Почему одни страны богатые, а другие бедные. Происхождение власти, процветания и нищеты

Почему выбор в пользу процветания делается не всегда?

Политические и экономические институты, которые в конце концов выбирает себе страна, могут быть инклюзивными и способствовать экономическому росту, а могут быть экстрактивными и экономическому росту препятствовать. Страны, в которых действуют экстрактивные экономические институты, опирающиеся на тормозящие (или вовсе останавливающие) экономический рост политические институты, рано или поздно терпят крах и гибнут. Именно поэтому политический процесс выбора институтов является центральным для понимания того, почему одни страны добиваются успеха, а другие терпят крах. Мы должны понять, почему в некоторых странах политические процессы приводят к созданию инклюзивных институтов, способствующих росту экономики, тогда как в большинстве стран мира на протяжении всей истории человечества политические процессы вели и ведут к ровно противоположному результату: утверждению экстрактивных институтов, мешающих экономике расти.

Может показаться самоочевидным, что все без исключения заинтересованы в построении таких институтов, которые ведут к процветанию. Разве любой гражданин, любой политик, даже самый жестокий диктатор не захочет сделать свою страну процветающей?

Давайте вернемся в Королевство Конго, которое мы обсуждали выше. Хотя это государственное образование распалось в XVII веке, оно дало имя современной стране, Демократической Республике Конго (Заир), которая получила независимость от Бельгии в 1960 году. Независимое государство Конго под управлением Жозефа Мобуту (1965–1997) переживало почти непрерывный экономический спад, население все больше нищало. Спад продолжился и после того, как Мобуту был свергнут Лораном Кабилой.

Жозеф Мобуту создал в стране экстрактивные экономические институты, отличавшиеся крайне высокой степенью эксплуатации элитой остального населения. Почти все население было низведено до полной нищеты, в то время как приближенные Мобуту, известные как Les Grosses Legumes («большие шишки»), фантастически разбогатели. В своем родном городе Гбадолите на севере Конго Мобуту построил себе дворец с огромным аэропортом, способным принимать даже сверхзвуковой лайнер «Конкорд», который он частенько арендовал у Air France для путешествий по Европе. В Европе он покупал дворцы и был собственником целых кварталов в Брюсселе.

Разве самому Мобуту не было бы выгодно сформировать экономические институты, которые бы сделали страну богаче, а не погружали во все большую нищету? Если бы ему удалось добиться процветания Конго – разве не смог бы он забрать себе еще больше денег? Купить «Конкорд», а не брать его в аренду? Построить еще больше дворцов, увеличить свою армию и лучше вооружить солдат? К сожалению для жителей многих стран, ответ на этот вопрос – «нет». Дело в том, что экономические институты, которые способствуют росту, могут изменить баланс богатства и власти в обществе таким образом, что диктатор и другие властные элиты от этого только пострадают.

Фундаментальным свойством любых экономических институтов является то, что они всегда порождают конфликты. Действие различных институтов имеет различные последствия с точки зрения того, как распределяется богатство в обществе, сколько всего этого богатства создается в экономике и в чьих руках сосредотачивается власть. Если институты способствуют экономическому росту, они помогают кому-то выиграть, но кто-то другой может и проиграть. Этот эффект хорошо виден на примере английской промышленной революции, которая заложила основы процветания наиболее развитых на сегодняшний день стран. Промышленная революция стала результатом цепочки технологических прорывов в использовании пара, на транспорте и в текстильной промышленности. Хотя механизация сделала возможным огромный рост общего богатства и в конечном счете заложила основы современного индустриального общества, в свое время она была встречена многими в штыки, и не из-за невежества или близорукости, а совершенно наоборот.

Это недовольство имело свою – и, к сожалению, убедительную – логику. Экономический рост и технологические инновации создаются в результате процесса, который великий экономист Джозеф Шумпетер называл «созидательным разрушением». В ходе этого процесса старые технологии заменяются новыми; новые сектора экономики привлекают ресурсы за счет старых; новые компании вытесняют признанных ранее лидеров. Новые технологии делают старое оборудование и навыки обращения с ним ненужными. Таким образом, инклюзивные институты и экономический рост, который они подстегивают, порождают как победителей, так и проигравших, как среди экономических, так и среди политических игроков. Боязнь созидательного разрушения часто лежит в основе сопротивления созданию инклюзивных экономических и политических институтов.

Европейская история служит яркой иллюстрацией последствий созидательного разрушения. В XVIII веке, накануне промышленной революции, правительства большинства европейских стран контролировались аристократией и другими традиционными элитами, чей основной доход составляли земельная рента и ренты от торговых привилегий и монопольных прав, которые были пожалованы им монархами вместе с защитой от нежелательных конкурентов. В соответствии с принципом созидательного разрушения развитие городов, новых отраслей промышленности и фабрик привело к оттоку ресурсов из сельского хозяйства, снижению земельной ренты и росту стоимости труда наемных работников, которым землевладельцы теперь вынуждены были платить больше.

Торговые привилегии элиты также оказались под угрозой со стороны новых предпринимателей и купцов и в конце концов исчезли. В общем и целом, именно элита оказалась в проигрыше от индустриализации. Урбанизация и растущее политическое самосознание нарождающегося среднего класса и пролетариата поставили под сомнение монополию земельной аристократии на власть. Поэтому с развитием промышленной революции аристократы проиграли не только экономически; появился риск проигрыша и в сфере политики. Под угрозой потери политической и экономической власти элиты во многих странах активно сопротивлялись индустриализации.

Аристократия, однако, не была единственной общественной группой, проигравшей в ходе промышленной революции. Ремесленники, чей ручной труд призваны были заменить машины, также выступали против индустриализации. Многие из них организовались и начали бунтовать и разрушать станки, которые считали причиной снижения своего уровня жизни. Это были луддиты, чье имя стало нарицательным обозначением для каждого, кто сопротивляется техническому прогрессу. У английского изобретателя Джона Кея, который в 1733 году придумал летучий челнок – одно из первых значительных усовершенствований в механизации ткацкого дела, луддиты спустя двадцать лет даже сожгли дом. Та же судьба постигла Джеймса Харгривза, изобретателя столь же революционной механической прялки «Дженни».

Ремесленники, однако, не смогли оказать столь же сильное сопротивление индустриализации, как землевладельцы и аристократы. В отличие от земельной аристократии, у луддитов не было политической власти – то есть возможности влиять на проводимую правительством политику пусть даже в ущерб желаниям и интересам тех или иных групп в обществе. Поэтому в Англии индустриализация продолжалась, несмотря на протесты луддитов и даже гораздо более мощное и организованное сопротивление аристократии.

Однако сопротивление аристократов удалось преодолеть не везде. В Австро-Венгрии и в России, двух абсолютистских империях, где монарх и дворянство были гораздо меньше ограничены во властных полномочиях, они рисковали гораздо большим и смогли сильно замедлить процесс индустриализации. В обоих случаях это привело к стагнации экономики и отставанию от других европейских стран, экономический рост в которых начал быстро ускоряться в XIX веке.

Так или иначе, ясно одно: влиятельные группы в обществе часто противостоят техническому прогрессу и пытаются остановить движение к процветанию. Экономический рост – это не просто появление большого количества более совершенных станков и агрегатов, которыми управляют более многочисленные и более образованные работники. Это еще и глубокий процесс трансформации, причем часто дестабилизирующей, процесс созидательного разрушения. Поэтому экономический рост будет происходить, только если его не удалось заблокировать тем, кто боится от него проиграть и потерять привилегии, на которых основаны их богатство и власть.

Конфликт за ограниченные ресурсы, доходы и власть легко перерастает в борьбу за установление правил игры, за выбор экономических институтов, которые определяют характер экономической активности и ее бенефициаров. Разумеется, в конфликте невозможно учесть интересы всех сторон одновременно. Кого-то ждет поражение и разочарование, а кого-то – победа и достижение поставленных целей. Для будущего страны невероятно важно, кто победит в этой борьбе. Если удастся одержать верх тем, кто проигрывает от экономического роста, они могут его заблокировать и надолго погрузить страну в эпоху застоя.

Логика, которая объясняет, почему властные элиты не всегда выбирают экономические институты, которые ведут к процветанию, легко применима и к выбору политических институтов. При абсолютизме элита может использовать неограниченную власть, чтобы установить те экономические институты, которые ей выгодны. Будет ли она в таких условиях заинтересована в том, чтобы сделать политические институты более плюралистическими, открытыми для других групп? В общем случае нет, поскольку это ослабит ее власть и затруднит, если не заблокирует полностью, возможность формировать выгодные для себя экономические институты. Здесь, как мы видим, тоже возникает почва для конфликта. Люди, которые страдают от экстрактивных экономических институтов, вряд ли могут надеяться, что их правители добровольно изменят политические институты и перераспределят власть в пользу конкурентов. Единственный способ сделать политические институты более плюралистическими – заставить элиту пойти на уступки.

Точно так же, как политические институты не становятся плюралистическими автоматически, политическая централизация тоже не происходит сама собой. Разумеется, некоторые стимулы к усилению централизации существуют в любом обществе, особенно там, где о сильном централизованном государстве еще нет и речи. Например, если бы одному из враждующих кланов в Сомали удалось создать централизованное государство, способное поддерживать порядок на всей территории страны, это могло бы сделать и страну, и клан богаче. Что же этому мешает? Главным барьером на пути централизации является боязнь изменений: любой клан, группа и даже отдельный политик, который попробует сделать государство более сильным и централизованным, тем самым сосредоточит власть в своих руках, но сама мысль об этом предсказуемо вызывает ярость у других кланов, групп и политиков, которые в этом случае проиграют. Таким образом, отсутствие централизации означает не только отсутствие законности и порядка на большей части территории страны, но и присутствие большого количества политических игроков, достаточно влиятельных для того, чтобы воспрепятствовать централизации и даже заставить задумавшихся о ней политиков навсегда отказаться от этой идеи. Политическая централизация в таких обстоятельствах возможна только при условии, что одна из групп достаточно сильна, чтобы сломить сопротивление всех остальных и заняться строительством сильных и централизованных государственных институтов. В Сомали, где власть распылена поровну между всеми группировками, ни один клан не может подчинить себе другие. Именно в этом причина того, что централизация невозможна в течение столь долгого времени.

Долгая агония Конго

Нет более подходящего и при этом более печального примера, демонстрирующего, что экономический рост не может начаться в условиях экстрактивных институтов и что экстрактивные экономические и политические институты напрямую связаны между собой, чем история Конго. Португальские и голландские путешественники, которые посещали Конго в XV и XVI веках, отмечали «ужасающую бедность» этой страны. Технологическое развитие было примитивным по европейским стандартам: конголезцы не знали ни письменности, ни колеса, ни плуга. Причины этой бедности и нежелания конголезских земледельцев перенять эти технологии, даже когда они о них узнали, лежат в экстрактивном характере экономических институтов этой страны.

Как мы уже говорили, политическим центром Королевства Конго была столица Мбанза (впоследствии переименованная в Сан-Сальвадор). Удаленные от столицы территории управлялись представителями элиты, игравшими роль губернаторов отдельных провинций. Богатство элиты происходило из двух источников: плантаций вокруг Сан-Сальвадора и налогов, собираемых на остальной территории королевства. В основе такой экономики лежало рабство: рабов использовали как местные вожди на плантациях, так и европейцы, обосновавшиеся на побережье. Налогообложение было совершенно произвольным; например, имелся специальный налог, который взимался каждый раз, когда король ронял свой головной убор. Чтобы стать богаче, конголезцам необходимо было инвестировать – например, покупать плуги. Но такие инвестиции не окупились бы: все результаты прироста производства, которого можно было бы добиться, используя новые технологии, были бы экспроприированы элитой во главе с королем. Вместо того чтобы инвестировать в повышение производительности сельского хозяйства и выходить на рынок со своей продукцией, конголезцы вынуждены были отодвигать свои деревни подальше от городов и дорог – то есть от потенциальных рынков сбыта, – и все это ради того, чтобы избежать ограбления со стороны королевских чиновников и не быть захваченными работорговцами.

Таким образом, мы можем утверждать, что причиной ужасающей бедности Конго были экстрактивные экономические институты, которые заблокировали его движение к процветанию и едва ли не повернули его вспять. Правительство Конго не обеспечивало своих граждан общественными благами и услугами, даже такими базовыми, как защищенные права собственности и поддержание законности и порядка. Наоборот, государство и было главной угрозой собственности и личным правам. Работорговля означала, что наиболее важный из всех рынков – инклюзивный рынок труда, на котором люди могут выбрать себе профессию и место работы наиболее эффективным для экономики образом, – просто немыслим. Более того, торговлю между городами и международную торговлю, а также все крупные коммерческие предприятия контролировал король, и эти предприятия могли принадлежать только кому-то из его окружения. Как только португальцы принесли в Конго письменность, элита быстро стала грамотной, однако король не предпринимал попыток распространить грамотность на основную массу населения.

Несмотря на то, к какой ужасающей бедности они приводили, экстрактивные институты в Конго были в своем роде безукоризненно логичными: они приносили узкой группе людей, королю и его окружению, огромные богатства. В XVI веке король Конго вместе со своим двором могли себе позволить импорт предметов роскоши из Европы, а в повседневной жизни были окружены многочисленной прислугой и рабами.

Корни экономических институтов Конго растут из распределения власти между разными группами в обществе, то есть прямо связаны с институтами политическими. Ничто, кроме восстания подданных, не могло помешать королю распоряжаться чужой собственность и даже личной свободой конголезцев, любой из которых мог быть в любой момент продан в рабство. Но хотя угроза восстания и была реальной, но все же недостаточной, чтобы защитить собственность и свободу людей. Политические институты Конго были в полной мере абсолютистскими, то есть не накладывали на элиту и короля вообще никаких ограничений, одновременно лишая остальное население какого-либо права голоса.

Разумеется, легко увидеть разницу между экстрактивными политическими институтами Конго и инклюзивными политическими институтами, которые распределяют власть между разными группами в обществе и при этом ограничивают ее применение. Абсолютистские институты Конго держались на штыках королевской армии. В середине XVII века регулярная армия короля состояла из пяти тысяч солдат, пятьсот из которых составляли мушкетеры – грозная сила по тем временам. Это легко объясняет, почему элита и король с таким энтузиазмом с самого начала заимствовали у европейцев именно огнестрельное оружие.

В условиях работы подобных институтов у страны не было шансов на устойчивый экономический рост; даже временные экономические успехи были маловероятны. Реформирование экономических институтов с целью защитить права частной собственности сделало бы Конго в целом гораздо богаче. Но маловероятно, что элита бы что-то приобрела от повышения общего уровня жизни. Во-первых, король и его окружение проиграли бы чисто экономически, потеряв доход, который приносили работорговля и труд рабов на плантациях. Во-вторых, такие реформы были бы возможны только в том случае, если власть короля и влияние элиты были бы сильно ограничены. Например, если король продолжает безраздельно повелевать пятью сотнями своих мушкетеров, то кто поверит манифесту об отмене рабства? Что помешает королю впоследствии передумать? Единственной реальной гарантией необратимости изменений послужила бы реформа политических институтов таким образом, что подданные короля получили бы право голоса в определении размера налогов и случаев, когда возможно применение силы мушкетерами, то есть если бы политическая сила граждан сдерживала бы власть короля. Но в этом случае сомнительно, чтобы поддержание роскошного образа жизни короля и его двора по-прежнему оставалось бы приоритетом для власти. Таким образом, подобный сценарий реформ сделал бы экономические институты общества более эффективными, но элита оказалась бы в проигрыше – как экономически, так и политически.

Взаимодействие между экономическими и политическими институтами Конго пятьсот лет назад до сих пор остается важным для понимания, почему эта страна так и не может выбраться из ужасающей бедности. Установление европейского владычества в этих местах и выше по течению реки Конго в ходе так называемой схватки за Африку^[16] в конце XIX века привело к еще более вопиющему бесправию населения (в том числе полному отсутствию прав собственности), чем это было в доколониальном Конго. Экстрактивные экономические и политические институты, которые обогащали узкую группу властной элиты за счет всего остального населения, были снова воспроизведены, только теперь этой узкой группой стали бельгийские колонизаторы, и прежде всего король Леопольд II.

Когда в 1960 году Бельгийское Конго обрело независимость, привычная система экономических институтов и стимулов снова воспроизвела себя и привела к тем же плачевным результатам. И вновь суперэкстрактивные экономические институты поддерживались суперэкстрактивными политическими институтами. Ситуация усугублялась еще и тем, что европейские колонизаторы включили в границы Бельгийского Конго территории множества доколониальных государственных образований и районов обитания этнических групп, которые слабо контролировались центральным правительством, находившимся в столице Киншасе. Хотя президент Мобуту и смог использовать всю мощь государства, чтобы наполнить свои собственные карманы – например, в процессе так называемой «заиризации», которую он проводил с 1973 года и которая сопровождалась массовым изъятием собственности у иностранных компаний и граждан, – он все же оставался главой слабо централизованного государства, которое с трудом контролировало большую часть своей территории и вынуждено было обратиться за иностранной помощью, чтобы предотвратить отделение двух провинций – Катанги и Касаи – в 1960-х годах. Слабая централизация, которая подчас ставит государство на грань полного развала, характерна не только для Конго, но и для всей субсахарской Африки.

Современная Демократическая Республика Конго остается бедной потому, что в ней до сих пор отсутствуют базовые экономические институты, которые могли бы послужить основой экономического роста. Не география, культура, невежество граждан или правителей делают Конго бедной страной – бедность приносят экстрактивные экономические институты. И они до сих пор не были заменены на более продуктивные потому, что политическая власть до сих пор сосредоточена в руках элиты, у которой нет стимулов для того, чтобы защищать права собственности простых людей и предоставлять им базовые общественные блага, повышать их уровень жизни и поддерживать экономический рост. Наоборот, интересы элиты заключаются в том, чтобы извлекать как можно больше доходов и использовать их для поддержания собственной власти.

Элита не использует свою власть и для того, чтобы сделать государство более централизованным, – ведь это принесет те же проблемы (возникновение сильной оппозиции и рост политической конкуренции), что и экономический рост. Более того, так же как и в большинстве других стран тропической Африки, вооруженные конфликты между соперничающими группами, пытающимися отобрать контроль над экстрактивными институтами у центрального правительства, похоронили даже те осторожные и половинчатые попытки усилить централизацию, которые имели место.

История древнего Королевства Конго, как и история современного Конго, убедительно показывает, как выбор политических институтов определяет выбор институтов экономических, а значит, и формирует стимулы, которые отвечают за рост экономики. Эта история также демонстрирует, почему политический абсолютизм и экономические институты, которые обогащают немногих за счет всех остальных, образуют симбиоз.