Сальери писал так же часто, как писал (ударения расставляйте как душе угодно). Его не могли выбить из колеи никакие обстоятельства и, вернувшись, уселся за работу во второй раз.

«Даже перед смертью на её лице розовело тире улыбки», – вновь записал он, мыслями всё ещё находясь в кафе «Факел».

Почему этот официант их дурачил? Неужели завистливый редактор Моцарт успел вступить с ним в заговор? Но когда? Как Сальери мог пропустить их шушуканья?

Писатель лишь сильнее убедился, что за ним ведут охоту. Даже Психолога подослали, чтобы сбить с толку. Но Сальери не так-то просто обезоружить. Он никогда не перестанет творить. Он ни за что не отдаст свои гениальные мысли, даже если на кону окажется его жизнь.

«Памела улыбалась, пересчитывая таблетки, потому что знала: впереди её ждёт свобода. Она примет не только капсулы, но и самостоятельное решение. Она докажет, что управляет своей судьбой» – скрипя карандашом и сердцем, выводил писатель. Он так и не понял, кто кем руководил: автор персонажем или персонаж автором?

Откуда в Сальери это въевшееся пятно горечи? Отчего он ощущает огромную утрату? Почему, лишая жизни фантазию, он испытывает больше сострадания и грусти, нежели убивая реального человека? Всё-таки мысль гораздо ценнее и дороже плоти. Особенно – твоя любимая мысль.

То, что находилось под бровями, сузилось в две морщинистые щёлки, из которых потекла вода. Сальери не мог поставить финальную точку и потому повторял одно и то же сотни раз. Его роман состоял из воды примерно на столько же процентов, как огурец или человеческий организм. То есть на восемьдесят или на девяносто.

– Почему у тебя глаза на мокром месте? – бесшумно подошёл Мама в мягких тапочках.

– Я… я убил её! – проскулил Сальери, радуясь возможности выплакаться перед тем, кто не сможет его высмеять. Мама был вроде животного. Или ребёнка.

– Кого? – поёжился парень.

– Ту, ради которой писал, – драматично вздохнул Сальери.

– И что? – уставился на него Мама. – Что с ней сталось? То есть что происходит после смерти?

– Не знаю. Наверное, она попала в выдуманный рай, – предположил писатель, утираясь рукавом голубой рубашки.

– А разве есть какой-то другой рай? Я думал, что рай только выдуманным и бывает, – непонимающе сомкнул и разомкнул веки Мама.

– Может быть, ты и прав. Может быть, когда я лишусь плоти, то окажусь с ней на одном уровне. И мы будем счастливы, – опять прослезился Сальери.

– То есть после смерти есть нечто больше темноты? – проглотил надежду Мама, усаживаясь перед креслом писателя по-турецки.

– Как будто бы в жизни существует нечто больше темноты! – усмехнулся романист.

Мама растеряно оглянулся, не въезжая, что имеет в виду Сальери.

– Но ведь в комнате светло. Я дышу и ем перловую кашу, – возразил он. «Чем наивней человек, тем меньше ему нужно для счастья, – подумал Сальери. – Дофамин вырабатывается от более простых вещей, чем от острого секса или наркотического прихода». – А что останется от этого после того, как я умру? – не унималось животное.

– Ах, не мучай меня надоевшей риторикой! – отмахнулся Сальери.

– А мы? Что ждёт после смерти нас, Сальери? – задрожал Мама. – Пустыня говорит, что всякий заслуживает прощения, но что если нас не помилуют? – застучал зубами он. На ум Сальери пришла детская сказка «В стране невыученных уроков» с известным крылатым выражением «Казнить нельзя помиловать». Нечто аналогичное ожидало и их. Только кто будет их судить? Господь? Закон? Они сами?

Конечно, Господь сжалится над своими детьми.

Конечно, закон выдвинет снисходительную меру наказания.

Конечно, они себя не простят.

Сальери был выдающимся писателем, но не знал, куда поставить запятую.

Носочный лифт

Смелей! Теперь иль никогда!

– Поль Верлен

На следующий день Калигула проснулся от ощущения, что его сканирует потолок. Испуганный, мужчина вскочил с кровати и выбежал за дверь. Захлопнул её. Подождал, пока грудина перестанет надуваться, как парус. Отдышавшись, император приотворил дверцу и, убедившись, что комната чиста, заполз обратно. Скинул халат, натянул гольфы и штаны. Лизнул дезодорантом кожу под мышками. Надел пышную блузу с манжетами, а на неё пиджак. Заправил жидкие волосёнки под шапочку и вставил свою голову в фиолетовый конус воздушной укладки.

Окончательно придя в себя, смог соображать здраво. Он в безопасной квартире, на окнах стоят решётки, и к нему никто не сможет проникнуть. Если что – под рукой всегда покоится трость, которой можно проткнуть, словно жалом, левое предсердие или левый желудочек. Главное – ни за что не покидать надёжных стен.

И тут, как назло, откуда-то снизу раздался знакомый шепоток:

– Мой дорогой Калигула! Что же ты от меня убегаешь? Мы договаривались посетить вчера театр! – пропел баритон.

Сердце опять забрыкалось, как дикая необузданная лошадь. Кто с ним разговаривал? Подкравшись к подоконнику, Калигула скосил глаза вниз и заметил любимого драматурга Секспира.

– За мной пристально следят заговорщики! Я не могу расхаживать по ложам и партерам! – откликнулся Калигула.

– Ах, ты пропустил мою постановку про то, как Зигмунд Фрейд попадает в наш год! Все зрители просто уписались от смеха! – подразнил его Секспир. Его шею также окружал ворот фреза, а лысину – прилизанные прядки.

– Весьма сожалею! – театрально прижал ладонь ко лбу Калигула. В его поведении звучала не нотка позёрства, а целый симфонический оркестр.

– Ну да ладно. Не буду травить твою душу, – проникновенно произнёс Секспир. – Я разыскал тебя по иной причине. Дело в том, что… – понизил голос он.

– Что? – от волнения брякнул Калигула. В груди снова забрыкалась лошадь.

– Мне попались письма с угрозами в твой адрес. Этакие предупреждения, – почти неслышно сообщил драматург.

– О мамочка! – ахнул Калигула.

– Я собирался тебе их передать, но ты не высовываешь носа на улицу, – намекнул ему Секспир.

– Что же делать? – засуетился Калигула.

Стоит ли спускаться к проверенному другу? Или это ловушка? Может быть, отказаться от писем? Бумагу наверняка отравили.

– Решай сам, – пожал плечами Секспир.

– Я сейчас! Я что-нибудь придумаю! – крикнул император.

Лихорадочно обводя глазами комнату, мужчина пытался найти решение. Но ничего не могло его выручить.

Внезапно Калигулу осенила любопытная идея: почему бы ему не соорудить импровизированный лифт? Подхваченный вдохновением, мужчина стянул гольф, найдя его подходящим на роль корзины. Вот только никаких верёвок у него не водилось, а резать простыни было жалко.

– Ты там скоро? – поторопил его Секспир, провоцируя на грубость, но мужчина сдержался, и какашная родинка не дрогнула на бухтящей щеке.

– Один момент! – заверил его Калигула. Ему срочно требовалась замена верёвки, и она нашлась. Атласные ленты были коротки и ненадёжны, зато бинты так и просились сыграть добрую службу. Мужчина схватил белый моток, привязал к нему гольф и принялся спускать из окна, постепенно разматывая гигиенический клубок. – Суй все письма в чулок! – скомандовал Калигула, и Секспир, вначале промучившись с развязыванием узла, повиновался приказам товарища.

Трясущимися руками Калигула втащил секретные письма наверх, ощущая себя при этом принцессой, заточенной в башне, вроде Рапунцель.

Напрочь позабыв о Секспире, Калигула шмякнулся на пол, размотал конструкцию и вынул мятые листы. Лошадь вскочила на задние ноги и заржала, как сумасшедшая. От волнения сгущались даже подлинные краски. Тени заполонили небо, и гром, словно селезень с чёрно-изумрудной головой, крякнул, будто от выстрела.

– Ох, – нервничал Калигула.

Погодное буйство только подтверждало его страхи. Мужчина развернул сложенный вчетверо листок (тот был в клетку, словно классические джоггеры), но прочесть написанное помешал погасший свет.

Мрак

Жизнь гаснет, меркнет свет

– Марселина Деборд-Вальмор

Жиголо сидело в школе в одной ночной сорочке, широкой и белой, словно лицо ребёнка, страдающего малокровием. Стыд загонял Жиголо в упряжку и стегал кнутом. Все одноклассники пялились и высмеивали его за гендерную идентичность. За фарфоровую гладкость лысины. За общение с воблой. За убийство больной и ни в чём не повинной старушки.

Доведённое до отчаяния, оно выскочило на слякотную улицу, чтобы скрыться от позора. Босые ноги чавкали в грязных пузыристых лужах, больше похожих на болота. Внезапно Жиголо по самые плечи провалилось в трясину, вонючую, как гнилые зубы. Тело скованно. Паника освобождена.

Жиголо схватило ртом ком воздуха и вылетело из кошмара, словно пробка из бутылки шампанского. Психотерапевты уверены, что сны являются самой короткой дорогой к подсознанию, но Жиголо точно не собиралось продираться сквозь эти дебри. Оно подозревало, что по ту сторону его ожидают отвратительные факты. Оно и так отгоняло дурные мысли о задушенной старушенции. Вспоминая о ней, Жиголо всегда видело себя смекалистым волком из книжки про Красную Шапочку. Или чулочным душителем, Карлтоном Гэри. Кажется, он изнасиловал парочку престарелых леди, после чего стянул их горла предметами гардероба. Довольно стильный уход из жизни, правда, больше подходящий для молоденьких шлюх.

Жиголо медленно рассталось с одеялом и пошлёпало к зарешёченному окну. Пейзаж был заштрихован ливнем, словно дождь нарисовали мягким карандашом. Легко и непринуждённо. Казалось, что дождь лил не из тучи, а из лейки или сквозь сито. Наконец, происходила разрядка. Небо то ли опорожнялось, то ли кончало.

Жиголо хотело зажечь лампу, да электричество вырубило. Эх, как же оно завидовало электричеству! Пришлось действовать в потёмках. В потёмках умываться и в потёмках пускать ноги в штаны.

– Что за чёрт? Темно, как в гробу! – пожаловался Сальери, выходивший в залу, где они проводили собрания.

– Мне страшно, – в унисон ему захныкал Мама.

Жиголо решило сойтись с ними в одной точке, дабы переживать грозу вместе, как Котёнок Гав и Шарик.

– Доброе утро, – совершенно не к месту поздоровалось оно.

Пустыня в это время гремел кружками в кухне, разводя кофе и копаясь в холодильнике. Анубис помогал идти бледному, как мел, Калигуле.

– Что стряслось? – поинтересовался Сальери.

– Мне… мне… – задыхался мужчина, сжимая в кулаке тетрадные листы.

– Калигула говорит, что кто-то передал ему послания через окно. Вот только я никого не заметил под окнами его комнаты, – закончил за него полуголый и потому покрытый мурашками Анубис.

– Конечно, ты не заметил, морда шакалья! В таких сумерках и павлина проворонишь! – разозлился Калигула.

К счастью, между ними не успела вспыхнуть ссора (в отличие от молнии), потому как в холле появился Пустыня.

– Ну и утречко, – улыбнулся он. – Давно я не припомню, чтобы погода портилась так резко.

– Это дело рук заговорщиков! Они не хотят, чтобы мне удалось расшифровать предупреждения! – встрял Калигула.

– Они что, круче Амона и Нут? – искривил губы Анубис.

– Кто такие Амон и Нут? – прогнусавил Мама.

– Амон – бог воздуха и ветра. Он даёт дыхание всему сущему. Нут – богиня неба, пожирающая своих детей. И детьми её были звёзды, крошечные бриллианты. К счастью, она раз за разом извергала их из своего чрева… – вспоминал легенды Анубис.

– Пф, конечно, круче! – фыркнул Калигула. Он не мог умолить власти своих врагов.

– Придержите коней! – остановил спор Пустыня. – Лучше покажи, что у тебя за письма. Может быть, ты их сам и составил.

– Как ты смеешь?! – вздрогнула какашная выпуклая родинка.

– Ну не могла же их сова из Хогвартса приволочить! – огрызнулся гитарист.

– Секспир! Их передал мне Секспир! – побагровел Калигула, словно борщ. Или море, в которое упало солнце. Или кровь.

– Ладно, будь по-твоему, – уступил Пустыня. – Ты, главное, читай! – настоял он.

– Что ж, – язык Калигулы совершил один полный оборот по помадному отпечатку. – Слушайте, – встряхнул он листы на манер Сальери и начал читать…

Письмо

Молись, о жрец печальный!

– Вилье де Лиль Адан

Анубиса интриговала загадка императорских писем. От нетерпения он крутился на своём стуле, как статуэтка Неб Сану. Даже забыл утешиться шоколадными шариками, посыпанными кокосовой стружкой. Сейчас Земля чем-то смахивала на подобный шарик, только её посыпали не кокосовой стружкой, а дождём. Тьма заволакивала зал, и теперь белый паркет приобрёл рояльный оттенок.

После того как гром на манер Цербера гавкнул ещё раз, а молния варикозной сеткой расползлась по небу, Калигула приступил к чтению письма следующего содержания:

«Пустыня! Это я. В смысле, реально я. То есть – ты. Так вот. Если ты всё же добрался до этого письма, то моя гипотеза подтвердилась, и ты застрял в полной заднице. Ещё более полной, чем в прошлый раз.

Короче, чувак, я предчувствую опасность. Как только берусь обмозговывать способы создания клуба анонимных убийц, так становлюсь рассеянным. Явь рассыпается, предметы ускользают, появляются провалы в памяти. Ни черта не сходится. Ещё секунду назад я с кем-то мило болтал о Клинте Мэнселле, а теперь сижу наедине с потрёпанной акустикой.

В общем. Если у тебя завелись убийцы-подопечные, и вы поселились в одной квартирке вроде благополучной очаровательной семьи, то хватай ноги в руки и срочно уматывай оттуда! Они не те, за кого себя выдают. Они способны поглотить тебя, словно Уроборос собственный хвост. Они выпивают тебя каплю за каплей и прикидываются бедными овечками. Наплюй на сострадание. Доверься мне. Воображение обводит тебя вокруг члена.

И вот ещё что. Умудрись сделать так, чтобы эти строки никто не прочёл, кроме тебя. Ни Калигула, ни Анубис, ни чёрт знает кто ещё! Безумно надеюсь, что всё обойдётся, и эти навязчивые бредни от меня отвяжутся.

Хотел бы оставить практическое руководство, да боюсь рисковать. Подсказки ищи в дупле. Если припрёт к стенке вплотную, то помни про медиатор.

Искренне твой, Пустыня»

Некоторые чуваки растягивают тоннелями мочки ушей до пяти сантиметров в диаметре. Анубис, конечно, никакими тоннелями не пользовался, но создавалось впечатление, что его глаза и рот как раз прошли подобную процедуру растяжения.

– Что всё это значит? – выронил из пасти Анубис. Его жгло ощущение предательского обмана.

– Да, Пустыня, объясни нам! – потребовал Сальери.

– Ты играешь против нас? Но с кем ты заодно? – испуганно прошептало Жиголо.

– Я ничегошеньки не понимаю! – оправдывался Пустыня, ёрзая на стуле.

– Неужели ты тайный шпион, подосланный заговорщиками, чтобы следить за мной? – ужаснулся Калигула.

Однако тревога в группе была приятной. Она увеличивала их важность, выдвигала в главные роли и привносила хоть какие-то впечатления.

– Что ты от нас скрываешь? – пододвинул свой стул Анубис.

Вслед за ним то же самое проделали и Сальери с Калигулой, заключая организатора в круг.

– Я ничего не скрываю, клянусь! Для меня это такая же неожиданность, как и для вас! Я не помню, что бы составлял этот текст! Это какая-то подстава! Ловушка! – уверял Пустыня, мотая башкой.

Отчего-то Анубис вспомнил, что в детстве, изучая энциклопедии, узнал, что колибри – эти яркие махонькие пташки – способны развивать скорость до семидесяти девяти километров в час. Так вот, паника Пустыни передавалась со скоростью колибри. Наверное, именно ей заразиться легче всего. И они заразились.

– Ты замышляешь подсыпать в чай отраву и расчленить нас! – с неизвестно откуда взявшейся уверенностью изрёк Калигула. Видимо, он всегда готовился к худшему и на лучшее не надеялся. – То-то я чувствую расслабление желудка! То-то ты постоянно вертишься в кухне! – развивал он идею. Несчастный ипохондрик. Помешанный себялюбец.

– Что ты?! Зачем?! – искренне удивился Пустыня. – Я смятён не меньше вашего!

– Артист погорелого театра! Вы только поглядите на него! – сверкнул глазами Калигула, радостный, что имеет честь не только допрашивать, но и пытать заговорщика. Оказывать давление. Сводить с ума.

– Может быть, попробуем во всём разобраться? – предложил Анубис, робко почёсывая лопатку. – Ну, сверим почерк. Исследуем записку внимательней…

– Вот ещё! – словно ножницами, отчекрыжил Калигула. – Этот лжец только того и добивается! Хочет нас спутать, сбить с толку. А ты, хитрая шакалья морда, неужели предаёшь меня? Да ещё перебегая на сторону этого лицемера? – прищурился император.

– Нет, мой повелитель, – поспешно выпалил Анубис, боясь стать вторым козлом отпущения.

С Калигулой его связывали узы взаимопомощи, и он не мог их порвать. Этакая стратегия. Всегда нужно иметь надёжный тыл. Запасной аэродром. Хотя можно ли положиться на расфуфыренного нарцисса? Эгоиста и гордеца?

– Неужели? – презрительно скривился нарцисс, но его усмешку перебил хриплый бас грома. Все вжали головы в плечи и плотно сомкнули веки, будто защищаясь от пыли. Когда рокотание улеглось, осторожно выпрямились и зашушукались вновь. Калигула незаметно подкрался к пёсьей морде и затараторил о том, как лучше поймать Пустыню в плен. – У меня с собой припасены бинты. Как только мрак хлынет в комнату, бросайся на этого шпиона. Поможешь мне его связать, – проинструктировал его император.

На самом деле, Анубису не хотелось рыть яму Пустыне, но противостоять авторитету не мог. Парнишка привык исполнять чужую волю и потому не сумел отказать.

И в комнату хлынул мрак.

Анубис как по свистку метнулся к их лидеру и сгрёб того в охапку. Надул тугие мышцы рук, сжимая и чуть ли не душа бедолагу, пока Калигула трещал бинтами. Вскоре антисептические верёвки крепко стянули запястья гитариста, словно тот был ожившей мумией.

– Вы чего? Отвалите! – брыкался тот, но Анубис словно впал в ступор с оцепенением, какому свойственна полная обездвиженность. Тотальное напряжение. Безукоризненная хватка.

– Молодец, дорогуша! – похвалил его Калигула, хлопая в ладоши, точно стряхивал лишний тальк.

– Что, чёрт дери, происходит? – гаркнул из темноты Сальери, ища телефон.

– Мы связали без пяти минут преступника. Теперь он не причинит нам вреда, – ответил удовлетворённый император.

Анубису казалось, что он только что разминировал бомбу. Неуместная гордость затопила его горячим жидким шоколадом.

– Но я безобидный! – изгибался на полу Пустыня, подражая какой-нибудь змее.

Только он забыл, что имеет право хранить молчание. Что любое слово может быть использовано против него.

– Врёт и не краснеет! – ахнул Калигула, хотя не мог разглядеть даже очертания тела, не говоря уже о румянце, заливавшем щёки парня.

– И что дальше? – прошелестел голос Жиголо.

– Засунем его куда-нибудь, – не колебался Калигула. Он явно не походил на математический маятник. Или пружинный.

– Чего? – долетело снизу.

– Поднимайте его! – скомандовал император, и Бог с писателем, как плоскогубцы, сжали ключицы Пустыни, приводя его в сидячее положение. Затем Анубис перекинул парня через плечо так, что задница Пустыни и его лицо оказались на одном уровне. – Вот так. Осторожненько, – металась вокруг него фиолетовая кочка волос.

Затем кочка отперла дверцу шкафа и сделала пригласительный жест, мол, добро пожаловать, чувствуйте себя как дома. Анубис покорно усадил Пустыню в деревянный прямоугольник и со скрипом захлопнул дверь.

Побег

Как люди злы! Как жизнь нелепа и груба!

– Поль Верлен

Пустыня обомлел от того, насколько непоправимо и неуклонно на него обрушился абсолютный пиздец.

Пустыня зажмурил то, что находилось под бровями, но лучше от этого не стало.

Пустыню зашнуровали, словно ботинок. Поношенную кроссовку. Стоптанную кеду.

Пустыня оказался запертым в тесном шкафу, заваленном тряпками, со спёртым воздухом. Не вдохнуть. Не пошевелиться. Известно, что изотоп осмия является самым плотным веществом на планете. Носитель резкого запаха. Обладатель серебристого цвета. Платиновый металл. Пустыне казалось, что его заточили в изотоп осмия. Не вдохнуть. Не пошевелиться.

Зато парень мог подумать и поковыряться в своей памяти в глухой тишине. Откуда Калигула выудил это письмо? И кто его написал? В тексте фигурировали элементы, которые только Пустыня мог трактовать двусмысленно, следовательно, подделать послание не мог никто. Получалось, что прошлый Пустыня оставил загадку настоящему. Но на что он намекал? О каком дупле вёл речь? Почему его новые друзья так опасны? Что же с ним стряслось? Ясным было только одно: Пустыня увяз по уши в проблемах, как в зыбучих песках. Как в болотной трясине. Как в настоящей любви, выбраться из которой практически невозможно.

Мысли крутились, как детская карусель с лошадками. Единорогами. Чёрными жеребцами. Как ему выпутаться из паутины недоразумений? Может быть, попробовать объясниться? Или разбинтоваться и удрать?

Тем временем поясница парня затекла, руки онемели. Почему он ощущал себя белым мореплавателем, попавшем на остров к папуасам, которые собираются зажарить его на костре и съесть?

Пустыня попробовал вытащить руку из импровизированных наручников. Сложил её лодочкой, повертел, расшатал узел, но так и не вызволил пятипалую конечность.

«В общем. Если у тебя завелись убийцы-подопечные, и вы поселились в одной квартирке вроде благополучной очаровательной семьи, то хватай ноги в руки и срочно уматывай оттуда!» – вновь проносилось у него в голове.

«Подсказки ищи в дупле. Если припрёт к стенке вплотную, то помни про медиатор», – вновь звучало в его ушах.

«Они не те, за кого себя выдают», – чётко раздавалось в мозгу.

Незаметно правда просачивалась сквозь розовые очки, словно угарный газ, способный отравить организм.

В животе образовывался ледяной сталактит, буравящий стенки желудка. Воздух сжимался, как в гробу. Пальцы, наконец, ухватили ушки узелка и принялись его бередить. Надежда притаилась, как ягуар, сводящий лопатки перед гигантским прыжком на косулю. И косулей являлся Пустыня. Ягуар не только охотился за ним, но и вонзал клыки в горло. Раздербанивал на ошмётки. Ягуар его поедал.

И спустя несколько минут, когда воздух переплюнул изотоп осмия по плотности, бинты ослабили хватку. Парень вытащил запястья. Размял их, как показывали на зарядке в детском саду. Приоткрыл дверцу и высунулся наружу. Комната, как рыбная косточка, застряла в горле кромешной тьмы. Темнота могла обернуться как преимуществом, так и дополнительным препятствием. Главное, что требовалось беглецу – не шуметь.

Тихо, словно он ступал по озёрному льду серого рябого цвета, парень двинулся к двери. Ориентировался на ощупь. Пальцы с большими суставами осязали стены и мебель: вот жёсткие подлокотники кресел, вот железные кроватные спинки, вот чьё-то влажное лицо, изгиб носа, желейная консистенция губ…

Вздрогнув, Пустыня отнял руку, словно сунул её в кипяток.

– Кто здесь? – обомлев от страха, выдохнул он. «Наверное, – гадал парень. – Именно так седеют от ужаса. Именно так получают инфаркт».

– Это, – робко пискнула темень. – Я.

– Кто – ты? – с такой же дрожью повторил Пустыня.

– Мама, – шепнул говорящий.

От облегчения у лазутчика Эверест упал с плеч. Ещё никогда он не радовался мамочке так сильно. Ну конечно! Мамы ведь не было в момент, когда его вязали. После прочтения письма парень куда-то смылся и не участвовал в обидном нападении.

– Что ты здесь делаешь? – спросил Пустыня.

– Боюсь.

– Чего?

– Смерти.

– При чём здесь смерть, Мама? – не понял Пустыня, но на ответ не хватило заветных секундочек.

Послышались шаги. Парень лишь присел на корточки и зачем-то напрягся, словно это делало его незаметней.

– Что за разговоры? – распахнул комнатный рот Анубис.

Вот теперь он действительно выглядел, как египетская статуя. Массивная и жуткая.

– Я разговариваю с Олегом, – объяснил Мама.

– Фух, – расслабился Бог, поняв, что проблемы нет, и ему не придётся напрягаться и терзаться борьбой мотивов. – Но ты лучше не провоцируй судьбу. Нет смысла играть в русскую рулетку. Иди ко всем, – предложил Анубис.

Скорее всего, Мама вряд ли врубился, о каких провокациях и рулетках толкал парень, но всё равно растворился в коридоре. Пустыня не знал, специально ли Мама выгородил товарища или сглупил, не апеллируя благими намерениями, но он был ему до невозможности благодарен.

Дальше гитарист побрёл медленней и аккуратней. Босые ноги прилипали к линолеуму, создавая звук, точно присоска откреплялась от зеркала. Углы огибал, как летучая мышь. Обострённое восприятие заменяло ему эхолокацию, и вскоре парень застыл на пороге, шаря на полках в поисках связки ключей. С брелоком в виде бирюзовой обезьяны. С брелоком в виде улыбчивого пончика. С брелоком в виде беспонтового мячика. Вообще без брелока. Неважно какую связку. Вот под его пальцами что-то брякнуло. Пустыня замер, потом сгрёб ключи в кулак и воткнул бородку в скважину, похожую на щербинку между зубами. Теперь ему предстояло совершить несколько громких и резких оборотов. Отчаяние, словно акула, утаскивало его в глубину. Акула кромсала его челюстями. Отгрызала позитивные мысли. Пустыня был обречён на провал.

К счастью, вновь крякнул гром, да так, что никто не расслышал, как ключ совершил парочку пируэтов в замке. Пустыня, можно сказать, уже забронировал своё спасение. Зарезервировал его. Отложил. Окрылённый, он помчался по кирпичной заблёванной дождём дорожке, минуя облитые скамейки и ворота.

Тучи сковывали небо, словно тектонические плиты. Парень бежал прочь, не зная, от кого он бежит, и, самое главное, не зная, куда. Дождевая вода превратила его волосы в мочалку, а майку в тяжёлую тряпку. Сам Пустыня был чем-то вроде швабры, отмывающей ментальную грязь с чужих прогнивших душ.

Когда парень очутился на дороге, то ощутил, как асфальтная крошка впилась в его стопы. Мелкие камешки кололи подошвы, как детали конструктора, рассыпанные на ковре.

– Чёрт! – прошипел он, убирая мокрые волосы с лица.

Его широкая грудь то выгибалась дугой, то изображала плато. Видимость стремилась к нулю, сильный запах сырости напоминал о канавах, в каких разлагались трупы пропавших без вести людей.

Дезориентированный, Пустыня вертелся, словно в океане, и, наконец, разглядел маяк. Спасительный ласковый свет. Только маяк молниеносно к нему приближался. Только маяк не сулил ничего хорошего. К нему неслись две разъярённые фары, и – бам! – Пустыню с визгом толкнул махавший «дворниками» автомобиль, а если конкретней – «Фольксваген поло».