Жиголо никак не могло отделаться от картины, какую узрело ночью. Оно лежало в сантиметре от пропасти. Страшно представить, что стряслось бы, не распахни оно то, что находилось под бровями. Но почему его так испугало возможное расставание с жизнью? Разве оно не тяготилось своим существованием? Разве не помышляло о кончине по доброй воле? Нет, то совсем другое. Спланированный красивый уход, к которому ты подготовилось, словно к свадьбе, разительно отличается от кровавого месива. Жиголо не раз преследовали маньяки в кошмарах. Не раз оно соскальзывало в липкий от крови мешок. Впрочем, оно и в реальности насмотрелось на исковерканные тела. Сострадательная мамаша хотела, чтобы её чадо научилось благодарить судьбу за то, что та расщедрилась на обычную внешность и крепкое здоровье. Хотела, чтобы её чадо испытывало жалость и эмпатию. Чтобы в будущем занималось благотворительностью и несло в мир добро и свет. Но, как известно, благими намерениями вымощена дорога в ад. Вот Жиголо и проделало эту дорогу. Теперь оно в аду. Теперь его преследуют жуткие воспоминания и горькое настоящее как отражение всех минувших бед.

Жиголо помнило, как посещало больницы и дома малюток для инвалидов. Помнило безгубую девочку. Её зубы торчали из дёсен, словно наросты. Словно полипы. Словно акульи клыки. Обнажённая пасть на миловидном личике никогда не сотрётся из памяти. Её нельзя переместить в корзину и тем более нельзя удалить окончательно.

Жиголо помнило скрученные пальцы и выгнутые стопы. Помнило надутые головы и громадные суставы. Помнило отвисшие куски кожи, отращённые для пересадки. Помнило безобразные отверстия вместо носа. А ещё оно помнило гениталии калек, которые, в отличие от всего остального, работали исправно. Добрая мамаша хотела, чтобы её чадо приносило любовь в жизнь тем, чей путь заказан. Тем, с кем никто не решится заняться сексом в здравом уме.

Жиголо вовсе не девушка. Жиголо принадлежит к среднему роду. Жиголо больше никогда не принесёт добро в мир, съехавший с оси. Жиголо вовсе не чувствует стыд. Жиголо вовсе не чувствует страх. Жиголо вовсе не чувствует боль. Это всего лишь осадки. Они относятся к миру, а не к нему.

Но этой ночью его раскусили. Его обычное здоровое тело увидели без одежды. Теперь Жиголо не оправдается. Теперь ему некуда деться. Теперь ему снова придётся расплачиваться за своё слоновье здоровье и наличие женских органов. Теперь тщательно выстроенная зашита рухнула. Что если Пустыня сболтнёт лишнее? Что если его разоблачат?

Осадки в виде тревоги.

Осадки в виде отчаяния.

Осадки в виде ненависти.

Отныне Жиголо чувствовало себя как дома. Отныне оно не могло расслабиться. Отныне оно остерегалось всего, что движется. Отныне оно не могло прикинуться простой фауной. Отныне оно – она.

Эхо

Сама не ведая того,

Могла свершить я преступленье

– Марселина Деборд-Вальмор

Вина терзала Пустыню, словно тот был струной электрогитары. Как он мог пойти на убийство? И какой жалкий эгоистичный мотив служил тому оправданием! Он чуть не стал рецидивистом. О, какими громкими и матерными словами проклинал себя парень! Преднамеренное, но сорванное убийство более грешно, чем реализованное убийство по неосторожности. Но он просто желал разобраться в себе! Просто понять, где он, а где окружающие его люди. Разве можно за это наказывать и проклинать? «Наверное, можно», – подумают жертвы подобного любопытства.

Но осознание своей испорченности было не единственным шоком. Сильнее парень опешил, когда узнал, кем являлось Жиголо. Удивительно, какими мальчишескими бёдрами и талией может обладать девушка! Удивительно, каким сухим и тусклым может быть женский голос. Удивительно, с какой каменной выдержкой девушка может продержаться среди мужчин. Но что должно произойти, чтобы она превратила себя в оно?

Нет, Пустыня не станет допытываться или шантажировать бедолагу. Если понадобится, он сохранит ее тайну. В конце концов, все люди не те, за кого себя выдают. Наружный слой оказывается лживым. Глянцевым. Слащавым. Культурным. Вежливым. Наверное, чем гаже конфета, тем красочней ей подбирают обвёртку. По такому же принципу работает и человеческая психика. Глупо выдавать настоящий пол, когда кто-то носит в себе более извращённые мысли. Когда глупцы выдают себя начитанными умниками. Когда дилетанты прикидываются профессионалами. Когда домашние тираны играют роль обходительных ухажёров. Снаружи мы все не такие, какие внутри.

Пока Пустыня размышлял об истинной сущности всего живого, до его слуха донеслась гулкая дробь. Впрочем, дробь эта служила формальным актом уведомления о том, что на пороге гости. Выждав небольшую паузу, в миниатюрное ущелье вставили ключ и ловко вскрыли замок.

– Господин Пустыня, – зычно прокатился баритон Психолога.

Узнав его голос, Пустыня пулей вскочил с кровати и метнулся по коридору, дабы найти укрытие. Толкнул дверь в комнату Калигулы и Анубиса, но та не поддалась, словно с той стороны в неё упиралась китовая туша.

– Засада! – сплюнул гитарист, когда уверенная рука обрушилась на его плечо.

– Что вы делаете, господин Пустыня? – поинтересовался Психолог.

– Я думал заглянуть в комнату к ребятам, но дверь что-то не открывается, – суетливо обернулся парень.

– Господин Пустыня, вы же прекрасно видите, что в стене нет никакой двери. Вы отколупали всю штукатурку, – жёстко сказал Психолог.

– Разве? Но как? – растерялся Пустыня, прекращая попытки вломится внутрь.

– Вы находитесь в палате, а не в квартире, голубчик. Пора уже это осознать, – вздохнул неправильный врач.

– Да, я честно пытаюсь отличить правду от кривды, – признался пациент. – Я даже придумал, как можно проверить, живы ли мои друзья на самом деле: стоит только убить одного из них, как туман развеется. Если они мои выдумки, то не будет кровавых озёр и всего прочего. Нож как бы пройдёт сквозь них, и на следующий день я снова окажусь в их компании. Если же вы стремитесь меня запутать и дурачите, и мои друзья – настоящие люди, то к утру я обнаружу остывший труп, обкончавшийся кровью.

– О боже! – ахнул Психолог. – Ни за что не проводите подобных экспериментов! Мы ведь не хотим, чтобы вы засунули себе в горло ложку. Любой вред, который вы нанесёте своим фантазиям, вы причините себе. Помните об этом! – настоятельно произнёс он.

– Но тогда откуда, по-вашему, у меня взялись такие иллюзии? – спросил Пустыня с той интонацией, с какой просят о помощи. – Почему я вижу именно богов, императоров, писателей и тронутых?

– Ну, при шизофрении характерен бред величия, мой дорогой. Возможно, вам легче представлять какой-то клуб, где вы полезны, где вы искупаете свою вину, где вас принимают и поддерживают. Скорее всего, у ваших иллюзий есть смешанные прототипы из настоящей прошлой жизни, – предполагал Психолог, но гитаристу было сложно обнулять свои достижения, ценности, успехи.

– Вы упускаете один момент, – перебил он Психолога. – Почему же я не вижу иллюзии моих иллюзий? Я не вижу Секспира, о котором твердит Калигула. Я ничего не ведаю о Памеле, которой грезит Сальери. Со мной не общается Космос, его команды доступны только Анубису. Мама рассказывает мне об Олеге, а я совсем его не представляю. Почему я ничего не знаю о своих товарищах? Я их не контролирую. Они сами по себе, – горячо бормотал Пустыня.

– Полно-полно. Хватит устраивать ролевые игры. Вам нужно успокоиться. Примите лекарство, – печально отозвался Психолог, протягивая ему пластмассовый стаканчик с набором разноцветных препаратов.

Пустыня не стал спорить, бунтовать, сопротивляться. Он устало проглотил все таблетки разом и улёгся на кровать, напевая песни собственного сочинения.

– Сутулюсь вороном и лунное пью снотворное… – лепетали обескровленные губы, но лепет этот больше смахивал на эхо, причём дальнее, слабое и угасающее.

Мюсли

Сие не только мы,

Сколь жизни скучный дар!

– Поль Верлен

Увидев, что Пустыня свернулся в позу запятой, Сальери поспешил к приятелю. Его, конечно, мало интересовали близкие, но, глядя на угнетённого парня, было невозможно всосать слёзы обратно в глаза.

– Привет. Я принёс тебе воды, – сообщил писатель, протягивая кружку с тем, чем поделился смеситель.

– Спасибо. Поставь, – глухо отозвался Пустыня.

Сальери повиновался. Сел в ноги и сложил пальцы домиком.

– Что-то стряслось? – спросил он.

– Нет, всё остаётся таким же непонятным и запутанным, как сны, – прошелестел парень в ответ.

– Да уж, в моей книге тоже сейчас всё заверчено, что не разобрать, кто кого любит, а кто кому мстит, – отшутился Сальери.

– А ты видишь всех своих героев? Ну, то есть насколько они для тебя плотны? – слегка приободрился Пустыня.

– Ах! – искренне обрадовался Сальери неподдельному интересу аудитории. – Для меня они дороже всего окружения. Они ближе. Они способны разделить моё экзистенциальное одиночество. Ведь ни один человек никогда не поймёт и не услышит тебя полностью. С персонажами связь крепче. С их помощью я могу транслировать свои эмоции, воплощать идеи, переживать опыт дантиста или риелтора. Книжный мир намного богаче и ярче обычного. В жизни всё, понимаешь, картонное и ненатуральное. Вокруг одни маски. Я как раз затрагивал эту тему в своём романе «Карантин», – не удержался от саморекламы Сальери.

– И как себя ощущают твои идеи? – облизнул обескровленные губы Пустыня.

– Вообще-то я не уверен, что знаю наверняка. Я наблюдаю за ними, веду их, но не диктую свою волю. Слыхал про импровизацию? Это когда человек пишет не задумываясь. Выплёскивает поток бессвязных ассоциаций. Вроде мысли-то его, но они самостоятельно забрались в голову, без его усилий. Может быть, он и не хотел думать о, скажем, ракете, сбившейся с курса, а картинка эта появилась на его воображаемом проекторе. Так и с моими книгами. Пишу я, и идеи мои, но они сами залезли в мой мозг сквозь глаза и уши. Пришли из ниоткуда.

– Что ж, у тебя дельные умозаключения, – закивал Пустыня, уже обсасывая кружку с водой так же, как туман облизывал окна.

Только, казалось, улицу заливала не мгла, а вазелин: настолько было липко, душно и влажно. Этот кисельный воздух сгустился даже в их комнатёнке.

– Отчего так вязко? – брезгливо скривился Сальери, расстёгивая воротничок голубой рубашки.

– От того, что я принял таблетки, – внезапно понял Пустыня.

– Какая связь между тобой и погодой? Не зазнавайся, мой джентльмен, – мягко приструнил его писатель.

Но Пустыня не вникал в его речи.

– Видимо, чем сильнее мутилось моё восприятие, тем плотнее становился воздух. Если я и дальше буду пить дурманящие лекарства, то воздух сможет посоревноваться с осмием.

– Ты о чём? – крякнул Сальери.

– Да так, – улыбнулся Пустыня. – Просто теперь я расставил все точки над «ё». Теперь я всё знаю. Теперь я смогу нас спасти. Очень скоро я вызволю нас отсюда, – пообещал он.

– Ох, какой же ты романтик! До сих пор витаешь в детстве и жаждешь приключений. Не спорю – лучше мнить что-то невероятное, чем течь в одном режиме с серыми буднями, – подмигнул Сальери.

Он гордился быть более просвещённым в области психологии. Ему нравилось выходить победителем из любого диалога, оставляя последнее слово за собой. Он раздувался от важности, когда оспаривал глупое мнение собеседника о себе, как бы принижая его личность, делая её более посредственной, заурядной и недалёкой.

– Да уж, этого у меня не отнять, – без обид согласился Пустыня.

Безумно можно через стены

Вот и стул смирился, как смирилась я

– Марселина Деборд-Вальмор

Анубис переводил дыхание. Конечно, не через дорогу и не с карты на карту, но всё равно переводил. Мышцы дрожали от расслабления, страх о собственноручном заточении не давал покоя. Зато улыбка Калигулы была шире экватора. Мужчина важно расхаживал вперёд-назад и довольствовался миниатюрными хоромами. Хоромами. Даже в этом слове есть что-то от похорон.

– Куда же мы будем мочиться? – спросил Анубис, прикрывая глаза цвета негров.

– Оставь эти грязные вопросы! Императоры не решают такие задачи! – всплеснул руками Калигула.

Анубис уже раскрыл пасть, но захлопнул её обратно, поняв, что любые возражения бессмысленны.

– А не думаешь ли ты, что заговорщики только этого и добивались: чтобы ты забаррикадировался, отрезав себя от воды, еды и клозета? И вообще, не жутко ли тебе оставаться наедине с Богом смерти? Я-то тебя люблю, но порой не контролирую свои поступки. Не исключай этот факт из своего внимания, – сменил он тактику.

– На что ты намекаешь? – резко остановился Калигула.

– На то, что ситуация похожа на хитрую ловушку, – абстрактно ответил Анубис.

– Уж не думаешь ли ты меня убить? Имей в виду, я тоже казнить умею, – понизил интонацию император.

– Я? Убить? Не за что на свете! – чересчур пылко выпалил Анубис, демонстрируя свою беспрекословную преданность.

– Тогда чего же нам опасаться? – продолжил тупить Калигула. – Весь мой гардероб на месте.

– Того, что мы можем не выбраться отсюда, – объяснил Анубис, словно рассказывал, как сервировать стол или как правильно загорать.

– А, – наконец, въехал император, однако остался равнодушным к происходящему. – И что делать? Ты ведь сдвинешь шкаф обратно?

– Боюсь, что моих физических способностей не хватит для повторного подвига, – понуро склонился парень.

– Как ты смеешь бросать меня на произвол судьбы?! – задыхаясь от обиды и возмущения, топнул посохом Калигула. – Ты обязан немедленно что-нибудь придумать! А то захотел нас своими руками угробить! – распылялся он.

– Тогда замолкни хотя бы на минуту! Не мешай мне шевелить мозгами, – прервав императора, рыкнул Анубис. Крохотная комнатушка сдавливала их с шести сторон. Казалось, что стены готовы в любой миг начать сближаться, неминуемо подкрадываясь к центру, с грохотом, с сыплющейся пылью, подражая ловушкам в пирамидах и гробницах. Ситуация пропитывалась абсурдом и выходила из-под контроля. Никаких лазеек не имелось, окно зашнуровывали прутья. Оставалось или крушить стены, или надрываться, тягая неподъёмный шкаф. Рядом с ним высилась гора красочной блестящей одежды.

– Поможешь мне толкать? – спросил Анубис, решившийся попробовать сместить двухметровую глыбу.

– Вот ещё, – тонко отозвался Калигула, словно девица, подпиливающая ноготки.

– Но пожалуйста, – с вопросительной интонацией перешагнул через гордость Бог смерти.

– Эх, что с тебя взять?! Вечно всю работу приходиться делать за тебя! – самодовольно проворчал император, но вместо того чтобы навалиться на шкаф сбоку, он распахнул его зеркальные дверцы и шагнул внутрь.

– Чего ты делаешь? – удивился Анубис, следя за тем, как пальцы друга внимательно изучают глухую стенку. Но ответом ему стало рыбье молчание. Парню ничего не оставалось, как повторить все действия за Калигулой: влезть в шкафное брюхо и истыкать перстами голую поверхность. – И что? – вновь гавкнул Анубис, но тут сам допёр до смысла происходящего. – А ведь точно! – вскричал он. – Мы ходим сквозь воздух, мы можем перемещаться в воде, так почему бы нам не пройти сквозь стены? Ведь основной-то принцип сохраняется!

Заключённые расслабили мозг, канув в поток вольных ассоциаций, отмели привычные условности и двинулись. О чудо! Они действительно раздвигали крепко обнявшиеся молекулы. Они напоминали картинки из мистических фильмов, где герои всасываются в зеркала. И вскоре они очутились в лапше коридора.

– Невероятно… – прошептал Анубис.

Персики

Как плоть моя грустна! И прочтены все книги

– Стефан Малларме

Пустыня выстраивал логическую цепочку из фактов и приходил к печальному энду. Если Психолог так свято убеждал его в том, что члены клуба анонимных убийц выдуманы, то ему следовало верить. Психолог – профессионал своего дела, авторитет. Но вся беда заключалась не в том, что Пустыню преследовали глюки, а в том, что он никак от них не отличался. Теперь всё стало прозрачным. Пустыня докопался до сундука с заветной истиной: он и сам был такой же галлюцинацией. Вот почему между ними не чувствовалось никакой разницы. Вот почему они так легко и беспрепятственно общались. Вот почему Пустыня так сильно их полюбил. Они – одного поля ягоды. Волчьи ягоды. Они – пули одного калибра. Они – побочки чьего-то больного воображения. Чьего-то гениального воображения.

Но, как обычно это и бывает, идея Пустыни эволюционировала. Она выросла из обычной убеждённости в более детальную и уверенную концепцию. Их клуб не мог возникнуть непроизвольно, его создавали нарочно. Прорабатывали каждую черту лица, каждую пуговицу ровно так же, как Сальери сочинял свои повести. Точно так же сочинили и их. Родили метафизически. А вот телесных оболочек у них нет, и, что еще ужаснее – никогда и не было. Они – всего лишь книжные персонажи. Персики. Бедные убийцы.

Пустыня не мог принять факт, что каждый его шаг определялся свыше. Первый шаг – признание. Второй шаг, третий… Пустыня не хотел подчиняться фатуму. Не хотел быть марионеткой. Но выйти из-под контроля творца казалось невозможным. Что если даже его прозрение было задумано им? Даже его бунт вовсе не бунт, а рассчитанное действие? От смятения парень не знал, чем себя занять. Он дёргался, как сломанный робот, прерывая инерцию. И чем дальше заходили размышления гитариста, тем безнадёжней становилось будущее. Что если этот некто перестанет писать? Время остановится? Пустыня исчезнет? Исчезнет Жиголо? Исчезнет Анубис? А что если какая-то часть рассказа забудется, выскользнет из памяти, как мыло из скользких рук? А если положат закладку? А если его кожа бумажная? Его зубы бумажные, его ногти бумажные, его душа – и та из бумаги… О нет, он был не проклят. Он был проклят.

Всё тело онемело разом, ноги затекли, а уши заложило, как при взлёте самолёта. Должна же быть хоть какая-то спасительная соломинка. Эх, сейчас бы оказаться в чужом глазу – там не только соломинки найдутся, там брёвна отыщутся. Но вот только за что ухватиться? Что там говорил Сальери? Мысли возникают из ниоткуда? Идеи неподвластны его желаниям? Неужели это крошечный намёк на самостоятельность?

Пустыня тотчас уцепился за него, согрел в своём кармане и даже успокоительно застыл, словно, двигаясь, мог рассыпать крохи свободы.

Неожиданно в воздухе образовались, словно злокачественная опухоль, Калигула и Анубис.

– Ах, я так глубоко погрузился в мысли, что не заметил, как вы заглянули, – спохватился гитарист, на что Анубис махнул рукой, как бы утешая и бормоча: «Ничего-ничего, всё в порядке». – Только мне нужно вновь устроить собрание. Давно мы не проводили терапевтических групповых встреч, – вздохнул Пустыня.

– Ого, по какому поводу? – будто издалека спросил Калигула.

– Мну нужно кое о чём вам поведать, – угрюмо отозвался парень, проверяя крохи свободы в своём кармане.

Нет, он не создаст панику, он оставит им надежду. И всё будет хорошо. И они будут тоже. Непременно будут…

Околотрупные воды

Насилуют того, кто их обременил

– Артюр Рембо

Жиголо прекрасно знало, что такое стокгольмский синдром: жертва бессознательно привязывается к насильнику, дабы смягчить полученную травму. Она защищается от осадков в виде страха и мучений с помощью симпатии. Она привыкает к тирану, привязывается к нему, как собачонка к хозяину, понимая, что другого выбора не остаётся.

Жиголо чем-то очень походило на эту собачонку. Жиголо заменяло осадки в виде тревоги и опасений на осадки в виде лёгкой влюблённости. Ведь Пустыня, в сущности, неплохой человек. Харизматичный. Вежливый. А про нож можно забыть. Главное, что он харизматичный и вежливый. А про то, что он некогда расстрелял обречённых поклонников на своём концерте, можно забыть. Главное, что он вежливый и харизматичный.

Жиголо никогда ещё не встречало осадков в виде любви. Падающих с неба розовых сердец, воздушных, словно клубничное желе. Оно никогда раньше не вожделело. Не фантазировало о робких прикосновениях. Не подбрасывало игривых записок. Но оно опережало сверстников. Ему пришлось повзрослеть намного раньше, потому что у него была миссия – нести людям добро и свет. Услаждать тех, кто обречён. Кто закован в инвалидное кресло. Кто скручен, как винтажный узор. Поэтому в семнадцать лет у него перестали течь месячные. Его подростковую матку оплодотворили. В его яйцеклетку попала комета сперматозоида. Потихоньку оно раздулось, как резиновый шарик, накаченный гелием перед первым сентября.

Тогда Жиголо завертел ураган страха. Что подумают люди? Что если его чрево выплюнет плод раньше срока? Что если оно не готово для родов? Что если кожа растянется и обвиснет, как мятая салфетка? Что если порвутся мышцы живота? Что если оно умрёт? И самый ужасающий вопрос: что скажет мама?

Конечно, мама обрадовалась и посчитала своего отпрыска второй Святой Богородицей. Конечно, мама категорично отвергла мысли об аборте. Конечно, мама создала благотворительную организацию с дурацким лозунгом «Мы в ответе за тех, кого зачали».

Конечно, Жиголо боялось себя. Конечно, у Жиголо развилось обессивно-компульсивное расстройство. Что если оно опрокинется животом на табурет? Что если оно спровоцирует выкидыш? Что если оно уничтожит будущего инвалида? Жиголо привыкло называть себя «хорошее», но оно чётко понимало, что способно на убийство. А на это способно только «плохое».

Малыш словно догадывался о мыслях мамочки, и потому выкатился из его лона на два месяца раньше положенного. Он причинил почти невыносимую боль мамочке. Жиголо даже слышало скрип, с которым раздвигались его тазовые кости. Благо младенец не успел набрать в массе. Не успел окрепнуть. Но оказался живучим, как цветок пустыни. Он очень расстроил мамочку (вернее, раздвоил, но слово «расстроил» использовано в переносном смысле).

И Жиголо стали преследовать осадки в виде грудного молока. Осадки в виде крика. Душераздирающего визга, словно в их квартире находилась скотобойня. Однажды ночью Жиголо взяло подушку и направилось к детской люльке. Оно набросило ворох перьев на своего телёночка, словно сачок на бабочку. Оно навалилось на белое облако сверху и давило до тех пор, пока облако не перестало пульсировать и тюкать. Оно убило своего малыша подушкой. Её более прохладной стороной.

Жиголо знало, что некоторые младенчики умирают во сне без веских на то причин. Теперь вместо телёночка в люльке валялся кукольный трупик, который можно положить в коробку из-под обуви и захоронить, как старого кота. К сожалению, похороны прошли официально, с церемонией, слезами и родственниками в чёрном.

Теперь Жиголо душила вина. Оно расквиталось с тем, кого могло полюбить больше жизни. И сожаление не давало заснуть посильнее крика. Оно могло испытать самую близкую на свете связь. Оно могло вязать пинетки и кофточки. Оно могло купаться в тепле и умиротворении, но вместо этого оно просто удушило своё чадо. Оно плохое, очень плохое Жиголо. Его невозможно простить. Его невозможно понять. Оно обречено быть растерзанным совестью. Когда-нибудь оно не выдержит. Когда-нибудь колокольчик дзинькнет, и опустошённый бокал разобьётся, как розовые очки. Потому что Жиголо не связало ни одной кофточки. Жиголо казалось, что всё не по-настоящему. Что реальность призрачна и неустойчива. Что ею можно баловаться, как вздумается, ведь впереди всех ждёт лаковый шестиугольник. Жиголо глядело на мир в долгосрочной перспективе, и потому всё мерещилось слишком маленьким и слишком неважным.

***

– Пустыня хочет сделать объявление в нашем зале, так что поторопись, – отвлёк его от размышлений голос Сальери.

– Иду, – загипнотизировано повернулось Жиголо и пошаркало на свой стул, царапающий белый паркет.

– Все подтекли. Отлично, – констатировал Пустыня, завидев ползшее Жиголо. – У меня срочная, даже экстренная новость. Дело в том, что мне открылась важная тайна: все мы – не более чем чья-то фантазия. Мы живём в плоскости сновидений, в плоскости эфемерности.

– О чём ты? – схватил шар воздуха Калигула.

– О том, что мы нематериальны. Вот ты. Ты же видишь Секспира, так?

– Так.

– Но, кроме тебя, его больше не видит никто. А ты, Сальери? Ты же общался с Памелой? Как же тебе удалось повстречаться с книжной героиней? Уж не потому ли, что вы оба помещены на книжных страницах?

– Прекращай, Пустыня. Это же полный бред! – мягко влез в дискуссию Анубис.

– Не смей меня упрекать в бреде! – уязвлённо отреагировал Пустыня. – Наоборот, я впервые прозрел. Всё сошлось. Мы все – литературные персонажи. Я осознал это, когда беседовал с Сальери.

– И что в этом плохого? – моргнул Мама.

– То, что нами управляют. Мы не распоряжаемся собой. Мы лабораторные крыски, – низко прошипел ведущий.

– И что? – опять икнул слабоумный парень.

– Ах, то, что мы не можем выйти за пределы чужой головы! Мы заключены в этой квартире, как в тюрьме. Мы можем лопнуть, как пиньята, в любой миг, когда о нас забудут. Время может замереть, когда прекратят писать. Когда страницы, словно ляжки, зажмут закладку: будь то чек или этикетка, бонусная карта или глянцевая лента.

– Пустыня, не всё так мрачно. Даже если ты прав – помни, что мысль приходит извне. И также гладко она может проскользнуть мимо сознания. Ни один человек не способен контролировать мысли. Это глупо. Люди способны лишь наблюдать их, – произнёс Сальери.

– Да. Да, – устало согласился Пустыня. – Но ведь мы всего-навсего персики, и очень скоро нас начнут поглощать. Очень скоро нами будут чавкать. Очень скоро нас будут жевать, и сок будет стекать по подбородкам…

– Ты о чём, Пустыня? – осторожно накрыло своей ладонью его пясть Жиголо. На ощупь она была мягче одноразовой прокладки. Мягче ватного диска. И горячей раскалённой подошвы утюга. – Да у тебя жар! Тебе надо прилечь, – засуетилось оно.

– Да, ребята, перенесём Пустыню на диван, – оживился Анубис, обхватывая его за торс сзади. – Пошли, Пустыня, пошли, – ласково ворковал он, пока Жиголо отлучилось прополоскать марлю в холодной воде. – Так-то будет лучше, – разгибал колени Пустыни Анубис. – Ты просто захворал. Это нормально – такая сырость, – пошутил он.

Жиголо молча расправило повязку на лбу больного и опустилось рядом.

– Спасибо, – пробормотал Пустыня, но Жиголо услышало «извини».