома, на 10-й линии Васильевского острова, около набережной Лейтенанта Шмидта. По ленинградским меркам – совсем рядом, хотя Фёдор, родившийся в Костромской области в маленькой деревушке Павшино на восемнадцать дворов, к большому городу до конца так и не привык. В Энерготехникум он устроился два года назад, сразу же после возвращения в Ленинград. Сразу же после снятия этой чёртовой судимости, что б её… Из-за неё он два года проработал на Колыванской МТС. Эта судимость теперь несмываемым пятном смотрела на него из каждой анкеты. Два года за невыполнение плана хлебопоставок! Как будто это от него зависело… Впрочем, ему, деревенскому парню, с десяти лет живущему самостоятельно, закалённому службой в Красной армии, жизнь в небольшом посёлке на севере Сибири не казалась такой уж тяжелой. К суровому климату и бесконечной зиме даже летом можно привыкнуть. А тяжелой работой и отсутствием бытовых удобств сына батрака не испугаешь. Но вот Кира… Кира совсем другое дело. Сложно ей было там, непривыкшая она к такому, городская, что с неё возьмёшь. Нельзя ей было там оставаться. Вот и похлопотал он о погашении судимости и о досрочном возвращении в этот огромный, серый город. Всё для неё, всё. Для неё и Марочки. Фёдор представил, как Кира сейчас сидит в своём классе за учительским столом и сосредоточенно что-то пишет в журнале, нахмурив бровки и покусывая кончик карандаша. И улыбнулся. А Кира в это время, взобравшись на высокую стремянку, с ведром наперевес намывала запылившиеся огромные окна. И думала не о Фёдоре, а о том, что не так она себе представляла работу учительницы литературы.
Конец августа, как вечер воскресенья, всегда немного грустный. И несмотря на то, что до сентября ещё целая неделя, на то, что вечера всё ещё достаточно светлые, а воздух пока что не такой уж и прохладный, на то, что зелень ещё не подернулась желтизной, а лужи высыхают достаточно быстро, атмосфера в городе предательски отдает осенним унынием. Притихшие ленинградские улицы покорно ждут приезда осени.
Но Кира шла домой, хоть и немного позже обычного, но определённо в приподнятом настроении. Стройная, в летнем платье и кофточке она шагала той лёгкой походкой, которая того и гляди перейдет в вальс: раз-два-три, раз-два-три… Головка в обрамлении уложенных волнами коротко стриженных волос чуть заметно покачивалась в такт неслышимой музыке. Одну руку оттягивала авоська с добытыми сокровищами: палкой колбасы, апельсинами и дыней, в другой она аккуратно несла перевязанную веревкой коробочку, в которой лежало пять пирожных: Марочке, ей, Феде, Соне и Ларисе Львовне. Сегодня будет самый настоящий праздник!
Поднявшись на пятый этаж и немного запыхавшись, Кира зажала в зубах веревку от коробки с пирожными, стараясь сохранить их равновесие, залезла рукой в сумку, вытащила ключ и открыла дверь. Прихожая оказалась подозрительно пустой: Марочка не встретила её на пороге.
«Уж не заболела ли?» – мелькнуло в голове у Киры. Она скинула туфли и забежала на кухню, чтобы оставить там с трудом добытые трофеи. Потная Соня, похожая на прекрасную ведьму, колдующую над дымящимся старым очагом, уставленным кастрюлями и сковородками, весело оглянулась.
– Батюшки, Кира Евгеньевна, где ж Вы всё это достали-то, а? – глаза её загорелись как у энтомолога, увидевшего прямо перед собой редкий экземпляр бабочки.
– А?.. В Гостином дворе… А где Марочка?
– Да в комнате заигралася, наверное. С красавицей-то той, что вы подарили с утреча.
Кира повернулась и вышла из кухни, преодолела длинный коридор и подошла к своей комнате. Дверь была приоткрыта, и на мгновение Кира прислушалась: в комнате не было слышно ни единого звука. Сердце её замерло. Она толкнула дверь, не в силах двинуться дальше.
На полу сидела Марочка. Из красных, опухших глаз беззвучно текли слёзы. Перед ней в фарфоровых осколках лежал безжизненный трупик куклы без головы. В маленькой ручке, измазанной засохшими соплями, была зажата странная конструкция с двумя маленькими белыми шариками.
Театр
Ленинград, 1941 год
Декабрь
Марочка открыла глаза, но не увидела ничего, совсем ничего. Вокруг была лишь тьма. Впрочем, Марочка ничуть не испугалась. Она привыкла. На дворе стоял декабрь, а значит светлеть должно было начать ещё часа через три, а то и через четыре. Определить, который час, прямо сейчас она не могла, но обычно Марочка просыпалась около 6 утра, так что, скорее всего, так оно было и теперь. Необычным было разве то, что рядом не оказалось мамы. Они спали на одной раскладушке, и девочка совершенно точно помнила, что засыпали они вместе, но как и когда мама ушла, Марочка никак не могла сообразить. Куда же она подевалась?
Мара нащупала лежащую на полу книжку, тихонько встала и привычным маршрутом, по памяти двигаясь между раскладушек в полной темноте, точно слепая, направилась к двери, стараясь сделать это тихо-тихо, чтобы никого не разбудить. Одеваться не потребовалось – все давно спали в нескольких слоях одежды, даже несмотря на печку в углу, которой всё равно не хватало, чтобы хорошенько прогреть большую залу в декабрьские морозы.
Школы в 1941 году открылись только в ноябре. Правда, учиться толком всё равно не получилось. Писать-то было никак: и чернила замерзали, и пальцы не слушались. Но даже несмотря на это Мара не пропустила ни одного учебного дня своего третьего учебного года. Каждое утро они с мамой затемно вставали, собирались и приезжали в школу на трамвае. Правда, последнее время трамваи стали ходить всё хуже, приходилось порой идти пешком, а это ох как не близко – час в одну сторону, по снегу-то да на ветру. В общем, с Марочкиной мамой не забалуешь. Во-первых, она у неё очень строгая. А во-вторых – учительница русского языка и литературы в этой же самой школе. Так что школу пропускать было никак нельзя! Да и не хотелось, если честно. Здесь ведь кормили, в основном сытно, а иногда даже вкусно! На днях вон рассольник дали! Объедение! А иногда детям и конфетки доставались! Самые настоящие, шоколадные, в красивой обёртке с картинками. Ну и потом – здесь жизнь! Дома сидишь в тишине, холоде и одиночестве, и кажется, что всё уже, не можешь больше, никак. А приходишь в школу, видишь одноклассниц, учителей, начинаешь отвлекаться: слушать урок, общаться с подругами. Сбегаешь туда-сюда. И вроде и нет этой войны проклятой, вроде всё как прежде. Конечно, пока воздушную тревогу не объявят, и не придётся всей школой бежать в бомбоубежище. Так вот как трамваи встали, тут мамочка и сказала, что они вдвоём с Марой переезжают сюда жить. Не только они, конечно, почти все учителя переехали с детьми. Те, что остались. Так и спали все вместе в одной зале.
Марочка вышла в тёмный коридор. Глаза уже немного привыкли к темноте, так что она без особых сложностей направилась своим привычным маршрутом в направлении единственного островка с признаками жизни в столь ранний час: в столовую. Там уже потихоньку закипала работа, повариха баба Люда начинала разводить огонь и в больших кастрюлях готовить завтрак на двести человек.
– О, Морозова, доброе утро! – хрипловато, но задорно приветствовала повариха вошедшую девочку.
– Доброе утро, баба Люда! Что у нас сегодня на завтрак?
– Сегодня порадовать не могу, Марка, сегодня у нас дрожжевой суп. Больше ничего не подвезли. Может, завтра повезет.
– Это ничего, дрожжевой так дрожжевой, – нарочито бодро сказала Мара, силясь скрыть нахлынувшее разочарование. Она уселась на стул поближе к плите, привычным движением подтянув к подбородку одну коленку, открыла книжку и погрузилась в волшебный мир Марка Твена. Книжки тоже помогали уходить от действительности. Чем больше читаешь, тем больше времени живёшь в других странах и других временах, а значит, тем меньше времени проводишь тут, в блокадном Ленинграде.
Вскоре к столовой начали подтягиваться и другие жители школы № 7, а затем и приходящие ученики. За окнами всё ещё стояла непроглядная темень, а школа уже гудела, перекрикивалась и перешёптывалась, кашляла и чихала, топала и хлопала дверьми, жужжала и даже иногда негромко посмеивалась. Наконец все уселись завтракать, и в столовой воцарилась гулкая тишина, нарушаемая лишь звоном ложек о тарелки. Но мама так и не появлялась.
– Вы не видели маму? – спрашивала Марочка у знакомых учительниц. Те качали головой: нет, не видели. Не переживай, наверное, за хлебом пошла, скоро будет.
Марочка пошла в учительскую и внимательно изучила расписание уроков, висящее около двери. Первого урока у мамы не было, а вот второй стоял с 9:45 у 6-го класса. Мама ни за что не пропустит свой урок. Ни за что. Надо просто подождать.
Но ждать оказалось вовсе не просто. Весь первый урок Марочка просидела как на иголках, была крайне рассеяна и прислушивалась к тому, что происходило в коридоре: не послышатся ли знакомые шаги? Время тянулось до безобразия медленно, даже медленнее, чем обычно на уроках математики. Едва дождавшись перемены, Марочка побежала к маминому кабинету и стала караулить у двери. Класс наполнялся взрослыми ученицами, что-то увлечённо обсуждающими между собой и не обращающими никакого внимания на маленькую девочку, прислонившуюся к дверному косяку. Прозвенел звонок, а мамы всё не было. Мара побежала в свой класс, едва сдерживая слёзы.
Второй урок тянулся ещё дольше, чем первый, хоть и совершенно не понятно, как такое возможно. Звонок прозвенел настоящим освобождением от пыток, Марочка вскочила и побежала к кабинету русского языка и литературы. Из-за выходивших девочек ей не сразу удалось попасть внутрь кабинета, но когда наконец она протиснулась против потока, то увидела свою маму, непривычно чуть-чуть растрёпанную и светящуюся какой-то подзабытой радостью.
– Мамочка! – крикнула Мара и кинулась обнимать стройную фигуру в длинной чёрной юбке и сером шерстяном свитере. Кира Евгеньевна отпустила девочек, с которыми до этого что-то увлеченно обсуждала, и обняла дочку.
– Привет, Марочка! Ты что такая взволнованная?
– Я проснулась, а тебя нет рядом, и потом за завтраком не было, и даже перед уроком не было, когда звонок уже прозвенел! Я очень испугалась!
– Ну, прости, малышка, что не сказала тебе. Боялась: а вдруг не получится, и ты расстроишься только напрасно.
Кира Евгеньевна взяла дочку за плечи и заглянула в глаза, чтобы не пропустить тот момент, когда в них загорится огонёк детского восторга.
– Я достала билеты в Музкомедию! На оперетту «Летучая мышь»! В это воскресенье, 21 декабря, на утренний спектакль!
– Урррррааааа! – запрыгала и закричала Марочка так, что проходящие по коридору ученицы остановились и заглянули в кабинет в надежде выяснить причину бурного восторга – редкого явления в последние месяцы жизни ленинградцев.
Театр был самой большой, чуть ли не единственной радостью и отдушиной Киры Евгеньевны и Марочки в эти страшные времена. И не только их. Несмотря на то, что театр Музкомедии давал спектакли каждый день, а по воскресеньям даже два раза в день – утром и вечером, достать билеты на представления было всё сложнее и сложнее. Приходилось занимать очередь в кассу самое позднее в 5 утра, а с рук уже билеты продавали за дневную порцию хлеба.
От улицы Плеханова, где находилась школа № 7, до улицы Ракова7, где стоял театр Музыкальной комедии, было всего десять минут пешком. Повезло! Это был единственный театр, который работал во время блокады, все остальные к концу 1941 года уже эвакуировались в тыл.
Марочка с Кирой Евгеньевной шли по проспекту 25-го Октября в сторону улицы Лассаля8, жмурясь от непривычно яркого солнца. Оно светило так ярко, что глазам было больно смотреть и в небо, и под ноги, где покрывалом лежал белый снег и искрился, отражая солнечные лучи. День казался таким радостным, почти что обычным воскресеньем, прямо как до войны. О реальности напомнил только труп неизвестного мужчины, который уже много дней лежал на углу Гостиного двора. Проходя мимо, Марочка отвернулась: когда же его уберут наконец…
У дверей театра Музкомедии было людно. Кто-то уверенно шел ко входу, кто-то стоял неподалёку и, притоптывая, кого-то ждал, кто-то нервно ходил туда-сюда вдоль фасада в надежде урвать лишний билетик. Кира с Марочкой вошли внутрь, хорошенько потопали ногами в холле, чтобы стряхнуть снег, и, минуя гардероб, стали подниматься по широкой, красивой лестнице. Валенки неслышно ступали по мраморным ступеням. В потоке таких же искателейпрекрасного мама с дочкой вошли в зрительный зал и стали пробираться к своим местам в партере.
Мара закрутила головой.
– Сколько здесь людей, мамочка! Даже больше, чем в нашей школьной столовой! Наверное, тут тыща человек!
Марочка уже успела отвыкнуть от такого скопления народа. В зале не было ни одного свободного места, а кое-где люди даже стояли. Странно было видеть в этих стенах людей в пальто, ватниках, шапках, валенках, пуховых платках и даже варежках. Температура в зале была почти такая же, как на улице – ниже нуля. Серые, изможденные лица, удивительно похожие друг на друга в тусклом электрическом свете, тихо и терпеливо смотрели на занавес в ожидании чуда, очередь
за которым занимали накануне с 4 утра.
Наконец над оркестровой ямой показалось седая голова дирижера Григория Вениаминовича Фурмана. Он коротко поклонился зрителям, развернулся к оркестру и, словно волшебник, взмахнул палочкой. И началась самая настоящая магия. В зал полилась воздушная, игривая музыка Штрауса, а спустя несколько минут занавес взмыл вверх и на сцене появилась Лидия Колесникова в лёгком платьице горничной Адель, а вслед за ней из-за кулис вышла и красотка Екатерина Брилль в образе Розалинды. Они играли и пели так беззаботно, как будто перед этим позавтракали горячей овсяной кашей с маслом, запив кофе с сахаром и закусив булочкой с джемом, как будто на улице стояла поздняя весна, как будто изо рта вместе со звуками арий не вырывался пар.
И Марочка, и весь зал вместе с ней забыли о пустом, поднывающем желудке и о бесконечном сковывающем холоде. Восемьсот человек разом переместились в особняк Генриха Айзенштайна и, не отрываясь, следили за лихими виражами его приключений. В зале было удивительно тихо. Зрители не смеялись над остроумными шутками, не хлопали после арий, чтобы поблагодарить артистов. Они благодарили молча – глазами.
Во втором акте Розалинда появилась в шикарном платье с глубоким декольте, и Марочка не могла оторвать взгляд от голых рук и вздымающейся груди Екатерины Брилль. Всё-таки как же несправедливо, что женщины вынуждены играть в таких лёгких, открытых платьях, а мужчины, вон, в пиджаках, из-под которых выглядывают ватники.
– Как же ей не холодно, мамочка? – не выдержала Мара.
– Тсс! Холодно, конечно!
– Но…
– Тсс!
Вдруг посреди диалога Розалинды и Генриха противно и страшно завизжала воздушная тревога, вернув одурманенных людей в реальность.
– Товарищи! Товарищи! – закричал дирижер. – Прошу вас без паники проследовать в бомбоубежище. Оно в соседнем здании Филармонии!
Впрочем, огромная толпа даже и не думала паниковать. За последние месяцы все так привыкли к воздушным тревогам, что прятаться в бомбоубежище стало совершенно рутинной обязанностью. Толпа нехотя встала и медленно потекла к выходу. Марочка ужасно расстроилась. Ну как же так, на самом интересном месте! Кира крепко держала дочку за руку, чтобы та не потерялась.
Удивительно, как быстро и легко огромная толпа из зрительного зала передислоцировалась (и даже поместилась!) в два небольших бомбоубежища. Внутри было тесно, темно, но даже чуточку теплее, чем в театре. И очень тихо. Никто не разговаривал, не шумел, даже, казалось, не двигался: все ждали.
Марочка обвела взглядом терявшееся в полумраке помещение. Прямо напротив сидели Екатерина Брилль и Лидия Колесникова. Грим на их лице, казавшийся таким красивым из зала, вблизи выглядел просто ужасно: грубо и вульгарно. Из-под длинных шуб странно выглядывал подол костюма в кружевах и оборках. Красивые причёски скрывали пуховые платки. Екатерина с Лидией, прислонившись друг к другу, устало смотрели в одну точку. Измождённые лица не выделялись бы ничем среди других, если б не почти клоунский грим. Марочка во все глаза рассматривала этих усталых, измученных богинь и испытывала смешанные чувства оттого, что они вот здесь, совсем рядом, на расстоянии вытянутой руки, и с ними можно было бы заговорить (конечно, если бы Марочка осмелилась!), но вблизи они оказались совсем не такими небожительницами. Неожиданно девочка открыла, что они обычные женщины, которые, как и все, голодают, как и все, замерзают, как и все, очень устали от этой бесконечной войны и очень ждут возвращения мирной жизни. Открытие было пугающим и успокаивающим одновременно.
Наконец воздушная тревога закончилась. Из бомбоубежища ручеёк потёк вспять, к большим стеклянным дверям театрального фойе. Буквально десять–пятнадцать минут – и зрители в зале сидели так же, как и до этого, как будто и не думали никуда отсюда уходить. Занавес взмыл вверх, и там уже стояла Розалинда в своём шикарном, декольтированном платье, кокетливо поводя обнажёнными плечами.
– Не сегодня, вы увидите меня без маски завтра, – обратилась она к Генриху Айзенштайну, возобновив диалог ровно в том месте, где его оборвал вой сирены. Грубо развеянное волшебство потихоньку снова начало обволакивать зал. Никто из зрителей так и не захлопал. Лишь в самом конце, на поклонах артистов, как будто по команде зрители встали и молча стояли несколько минут. И эти молчаливые минуты для артистов были дороже самых громких рукоплесканий.