Когда все пили кофе с молоком, Моцарт пил молоко с кофе. Ему нравился мягкий ореховый вкус этого тёплого напитка. Особенно в пасмурную погоду, когда сизые румяна дня затеняли горизонт. Читая книги, он с удовольствием попивал кофеёк и утопал в глубоком кресле. В очках отражался экран ноутбука. Недавно он взялся за редактирование романа «Карантин», приятно удивившись стилем и подачей автора, но перенасыщенность образами его смущала.

Когда Моцарта спросили о встрече визави, он поначалу отнекивался, но, отмахнувшись от заученного шаблона поведения, подумал, почему бы и нет. Ему даже стало любопытно пообщаться лично с таким интересным и талантливым человеком, расспросить его о деталях и дальнейших планах. Тем более, что в своём окружении он не находил гуманитариев, с которыми было можно обсудить классику и положение современной литературы.

И горемычный Моцарт уселся за убранный столик в небольшом кафе. В этот день ему везло также сильно, как людям, оказавшимся в башнях-близнецах одиннадцатого сентября 2001 года.

– Рад знакомству, – протянул ему руку светловолосый парень. Моцарт ответил тем же, пожимая шероховатую ладонь.

– Присаживайтесь, – предложил он. – Так о чём вы хотели поговорить? – не стал тянуть.

– Ах, вы весьма хорошо отозвались о моём романе, – поудобней устроился Сальери. – И я жду от вас подробного комментария, – признался он.

– Что ж, мне действительно понравилось то, как вы управляете историей, – начал редактор.

– История сама управляет мной! – пафосно высказался Сальери.

– У вас богатый язык и свежие сравнения, – смущённый тем, что его перебили, продолжил Моцарт. Правда, ему пришлось выждать ещё одну паузу, пока официантка подносила заказанный кофе.

– Рад слышать, – заёрзал Сальери. – Только скажите, вы всем это говорите или мне одному? – в лоб спросил он.

Моцарт даже слегка кашлянул от внезапности. Его поражала некая эгоцентричность собеседника, присущая детям.

– К каждому автору я подхожу индивидуально, – обобщённо ответил Моцарт, отмечая, что его слова не удовлетворили создателя «Карантина».

– Ясно, – подбоченился тот.

– Вы лучше поделитесь, у вас уже есть идеи для следующих работ? – отхлебнул из чашки Моцарт.

Остаётся только гадать, почему уже в ту минуту его интуиция не забила в колокол. Сальери напряжённо вцепился в подлокотники и с подозрением уставился на соседа.

– Нет! – как-то резко бросил он.

– Мм, – протянул Моцарт, посматривая на левое запястье с часами. – Думаю, мне пора, – заключил он.

– Да, конечно, – поднялся Сальери.

Его новёхонькая рубаха обзавелась двумя мокрыми пятнами под мышками. Творческие люди любезно попрощались друг с другом, и Моцарт побрёл к себе домой. На душе остался странный осадок, похожий на кофейную гущу. Но что толку на ней гадать? Да, их мимолётный диалог не оказался содержательным. Да, Сальери вёл себя необыкновенно и вычурно, но разве есть повод для опасений?

Моцарт так глубоко погрузился в мысли, что расслышал шаги, только когда преследователь приблизился вплотную.

– А? – взволнованно обернулся Моцарт, и его глаза широко зевнули от страха.

Это было последним, что сделали его глаза, потому что в следующую секунду Сальери воткнул в один из них обычный кухонный нож для резки овощей. Моцарт завопил от боли. Почему он забыл надеть очки?

***

Сальери распирало от возмущения. Как этот жалкий банальный графоман может его судить и вынюхивать его идеи? О, Сальери знал, что восторженный редактор собирался своровать результаты его интеллектуальной деятельности! Подлый плагиатор! Конечно, у Сальери уже обрисовывались идеи для новых книг. Он намеривался написать историю человека, посвятившего всю жизнь защите произведения искусства. Может быть, он оберегал бы рисунок на песке от океанских волн, возводя стены и копая рвы. Может быть, он каждый день исполнял бы услышанную мелодию на скрипке. Может, переписывал последний экземпляр чудом уцелевшей книжки.

И этот негодяй Моцарт собирался стащить его мысли! Он хотел похитить их, а взамен положить свои скромные бытовые рассказы! Ну уж нет! Сальери не даст себя одурачить.

Проницательный парень увязался следом за потенциальным вором и дождался, когда условия для убийства стали благоприятными. И воткнул заранее припасённый нож в его мерзкое око. Никакого страха или сомнения Сальери не чувствовал. Он поступал справедливо. Моцарт заслужил наказание. Он высмеивал Сальери. Он обманывал его. И он поплатился.

Остальные его действия склеились в неразборчивый ком, лишённый последовательности. Вот Сальери изучает переписки Моцарта. Вот лопата швыряет на лопатку ещё одну горсть. Вот он сидит на собрании анонимных убийц.

– Спасибо за то, что поделился своей историей, Сальери! – уважительно склонились товарищи.

– Ты большой молодец, Сальери! – улыбнулся лысый парнишка. На его бедже значилось «Жиголо».

Жиголо

Право, и дьявол тут мог бы смутиться

– Поль Верлен

Жиголо было одето в синюю толстовку и тёмные плотные джинсы. Лысую макушку укрывал махровый капюшон. Тоненькие руки ветрели шнурок от кроссовок. Его лицо не имело ни единого волоска, и казалось, что оно страдало лейкозом крови. Оттопыренные уши напоминали о слонёнке Дамбо. Жиголо смахивало на инопланетянина, но самым удивительным было то, что оно относило себя к среднему роду.

В детстве оно беззаботно вязало игрушки. Его успокаивал процесс изготовления мягкого зверька. Часы незаметно пролетали за безмятежным хобби. Шесть петель в кольцо амигуруми, шесть прибавок, одна петля и прибавка, повторяющиеся шесть раз… Постепенно из-под крючка появлялась голова или ножка, или ушко.

Умиротворение прекращалось, когда набожная мать заставляла идти к так называемой «подруге» в гости. Вся беда заключалась в том, что эту шестнадцатилетнюю воблу скрючивал церебральный паралич. Её мышцы находились в тонусе, и пока девчонка пыталась произнести «привет», из её рта летели брызги слюней. Но Жиголо брезговало не пузырей на подбородке. Его угнетали тупые игры, какие годятся для пятилеток. Игры в школу. Игры в больницу. Игры в семью. Какую ещё, на хрен, семью?!

Инвалидка, будучи в роли учителя, подавалась вперёд и диктовала примитивный текст о природе. При этом губы её то слипались в тугую полоску, то обращались в ноль. Когда она решала изобразить семью, то просила достать старого голого пупса и вспомнить «Дочки-матери». Но отвратительнее и гаже всего была игра в больницу. Жиголо приходилось превращаться в доктора и делать вобле массаж.

– Эфу руку… по-положи на яходитцу, – искривлялся рот воблы, и Жиголо клало ладонь на бедро и раздвигало худые твёрдые ноги, видя чёрные лобковые волосы. В голове, ещё носившей каштановые кудри, крутилась карусель, и рвота кралась по трахейному жерлу.

Зато когда Жиголо спускалось по лестнице и выныривало в густой вечер, его облегчение пришпиливало к спине крылья. У пингвинов, куриц и фазанов тоже есть подобные отростки, но они не летают. Жиголо было чем-то вроде пингвина.

После того как оно натрогалось и насмотрелось на дцпэшное тело, Жиголо стало отчуждаться от своего собственного. Почему так происходило? Оно больше не могло видеть в себе изящную молодую славянскую внешность. Теперь оно понимало, что физически люди мерзки и отталкивающи. И оно отказалось от своего пола. Этакий деперсонализационный синдром. Вскоре Жиголо побрили налысо в парикмахерской «Биgoodи». Оно даже не согласилось отдать свои пышные пряди на пожертвование больным раком. Уж слишком его воротили все эти болеющие особенные «дети-ангелы».

Со временем Жиголо всё сильнее теряло себя в окружающей обстановке. Грань между его «Я» и окружающей средой как бы стёрлась, и чувства спокойно вытекали наружу. Вот, к примеру, злость. Она принадлежала ему или рассыпалась в воздухе? Голод стал таким же явлением, как ветер или дождь. Забавно, почему по радио не объявляли: «Осадки в виде голода и жажды»? Или:

«Осадки в виде мигрени и озноба»?

Или:

«Осадки в виде чесотки и зуда»?

Всё бы ничего, но в феврале у Жиголо выпали осадки в виде острой боли в правой стороне желудка. Казалось, что внутри включен пылесос, всасывающий внутренности в узкую трубу. Резь сгибала пополам и позволяла дышать только урывками. Набожная мать-педантка, однако, не испугалась за своего ребёнка. Жиголо само вызвало скорую, и с ним начали играть в больницу.

Правда, игра происходила на операционном столе. Вначале Жиголо сдало мочу в колбе на анализ, затем мужчина в бумажном гигиеническом цилиндре на голове полоснул его ребром ладони по животу, констатируя аппендицит, после чего Жиголо разделось донага и проковыляло в операционную. Там его водрузили на койку без матраса, ноги и руки привязали ремнями, как в настоящих психиатрических лечебницах. Постепенно выпадал осадок в виде страха. Ледяного ужаса. Даже дыхание стало влажным, словно на морозе. Но после укола все осадки сошли на нет.

Вновь закрутилась карусель. Скончалась ночь. Неясные стоны. Смутные очертания. И чужие добрые голоса. Жиголо раскрыло глазные окна, распахнув веки, словно занавески. Горло щекотало свербящее раздражение. По радио передавали осадки в виде жажды.

Жиголо валялось абсолютно голое, но нисколько не смущённое этим фактом. Его соседки с благородным любопытством разглядывали бритую черепушку.

– Бедняжка, – проворковала старуха с обвисшей кожей. На ней был запахнут халат ковровой расцветки.

– Как ты? – спросила интеллигентная старушка со стрижкой белых волос.

При виде такой сразу представляются английские леди за чаепитием. Или дамы в шляпках на пикнике, тоже с чашками в руках.

Третья бабка с бородавками на веках лишь промычала от своей боли, как будто корова в деревне.

Первый день запрещалось есть. Разрешалось только глотнуть воды. Пару раз Жиголо навещал доктор. Он осматривал повязку и задавал вопросы о самоощущении. Жиголо не понимало, что требовалось отвечать.

На вторые сутки оно уже хлебало бульон с сухарями и пило кисель. Потихоньку двигалось. Вязало. Оделось.

Корова продолжала мычать и кричать: «Помираю!» Ночью она либо храпела, либо просила: «Зарежьте меня!». Её муки выглядели так серьёзно, что Жиголо считало Корову будущим покойником. Ему даже не терпелось застать смерть. Узреть её в процессе, в действии. Ему хотелось впечатлений. Хотелось стать очевидцем трагедии. Но вскоре Корове вырезали желчный пузырь, битком набитый камнями, и вновь завезли в палату. Бедная старуха даже сквозь наркотический сон продолжала бормотать, пугая соседок. К общему удивлению, она подняла седую голову и осмотрелась вокруг. Постепенно её круп сполз с койки, и старуха оказалась коленями на полу. Толстая и обнажённая, с окровавленной повязкой. Из трубочки дренажа выплёскивались струйки крови, как из лейки.

Скованные барышни видели, что Корова собирается встать на ноги, и не на шутку переполошились. Только вот сами они не могли подняться. Лежали, как черепахи на панцире, и дрыгали конечностями. Вообще-то Жиголо чувствовало в себе силы. Оно могло подоспеть к несчастной мученице, да только лень и робость помешали прийти на помощь. При зрителях даже героем неудобно быть. Вот если бы оно осталось с Коровой наедине, тогда ещё пожалуйста.

В тайне Жиголо предвкушало грандиозное падение, переломы хрупких костей и всего такого, но к ним забежали медсёстры и врачи. Вчетвером они схватили прооперированную за руки-ноги и, как в мультиках, закинули на койку. Затем кровать окружили стульями и ускользнули в коридор.

Разочарованное, Жиголо дулось на бабку за живучесть. Почему судьба не чесалась исполнять его желания? Почему старуха мешала ему спать хриплым храпом и бормотанием? Почему Жиголо не могло отомстить? Или оно могло?

Когда интеллигентка и старушенция с плоскими грудями, висячими до плавок, удалились в столовую или на перевязку, или за порцией обезболивающего, Жиголо со скрипом отделилось от простыней и, прижав к груди подушку, посеменило к Корове. Моргнув, Жиголо швырнуло на её лицо наволочку, набитую пухом, и упёрлось ладонями в белую ткань. Жертва слабо забрыкалась, но быстро сдалась.

Сердце Жиголо не трепыхалось. Эмоции не буянили. Ничего особенного оно не сотворило. Убрав подушку, Жиголо осмотрело лежачую. Она вся была окутана кровавыми бинтами, и Жиголо решило, что оно просто помогло уйти.

Камеры на потолке не висели. Медицинский персонал был слеп. Соседки ужинали тушёной морковью довольно долго. За это время Жиголо успело довязать игрушку. Получился очень красивый осьминог.

Именно после убийства старушки Жиголо и стало так себя именовать. Хоть оно не служило партнёром для парных танцев и не предоставляло услуги мужской проституции, всё равно считало никнейм подходящим.

Помимо бледного шрама на животе, у Жиголо остались и другие последствия от больничных приключений: теперь его преследовали кошмары.

Вот оно катится со снежной горы на шине, обтянутой красно-синими тряпками. Врезается в хлипкую ограду. За ней шумно дышит бурый мешок мускулов, по-другому – просто медведь. Он угрожающе движется к добыче, руша преграду. Инстинкт самосхоронения подсказывает Жиголо зарыться поглубже в сугробы, и оно подчиняется зову природы. Однако снег – так себе защита. Бурая туча разбрасывает клёцки, и Жиголо остаётся только одно – скорее выпутаться из сна.

Вот Жиголо находится в школе. Класс – наводнённый террористами. Оно – незамеченное в коридоре. Пошевелится – и выдаст своё присутствие. Оно не ожидало, что быть заложником так страшно. Дикое отчаяние. Дикое волнение. Лысую голову всё-таки замечает один мужлан. Он, словно медведь, приближается к Жиголо, вынимая нож. Сердце колотится так, как и должно колотиться сердце, когда к тебе приближается человек с ножом. Жиголо леденеет и согревает лезвие в своём желудке. Съезжает в мешок, измазываясь в липкой тёплой крови барбарисового цвета. Распахивает глазные окна.

Бедное Жиголо. Теперь оно обречено терпеть выкидоны своего подсознания.

***

– Спасибо за то, что поделилось своей историей, Жиголо! – понимающе прошелестели убийцы.

– Ты большое молодец, Жиголо! – моргнул взъерошенный парень. На его значке было написано «Мама».

Мама

Как детские сердца чувствительны к страданьям!

– Артюр Рембо

Худой и смазливый, Мама скромно слушал чужие истории. Вначале могло показаться, что они делились страшилками. Или легендами. Или древнегреческими мифами. Но нет. Они делились собственной жизнью. Мама не стал исключением. В его мозгах тоже хранилась каша мыслей и чего-то стрёмного под названием «опыт».

Мама любил кашу. Особенно манную и перловую. Ещё он любил готовить борщ – красный, как артериальная кровь. Ещё Мама очень любил свою маму.

Когда он спросил у неё, правда ли, что он умрёт, она ответила: «Нет, сынок, ты никогда не умрёшь». Она намеривалась успокоить мальца, утешить его, отвлечь, но перестаралась. Мама очень перестаралась.

Маленький Мама, нося штанишки на лямках и ковыряя лопатой в песочнице, предвкушал вечную жизнь. Он просеивал песочный тальк через жёлтое сито и воображал, как готовит настоящее тесто. Тренировки с раннего возраста пригодятся парнишке, потому что в будущем ему придётся стряпать самому.

Всё детство мальчонку мучили вопросы о том, что такое смерть. Его мамочка утверждала одно, а телевизор говорил совершенно другое. Кто из них прав?

Когда Мама стал взрослым (а Мама стал взрослым?), у него появилось достаточно возможностей это проверить. Парень не особенно переживал, так как ожидал подтверждения маминой гипотезы, а не её опровержения. Улучив момент, когда его мать, собрав волосы в пучок, тёрла стёкла, Мама незаметно подкрался к ней сзади, схватил за щиколотки и выбросил из окна. Женщина успела только охнуть и одарить сынишку исчезающим криком.

Когда сорванец разглядел распростёртый на асфальте крохотный труп, то словил шок. Реальность стучалась в его двери, но мальчишка не поворачивал ключ. Не пускал страшное недоразумение в свою жизнь. Что он наделал? Можно ли отменить последние действия? Какую молитву прочитать, чтобы происходящее оказалось сном? К сожалению, в божественном каталоге таких молитв не было.

Приехали машины с мигалками. Проступок Мамы назвали несчастным случаем. Только несчастными были сами Мама и его мать. Причём здесь какой-то случай?

Терпеть существование без любимого человека было невыносимо. Мама жалел себя. Больше никто его не оберегал, не гладил по волосам, не готовил перловку и не интересовался школьными успехами. Он превратился в одинокого отщепенца. Отпрыска из неблагополучной семьи. Объекта самых фантастичных сплетен. Впрочем, парнишку не заботило, о чём судачили люди. Гораздо сильнее его волновал приобретённый страх. Лютый. Постоянный. Навязчивый.

Страх смерти называют танатофобией. У Мамы была танатофобия. Он смертельно боялся умереть…

Кто-то колется героином. Мама кололся виной. Её регулярные дозы не позволяли ему веселиться и развиваться. Юноша полагал, что отнявший жизнь терял право на реализацию собственных планов. Но он ведь не хотел ничего дурного! Он просто слегка переборщил…

***

– Спасибо за то, что поделился своей историей, Мама! – подбодрил его собравшийся коллектив.

– Ты большой молодец, Мама. Только сильные люди способны признать свои ошибки и принять то, что принять, в общем-то, нельзя, – тускло улыбнулся Пустыня.

Пай-убийцы

Спит счастливый скот, зовущийся людьми

– Стефан Малларме

– Нам всем необходимо отдохнуть, – констатировал желтоволосый парень, поднимаясь со своего табурета. – Кто будет кофе? – устало предложил он.

Пустыня не рассчитывал столкнуться с настолько нравственно бедными людьми. Они больше печалились о трагедии своей жизни, чем о гибели жертв. Кто-то даже не осознавал, чего лишил себе подобного.

– Я не откажусь! – щёлкнул пальцами Сальери. – Только плесни немного молока, – указал он.

– Никакого молока! – взвизгнул Калигула, хватаясь за цилиндр пышной причёски.

– А я не перевариваю любое кофе, – повело плечом Жиголо.

– Кофе относится к мужскому роду, – из принципа поправил Сальери, хотя как можно упрекать в такой оплошности человека, который даже свой пол не может определить?

Пока картнуарился «Карт Нуар», Пустыня переводил дух. Но вскоре ему пришлось снова собраться с ним и заглянуть в просторный зал с белым паркетом.

– А Боженька лучше нас, – рассказывал Мама.

– Но ведь его не существует! – возмущался Сальери.

– Этим-то он и лучше, – посмеивался Мама.

Тем временем дождь продолжал капать на мозги. Ещё капля – и нервная система Пустыни заболеет анорексией.

– А вот и кофе! – прервал он спор, передавая кружки с ароматными лужами.

Анубис тут же начал поглощать конфеты, растворяя их в горячем напитке. И казалось, что они самая обычная беззаботная компания, а не пачка бесчувственных убийц.

Спустя несколько минут непринуждённой беседы они позволяли себе некоторые вольности и некорректные шутки.

– Почему плюшевые акулы такие популярные? – задумывался, к примеру, Сальери.

– Не знаю. Наверное, все убийцы известны и милы, – отвечал Калигула. – Все убийцы очаровательные няшки, – хихикал он.

Пустыню же раздражали такие стереотипы. Глупые, дурацкие штампы! Вот только на практике всё не так смешно. На практике это ужасно и непоправимо.

– В каждой персоне мы видим своё отражение, и если оно кажется нам плохим, то мы разбиваем зеркало. Таким образом мы всегда убиваем себя. Рвём свой неприятный портрет, вымещенный на прохожего, – взялся за лекцию Пустыня, глубоко сомневаясь, пригодна ли эта формула в случае Жиголо. Или Мамы. Или Анубиса. Или Сальери. Или Калигулы. Пригодна ли она вообще?

Каждой твари по паре

Зачем пришёл я в мир?

– Вилье де Лиль Адан

Анубис с наслаждением размазывал шоколад по зубам и нёбу. Жар согревал грудь и живот. Он отдыхал от приказов своего диктатора. Нет, конечно, ему льстило пить абсент с Абсолютом, параллельно угощая аспириновыми напитками молодёжь, но порой очень приятно побыть собой.

– А теперь разбейтесь на пары, – указал Пустыня. – И опишите собеседника. Предположите, о чём он думает. Чего он желает, – пояснил парень, собирая пустые чашки.

Анубис не успел и оглядеться, как к нему подсела голубая рубашка.

– Не возражаешь? – осведомился Сальери.

– Нет, – махнул волосами Анубис.

И Мама, и Жиголо пугались эксцентричного императора, поэтому сдвинули стулья поближе друг к другу, так что Калигула достался Пустыне. Дабы не создавать неразборчивого гвалта, договорились беседовать по очереди. Чету из Анубиса и Сальери пнули первыми.

– Приступайте! – хлопнул в ладоши довольный Калигула, словно перед ним разыгрывалась театральная сценка. Анубис даже не успел сообразить, что происходит, как Сальери начал описывать партнёра.

– Ты мнишь себя богом. Думаешь, что имеешь власть. Жаждешь управлять хоть чем-нибудь. Только ты никакой не посланник и не просветлённый божок. Ты – скудоумный псих, – разошёлся писатель.

– А ты просто уставший и измождённый человек, который мечтает о свободе! Который боится и не контролирует себя! – парировал Анубис, но вскоре внимание переключилось на сгорбленных молчунов, тихих, как океан.

– Ты, наверное, запутался в себе, – открыл рот трансгендер. – Скорее всего, тебя изводят кошмары. Чтобы абстрагироваться от реальности, ты пресёк любые эмоции, и теперь не замечаешь, когда злишься или грустишь, – гадало Жиголо.

– Ну, а ты смятено и обескуражено. Ты не ожидало, что убить человека проще, чем выключить телевизор, – бурчал Мама, виляя кадыком.

Анубис смутно ощущал некий подвох. Что-то не складывалось в их портретах. Последними в центре появились Пустыня и Калигула. Прежде чем сесть, император любезно поклонился своим поданным, а после сразу обратился к Пустыне:

– Думаешь, что ты здесь главный, раз собрал нас под одним потолком? – усмехнулся он, почёсывая какашную родинку на щеке. – Хочешь быть царём, так? Купаться в благодарности и почитании, да? – напирал мужчина, любуясь блеском туфель.

– Я услышал твои предположения, – вежливо отозвался Пустыня. – Мне же кажется, что в глубине души ты очень, очень хочешь исправиться, – прослезился он. Даже промокнул глаз краем растянутой футболки. – Что ж, а теперь я объясню, в чём соль этого эксперимента, – обратился к публике гитарист. – Вы все описывали исключительно себя. Дорогие господа убийцы! Там, где стояло «ты», должно встать «я». И вы поймаете свои тайные чувства.