После выступления Пустыни Сальери ощутил себя важным и относящимся к более высокой касте. Ведь война разворачивалась на его поприще. Он мог комментировать происходящее. Мог развеивать сомнения товарищей стройной аргументацией. Он занял кресло кого-то вроде гуру или духовного наставника. К нему обращались. Перед ним затаивали дыхание.

– Скажи, это правда, что мы лопнем, как мыльный пузырь?

– Это правда, что время застынет?

– Это правда, что мы – марионетки?

– Дорогие мои! Наивно рассчитывать, что мы оказались в менее выгодном положении. Нам с вами не о чем беспокоиться. Не стоит пытаться что-либо исправить. Лев не мечтает быть уволенным из зоопарка. Предположения, что лев страдает в клетке, – романтизированы. Лев даже не знает, какого это – быть свободным. Быть охотником. Быть повелителем прайда. Быть убийцей. Никто не может грезить о том, о чём даже не подозревает. Слепой ничего не знает о красках, поэтому и не огорчается, что не может их узреть. Так и нам с вами не о чем париться о плоти, потому что физический мир также зыбок. Также мимолётен. Также сжат до границ понимания. Также существует лишь в нашем восприятии.

– Верно, – как болванчик, кивало Жиголо. То, что находилось на шее, так и подпрыгивало вверх-вниз.

– Как мудро! – соглашался Анубис с широко распахнутыми глазами то ли цвета чая, то ли цвета негров.

Пустыня пока отлёживался. Веки его сжимались так плотно, что брови съезжали на этаж ниже. Калигула выглядывал за решётку, и только Мама где-то пропадал.

Его пропажу заметили не сразу, потому что и его присутствие не замечали. Мама обычно отмалчивался, не шумел и не буянил. Если он и возникал, то либо с рёвом, либо с блевотиной, но такое случалось редко. Сидел скромно в уголке и секретничал с Олегом, своей болезнью, о танатофобии или ещё о чём-нибудь заурядном.

Сонное бормотание Пустыни порядком надоело, и к нему решили подослать козлика отпущения, но того не оказалось ни под рукой, ни под ногой, ни в других комнатах.

– Мама, ау! Ты где? – как в лесу, вопило Жиголо, но что-то пословица, звучащая «как аукнется, так и откликнется», не работала.

– Где его только черти носят? – злился Калигула, всматриваясь в тревожные морщины Пустыни.

Тот обливался потом и даже дёргался, как эпилептик.

Сальери и остальные перерыли весь дом, но так и не нашли ни Маму, ни признаков его наличия. Он пропал, как второй носок. Как аппетит в террариуме с личинками или жирными тараканами.

– Как это можно объяснить? – испуганно обратилось к Сальери Жиголо.

– Не знаю, но я сомневаюсь, что пророчества Пустыни начали сбываться, – ответил Сальери и на практике узнал силу слов, вырванных из контекста. Компания, словно эхо, подхватила лишь кончик фразы: «…пророчества Пустыни начали сбываться…»

– Чем это обусловлено? Как застраховаться самому? Может быть, его специально замочил кто-то из нас? – уже трезвонил, как мигалка скорой медицинской помощи, Калигула. Жаль, что не помощи душевной.

– Чего вы разгалделись? – прожевал подушку гитарист.

– Ох, ты очнулся, – подскочило к нему лопоухое Жиголо.

– Да, только никак не возьму в толк, что за возня у вас творится? – вполне нормально проговорил парень.

– Мама исчез, – вздохнуло Жиголо.

– Что?! – как обожжённый, подорвался Пустыня, взметнув простыню.

– Ты всё слышал, – буркнул Сальери.

– Да, но как… Как именно он исчез? Каким образом?

– Если бы мы видели! – возвёл руки к потолку писатель.

– Плохо дело. Всё-таки мам надо беречь. Ушёл Мама, и психиатрическая лечебница превратилась в детский дом. Из которого нам, между прочим, нужно поскорее сматываться, – нахмурился музыкант.

– А всё-таки судьба иронична! – заметил Сальери. – Наш Мама так боялся умереть и оказался первопроходцем в небытие, – усмехнулся он.

– Скорее всего, оно и к лучшему, – слабо ответило Жиголо. – Теперь его страх исчез. Дети тоже боятся в приёмной, ожидая сдачи крови, но как только их разок укололи, расслабляются и перестают нервничать. Так и с Мамой. Теперь к нему снизошло долгожданное облегчение, и в этом нет ничего грустного.

Клубок

Устав от комнаты с больничною кроватью

– Стефан Малларме

Небо было синее, как глаза Александра Шепса. Вены были синие, как краска, в которую выкрашивают подъезд. Все были бледными, как барышни, обсыпанные мукой. После таинственного исчезновения Мамы все растерянно шлёпали по полу, и Пустыня видел, как их клуб превращается в клубок интриг.

– Нам нужен план бегства. Если вы хотите выжить, то обязаны отсюда слинять, – холодно подытожил он. – У кого-нибудь есть версии побега?

– Это тебе не роман Стивена Кинга, – смуро отозвался сгорбленный Сальери. Его рубашка напоминала оттенок вен.

– Разве мы сидим под замком? – изумилось Жиголо. – Я считало, что мы можем спокойно улепётывать из квартиры. Помните, как заглядывали в кафе? Или как гуляли в палисаднике, складывая Боинги из бумаги?

– Не спеши принимать желаемое за действительное. Мы ни разу не выбирались из лечебницы, – обрубил крылья Пустыня.

– Лечебницы? Серьёзно?

– Ваше сознание искажает реальность. Вместо грязных полов и тесных палат, утыканных койками, вы видите частную квартирку. Но в действительности мы в психушке, которая символизирует башку какого-то придурка, который сочинил вот эту дребедень про нас. Зачем, зачем он сотворил из меня убийцу? Почему он вам продиктовал такие скверные грехи? – задыхался парень.

– Остынь, – посоветовал Анубис, хотя его голос дрожал, как руки, охваченные тремором.

– Чего греха таить. Сейчас мы все на взводе, – поддержал его Сальери. – У меня такое ощущение, словно внутри тикает взрывчатка, которая может пукнуть в любой момент, – пошутил он.

Пустыня улыбнулся.

– Но жизнь всякого человека не больше, чем перформанс. Эдакий эксклюзивный выпуск новостей. Вспышка, произошедшая здесь и сейчас. Нам даётся тело, и мы выступаем, но «хайп» всегда оказывается недолгим. В каком-то смысле вся наша жизнь – мимолётный хайп, – продолжил писатель.

– Конечно! – воскликнул Анубис. – А помнишь Декартову аксиому? «Я мыслю, следовательно, я существую». С ней не поспоришь, – воодушевлённо процитировал он.

– Ох, как же я вам признателен! Без поддержки я бы, наверное, канул в озеро одеял и скис без движения и надежды, – сморгнул слёзы Пустыня.

Сморгнул… Морг загримировался даже под это слово. Мурашки, словно блохи или пузырьки шампанского, пробежали по плечам.

– Так что нам делать? Я не собираюсь трястись от ужаса до тех пор, пока не улетучусь, как Мама, – приблизился Калигула, стуча тростью.

– И не смерть страшна, а ожидание её, – уместно вспомнил Сальери.

– Может быть, хватит?! – рявкнул Калигула, отскакивая в сторону.

Обычно страх всегда вызывает злость. Таков спасательный круг. Такова скрывающая истину вуаль.

– Калигула прав, – простучала челюсть Пустыни. – Нужно покинуть эту треклятую сцену и обрести независимость.

– С помощью усилия воли, я думаю, можно оказаться по ту сторону больничных стен, – подал голос Анубис.

– А что? Я читал нечто сходное в «Чайке по имени Джонатан Ливингстон», – закивал Сальери.

– Главное – расслабить мозг и забыть об устойчивых рамках постоянности, – на удивление мирно прозвучал Калигула.

– Стоит попробовать, – почесало предплечье Жиголо.

Компания негласно расселась по своим табуретам и закрыла то, что находилось под бровями. Шумно и глубоко вдохнула. И дышала она как единый организм. Пустыня сосредоточенно направлял мысленное око с одной части тела на другую. Он максимально сконцентрировался на цели, но именно это его и подвело. Когда собираешься заснуть, то ворочаешься, как на горошинах, вертишь подушку, машешь руками, встаёшь выпить стакан воды, и сна – ни в одном глазу. Зато когда на минутку обмякаешь в кресле, то сон накрывает волной, наполняет теплом всё существо, и ты отключён, точно чайник, чей провод выдернут из розетки.

Желания, планы – все они не позволяют очутиться в настоящем, стремительно меняющемся потоке времени. Привычка замыливает взгляд. И побеждает. И ты не открыт. Ты держишься за поручень знакомой постоянности и никак не можешь отцепиться, увидеть мир заново, глазами новорожденного.

– Кажется, подобные медитации не для меня, – обречённо сгорбился Пустыня.

За ним «пробудились» и остальные участники сеанса.

– Когда-нибудь у тебя получится, – на полном серьёзе сказал Анубис.

– Думаешь?

– Верю.

От его скоромного, но искреннего признания Пустыне стало внезапно так хорошо и покойно, что больше ничего, в общем-то, не требовалось. Его настигла гармония. Совершенное удовлетворение. Словно по нёбу размазываешь шоколад. Пустыня втянул в ноздри воздух и… получилось.

Рядом с ним, как по мановению волшебной полочки, очутилась четвёрка товарищей. Все босые. Мокрая росистая трава ласкала ступни. Как змеиный жир. Как липкие губы. Впереди клубилось облако тумана, точно парик Калигулы. И несчастным беглецам предстояло в него ступить. Войти, словно в ауру горячего банного пара.

– И куда же нам идти? – прищурилось Жиголо.

– Не думаю, что это имеет хоть какое-то значение, – ответил Сальери.

И действительно – любая дорога вела в Никуда.

В нигде

И тьмы ночной бесплотный воздух

Черней, чем самый чёрный кот

– Марселина Деборд-Вальмор

Калигула придерживался за локоть шакала, шагавшего чуть впереди. Его поры расширились, словно в тесто, называемое кожей, добавили щедрую щепотку соды.

– В чём смысл нашего бесконечного блуждания? – не выдержал император. Его узкая одежда не предназначалась для таких неудобных походов.

– В том, что мы ещё есть, – уверенно отозвался Пустыня, тяжело дыша, словно кряхтящий мопс.

– А здесь нам точно ничего не грозит? – не отставал Калигула.

– А здесь ничего и нет.

– А вдруг это «ничего» – самая опасная штука?

– Чем же она опасна?

– Тем, что никогда не прекратится. И мы будем бродить. И не слышать друг друга. Отдаляясь от самих себя, отпуская эмоции. И пространство будет искажаться. И время станет неподвластно контролю, – отрывисто предположил Калигула.

– И что тебя не устраивает? Разве это не жизнь? – спросил Пустыня.

– А разве это не смерть? – парировал император.

– Может быть, между ними и нет никаких отличий. Разве что в жизни суеты побольше, – встряло Жиголо.

– Не суеты, а практического значения, – важно поправил Сальери, клацавший зубами. Его голубая рубашка цвета проступающих набухших вен смутно угадывалась в молочном дыхании Вселенной. – Почему-то, – судорожно произнёс он, – здесь я чувствую себя более уязвимым, нежели в больнице.

– Я тоже, – шепнуло Жиголо. – Уже почти не ощущаю своего тела. Растворяюсь потихоньку, наверное, – безмятежно продолжило оно.

– Не гони пурги! – взвизгнул Калигула, отмечая у себя те же симптомы.

– А мне вполне себе комфортно в таком амфотерном состоянии, – заявил Анубис.

– Ты просто убедил себя в этом, – категорично выпалил Сальери.

После его реплики вновь ожила мёртвая тишина. Вазелиновый воздух. Невесомая плоть. Плавность и гибкость рук. Размытый силуэт, маячивший на горизонте. Единственный в густом мареве тумана. Путники двинулись к нему. Хоть какой-то пункт назначения. Хоть какой-то смысл. Постепенно силуэт уплотнялся. Становился отчётливей, словно камера фокусировалась на нём. Стала видна вытянутая шакалья морда и лиловый крем причёски, с которым резко контрастировала голубая «вежливая» рубашка. Уши – лопухи, точно украденные у Жиголо. Ростом свыше двух метров, как будто стоял на ходулях.

– Кто ты? – крикнул Пустыня, так, что его вопль беспрепятственно разнёсся по всей долине.

– Я – это ты. Многообразие вопреки единству, – растёкся совершенно такой же голос – чуть сиплый баритон.

– Где мы? – опять спросил Пустыня.

– Ответ отыщешь в себе, – загадкой ответило не менее загадочное существо.

– Но я запутался в себе. Что происходит? Я болен? Я выдуман? Я материален? – в отчаянных поясках обратился к нему Пустыня.

– Погляди вокруг, – раскрылась собачья пасть.

– Но здесь ничего нет.

– Ошибаешься. Всё это место заполнено тобой. И ты пуст, – величественно прокатился вердикт божества. Раскатисто и объёмно, как гром перед грозой.

– Я не понимаю! – словно дождь, выскользнули слёзы. Хотя обычно в пустынях не бывает дождей.

– Нет такого повода, чтобы из-за него было можно убить человека, так? Или убийство всегда признак болезни? – таинственное чучело отзеркалило те сомнения, что терзали парня.

– Ты лишил десятки людей восприятия, а сейчас так упорно цепляешься за свою скудную и бедную жизнь. Разве это справедливо? – продолжал коктейль из их пятёрки.

– Справедливость – дешёвое оправдание! Город Помпея взорван, люди мертвы, и глупо искать в этом справедливости, потому что это не справедливо, а закономерно, – чётко заключил гитарист.

– Почему же ты до сих пор захлёбываешься в вине? Порой меч сечёт даже повинную голову, – упрямствовала причудливая смесь из их образов.

– Потому что я не могу себя простить.

– Но зато ты можешь простить других людей. Ты можешь оправдать их преступления. Стать для них облегчением. Стать для них необходимой опорой и добряком, – разоблачало Пустыню его отражение. – Именно поэтому ты слепил из себя – меня…

То, что находилось под бровями Пустыни, распахнулось так молниеносно, словно того прошибло током. Калигула напряжённо следил за беседой, размокая, словно втулка от туалетной бумаги «Zewa» в лунке унитаза.

– …Ты расщепил себя. Ты не просто расстроился. Ты взял выше, – лукаво улыбался двойник.

– Неужели я всё-таки реален? – в глазах Пустыни заплясал не просто огонёк – пожар надежды.

– Но что такое реальность? Ведь мы воспринимаем её всегда субъективно. Материя – ничто. Мысль – всё. Зачем же ты стремишься стать ничем? – усмехнулась дылда.

– Только не опять! Я устал метаться в догадках! Не мучай меня! – задрав голову, вопил Пустыня.

– Ты забыл одну вещь. Я – это ты. Не мучай себя. Хватит себя терзать. Ты не струна гитары.

После этой фразы пёстрое чудо поблекло, как будто по воде прошла рябь. Или экран телевизора раздался серыми царапинами. Или сон после пробуждения выветрился из памяти.

– Что это, чёрт возьми, было? – гаркнул Калигула.

– Хотел бы я тебе поведать, – тихо пролепетал гитарист, всё ещё не полностью уйдя в себя.

Анубеса

О смерти о такой бродячий пёс не взвоет

– Марселина Деборд-Вальмор

Анубис морщился от постоянных щипков Калигулы, но не возражал. Всё-таки его эгоистичного подзащитного можно понять. Все они готовились к концу, словно заключённые в ночь перед рассветом, на котором их поведут на казнь. Скромную, но последнюю церемонию. Только время финального аккорда оставалось неизвестным. И именно серп вопросительного знака угнетал сильнее всего.

Впрочем, сам Анубис спокойно готовился к заключительному обряду. Ведь жизнь, по сути, такой же день, только в долгосрочной перспективе. Никто ведь не гнушается постели. Отчего же тогда все ахают перед саркофагом?

Постепенно мысли всё меньше волновали парня. Они проносились мимо него, как поезда – не задевая. И вот он всё жиже, вот он всё пассивней и мягче. Наверное, именно так происходят реакции разложения. Если, к примеру, смешать йогуртовый туман с Анубисом, то осадка не выпадет. Если, к примеру, Анубиса окликнуть, то он уже не сможет сказать что-нибудь ободряющее. Если его схватить, то ногти вопьются в ладонь. Он неосязаем. Невидим. Беззвучен. Его вроде как и нет, но в то же время он присутствует. Энергия не возникает из ниоткуда и не исчезает в никуда. Анубис – чистейшая энергия. Он происходил, происходит и будет происходить одновременно. Как же вольно.

Пуля

Ты рождена для вечных книг

– Стефан Малларме

Сальери открыл глаза. Вылитая Зулейха. Он по-прежнему сидел на стуле. Ноги согнуты в коленях. Упёрты в перекладину. По бокам Калигула и Пустыня. Рядом с Пустыней – Жиголо. Рядом с Калигулой – никого. Вокруг – просторный белый зал. На нём – голубая рубашка. На рубашке – помятый бедж. Можно сказать, что ничего не изменилось. Но почему тогда так страшно? Страшно осознавать, насколько ты эфемерен и хрупок. Что ты зыбок, как песок. Непрочен, как болото. Что уже завтра тебя может не стать. Сальери горько, что все его мысли и переживания – литературные клише. Он лишь заново перерабатывает и озвучивает их. Он – не новатор, и это умаляет его метания. Приклеивает красную этикетку со скидкой в тридцать или целых пятьдесят процентов на его художественную и жизненную ценность. Ах, как скверно от того, что ты не первый умирающий, что до тебя гибли люди, и после тебя они тоже продолжат.

Глупый Сальери! Он с воодушевлением засеивал страницы текстом о том, о чём даже не подозревал. Он даже не ведал, какого это – быть на взводе б е с п р е р ы в н о.

Оказалось, он жалкий маленький человечек, который стремится оставить после себя хоть какой-нибудь след. Его магнитом тянуло к бумаге. Он должен быть продуктивным. Смысл его жизни измерялся в количестве написанных слов. В количестве напечатанных символов с п р о б е л а м и. Возможно, если он породит нечто раннее не виданное, то останется жить в тексте, изучаемом в школе, разбираемом критиками. Возможно, его совесть не обнажит острых клыков. Но чистая не совесть, а нахальный лист, не заблёванный вдохновением.

Сальери не испытал вкуса трагедии. Его не тронуло отсутствие Анубиса. Он сразу перевёл всё на свой счёт. Испугался. И подскочил. Со стула. Устремился в свою комнату. Посадил себя в кресло. И начал писать. Он – акула пера. Тигровая акула. Белая. Бычья. Кровожадная. Голодная.

Если он будет творить, если он будет сочинять, то заведомо не сможет оказаться картонным персонажем, всегда одинаковым и послушным. Но в глубине души, на самом её дне, илистом и мрачном, мужчина понимал, что является одной из нескольких матрёшек. Внутри него – Памела. Он – внутри кого-то ещё. Всегда найдётся рыбка покрупнее. Крупней даже тигровой акулы. Белой, как бумага, акулы. Всегда.

Но Сальери не сдавался. Боролся. Карябал карандашом:

«Запятая месяца превращалась в лунную точку».

«Выстиранное полотенце снега укрывало поле».

«Дорога раздваивалась, словно змеиный язык».

От хаотичных пейзажных зарисовок Сальери отвлёк противный голосок. Пустыни. Суховатый. Но чистый.

– Зачем ты паникуешь? Ведь мир погаснет вместе с тобой, – вновь начал вешать лапшу на уши гитарист.

Спагетти. Фунчозу. Видимо, бедняжка слишком болезненно перенёс расставание со своими дошираковыми паклями, вот теперь и отыгрывается таким кощунственным образом.

– Заткнись. И не мешай мне. Не сбивай настрой, – резко и злобно ответил Сальери, словно откусывал каждое слово.

– Но лучше принять конец и отойти в смирении, – степенно прикрыл веки Пустыня, словно всегда отрешённый мулл.

– Как-нибудь обойдусь без твоих рекомендаций, – процедила акула, сидящая в кресле.

– Тебя лихорадит. Ты уже не здесь, – констатировал Пустыня.

– Нет! Я живой! Я живой! Не смей меня убивать! Я хочу жить! – верещал Сальери, позабыв, как романтизировал мир идей.

Впрочем, если он – всего лишь книжный персонаж… Нет – всего лишь иллюзия книжного персонажа, но иллюзия думающая, то разве он сможет умереть? Он настолько бесплотен, что переход из одного состоянии в другое станет почти неощутимым. Перед возможной катастрофой в это верилось как-то быстрее и легче.

И последним, что он успел настрочить, было: «Пуля вежливо постучалась в висок.

– Можно войти? – любезно спросила она.

– Вообще-то нет, но тебя разве остановишь? Залетай, – отозвались за дверью, и капелька свинца юркнула внутрь».

Исчезновение Калигулы

О, здесь мы прокляты и в нас любовь умрёт!

– Вилье де Лиль Адан

Калигула жался в угол, зашнурованный паутиной так же, как его корсет. Теперь рядом с ним не было шагающей мускулистой махины с глазами цвета негров. Теперь от него никто не отгонял заговорщиков. А те уже подбирались, умело маскируясь под метафизические бредни. Они нарочно решили свести императора с ума. Что ж, хитрый и почти удачный ход, но Калигула не поддастся. Он выкусит их, вычислит. Скорее всего, к их числу принадлежит Пустыня, гнусный шпион. Отныне мужчина никому не доверится. Ни к кому не повернётся спиной. Только к шнуровке паутины и пыльному углу. В любом случае, Калигуле нечего бояться – на дворе не двадцать четвёртое января.

– Калигула? – приблизилась к нему Жиголовская лысина. – Сальери тоже исчез. Теперь нас трое.

– Как? Как этот писака ретировался? – выпалил император. Уж больно сильно его страшили чужие грабли. Их стоит видеть воочию, чтобы не напороться самому.

– Я не знаю. Он что-то записывал, как вдруг его приступ мании прервал Пустыня, и Сальери просто рассосался в воздухе, – честно рассказало Жиголо.

– Значит, Пустыня? Уж не слишком ли очевидно, что это он виноват в смерти несчастного парня? – надавил Калигула.

– С каких пор тебе знакомо выражение «несчастный парень»? Ты же, кроме себя, никого не замечаешь. На всех тебе наплевать, – съязвило Жиголо.

– Аж ты дрянь! – осклабился убийца в пиджаке. – Вы же вдвоём друг другу руки моете! Да ещё тщательно, с мыльцем. То-то вы в кухне переглядывались. От меня ничего не скрылось!

– Довольно фантазий, – устало закатило глазные яблоки Жиголо. – Мы никак не влияем на происходящее.

– Довольно вранья! – рявкнул император. – Это возмутительно! То, что вы считаете себя элитой, потому что это я, я носитель голубых кровей! Лазурных, сапфировых! Я! – рявкал он. – И я не намерен терпеть, чтобы меня смешивали с быдлом! Чтобы шушукались за моей спиной. С этим покончено! Я тебя в таблеточный порошок сотру, от тебя даже праха не останется, крыса облезлая!

– Во-первых, переходить на личности некрасиво. Во-вторых, я так испугалось твоих угроз, – равнодушно проронило Жиголо.

Вот только зачем? Зачем эти бравада и провокации, когда собеседник не шутит? Когда сон материализуется? Когда Жиголо, наконец, получило возможность съехать в мешок, липкий от тёплой густой слизи?

– Напрашиваешься, – констатировал Калигула.

Если бы змеи умели шипеть на человечьем, то у них была бы именно такая интонация. На миг в яблоке шевельнулся червячок опасения, но быстро нырнул обратно в мякоть. Жиголо медленно попятилось к дверному проёму. Ладони, потные, уже пытались нащупать пустое пространство коридора.

– Я всего лишь воздам по заслугам, тебе нечего бояться – представление будет недолгим, и занавес опустится очень быстро, – улюлюкал император, поднимая растрёпанную скакалку бинтов. – Ну же, иди сюда, я тебя задушу. Ты ведь само делилось с нами историями, как убило несчастную старушку, – ласково сюсюкал он. И опять этот термин – «несчастная».

– Только попробуй меня тронуть, – медленно произнесло Жиголо.

Люди имеют обычай замораживать мясо или ягоду, или пельмени. Жиголо могло точно так же замораживать голос. Но заморозка не смогла защитить от рассчитанного прыжка и железной хватки, словно противник был облеплен доспехами. В следующую секунду он, дёрнув лысого болванчика, оказался сзади, а бинт ровнёхонько вперился в незащищённое горло. Вжался. Тонкие пальцы схватились за марлевый предмет убийства, но не смогли его оттянуть. Рот превратился в рыбью жабру, образующую дыру. Боль разливалась к вискам и яблочным шарам. Перехваченное горло скрежетало, кряхтело, сипело, но в него никак не просачивался воздух. Такой вкусный, такой аппетитный и дразнящий. Оставалось только рыпаться и извиваться. Оставалось только стать такой же скользкой, как рыба, меняющая пол. Но на этот раз почему-то не получалось.

Жиголо завело руки назад и вслепую оцарапало то, что оказалось под ногтями. По щеке Калигулы прошла острая пульсация, и на миг он отвлёкся от напряжённой давки. Этого хватило, чтобы заговорщик согнулся пополам и метнулся вперёд, кашляя и почти лая. Держась за горло и таращась на нарядного императора, оно помедлило и метнулось в другую комнату. Видимо, жаловаться своему напарнику. Обречённый Калигула только приложил подушечки пальцев к досадной ссадине, проложенной около какашной родинки. И на подушечках остались не голубые, не сапфировые, а гранатовые капли. Натуральные гранатовые зёрна. Правда, не кислые, а, должно быть, солёные.

Впрочем, боль мужчину не ужасала, а успокаивала. Она служила индикатором существования. Болит, значит, он ещё держится. И он ещё поквитается с парочкой завистников.

Отчего только его ноги подгибаются, точно резиновые? Отчего внутри становится мягко, словно он набит не костями и мышцами, а плюшем и синтепоном? Оно, безусловно, тепло и приятно, так приятно, что и щека уже не тюкает – боли нет. Нет боли, и нет Калигулы. Он хочет закричать, но во рту плотный кляп тишины, её осязаемый сгусток. Ох, где же Анубис? Лживый подонок и слабак! Почему он не спасает его? Он же обещал присматривать за ним! Кто же поможет сейчас?

Постепенно Калигула переставал видеть себя в пиджаках, расшитых пайетками. И чем бледнее становилась его плоть, тем ровнее становилось его душе. Они как бы хором размешивались в густой мгле воображения. И вскоре размешиваться стало нечему. Собственно, осталось неясным, чего Калигула так жутко избегал.