16
– Бернард! Воды! – пробормотала Элиза просыпаясь. Выбранный закуток катакомб был не слишком холодным, но сон в нем помог меньше, чем она предполагала. Правда, воротник исполнил свою утепляющую роль мастерски и до сих пор дремал. Пора было выбираться на поверхность. Сегодня предстояло вернуть деньги и продолжить план.
Элиза приподняла груду парадных охотничьих плащей, служивших ей и одеялом, и матрасом поверх кожаных носилок.
– Пойдем, приведем себя в божеский вид, – недовольно сказала она, – и вернем деньги.
– А шкатулка? – прошипел проснувшийся воротник.
– Нет. Я не собираюсь с собой таскать весь нужный скарб.
– А сви.. свинью… Вернее, то, во что оно… – запинаясь прошипел воротник.
– Тем более. Пьер, поросенок вовсе не ожил.
Поднявшись с носилок, Элиза запахнула позаимствованный плащ и пошла по коридору назад. Она искоса взглянула на приоткрытую дверь арсенала и потерла заспанные глаза ускорив шаг. Вчера ей удалось избежать уже знакомую ловушку в этом месте. Кто-то уже спускался в катакомбы и смог взломать именно двери арсенала, но попался: ни на плащах, ни на оружии не было никакой геральдики, однако солдаты лорда носили при себе медальоны, где и был изображен герб здешнего рода. Элиза чудом успела отвести глаза от вывешенных на стене медальонов. Теперь один из них, тщательно замотанный полуистлевшими бинтами, висел и на ее шее.
Путь до дома, где обосновались те, кто украл ее дорожную казну, был не слишком долог. Если не считать долгих минут ожидания перед выходом на поверхность, подгадывая момент, когда работники отойдут от холодного склада. И если не считать еще более долгих минут у старого фонтана, где Элиза мирилась с брезгливостью перед тем, как умыться. Воровской домик оправдал все ожидания. Это не было логово Косого Бенни, от напускной невзрачности которого бросало в дрожь. Здесь все было провинциально и просто. Но этот факт по-своему раздражал, особенно когда она начала объясняться с тамошними обитателями.
Когда речь шла о людях вроде Косого Бенни, брезгливость Элизы отчего-то притуплялась. (Конечно, речь шла не о его подручных.) Те, кто поднялся на самый верх мутной воды преступного мира, не вызывали в ней брезгливости. Как будто это были люди той же касты, что и она, просто выбравшие иной путь. Правда, ощущения были не до конца осознанными. Она не была уверена в них. Ведь Элиза нередко путалась между брезгливостью и состраданием.
Иногда казалось, что это происходило из-за того, что с ней самой что-то не так:
Помимо двух городских и четырех сельских церквей, во владениях Бенуа сохранялась небольшая часовня заложенная в совсем уж темные времена. Туда совершали паломничества монахи из монастырей находящихся в землях побочных ветвей рода. Никаких реликвий в часовне не имелось, и истоков традиции Элиза так и не разузнала, но это не мешало ей часто принимать обычные трехнедельные паломничества. Ей запомнилась одна очень старенькая монахиня – та отчего-то стремилась рассказать Элизе намеками о том, что значит политический брак младшей дочери Бенуа. Старалась «подготовить невинное дитя». Хотя Элиза уже прошла церемонию совершеннолетия и первый выход в свет. Элиза была в кромешной ярости от ее слов. И кротко выслушивала все, неподвижно сидя с опущенными глазами, стараясь разувериться в услышанном.
Во-первых, о том, что Элиза не должна быть такой холодной и сдержанной, что юность дана для того, чтобы совершать ошибки и учиться на них. И, дескать, монахиня непременно отмолит любые ее маленькие девичьи ошибки, без которых она не познает данной Всевышним жизни. И что, может быть, стоило бы говорить со слугами не так холодно и отстраненно. Все это было сказано так, как будто любая ошибка Элизы не могла привести к возможной смерти оных слуг! И как будто если бы слуги полюбили ее, им было бы легче умирать из-за ее ошибок.
Во-вторых, о «тяжком женском предназначении». Подобным образом неприлично было бы говорить даже о какой-нибудь купеческой дочке, чья жизнь часто стоит столько же, сколько подпись на бумагах о ее приданом. А уж о наследной баронессе Бенуа…
Монахиня смела сочувствовать ей, хотя:
В-третьих, и это касалось самого положения монахини: ей по всем правилам следовало бы брезговать тем, как высокородная грешница упивается своей толикой мирской власти!
Но, несмотря на это, задушевные разговоры помогли понять себя лучше. Брезгливость монахини, должно быть, выродилась в сочувствие. (Элиза не раз видела, как случалось наоборот.) Так что, она решила, что, если не было крайней нужды, не обязательно трудиться разделять эти чувства.
Как, например, в случае верхушки упомянутой касты.
Элиза не ощущала ни капли брезгливости.
Ни намека.
После недолгих переговоров, Элизу проводили наверх. Там же пришлось согласиться с обыском и тем, что у нее отобрали старинный пистоль из арсенала. Целый мушкет Элиза брать поленилась. Но ведь нужно было чем-то казнить негодяев, укравших ее дорожные средства.
– Это… как бы шутиха, – сказала она, – если не верите, направьте на меня и нажмите на крючочек снизу.
Безбородый оглядел серебрёный ствол, орнамент, где не нашлось и намека на пороховую гарь, и последовал совету.
Из дула вылетел сноп разноцветных искр и на пару секунд заплясал желтовато-зеленый огонек.
Атаман и второй молодчик одобрительно засмеялись.
Элиза прижала к груди руку. Медальон сильно нагрелся.
– Я вижу, у вас и вещи лейб-медика? – сказала она, глядя на раскрытый сундук у стола, – вы знаете что это? Тогда покажу. А потом, наверное, казню вас.
Собравшиеся снова заржали.
Она взяла одну из трубочек.
– Скажем, это обернутое миртовым волокном лекарство с юга, – продемонстрировала она, – ты. Нажми еще раз! Но держи ровно на меня.
Медальон нагрелся еще сильнее. Элиза аккуратно прикурила.
– Необычно пахнет… Попробуйте, – кивнула она атаману, – ты! Ровнее держи шутиху! Потом я покажу еще одно растительное средство.
Атаман взял еще одну трубочку и привстал, перегнувшись через стол к своему подчиненному.
Элиза мигнула из-за громыхнувшего выстрела.
Все было просто – на атамане не было амулета из арсенала. Потому верхняя часть его черепа рухнула на стол.
– Мне кажется, или вы – новый главарь организации? – спросила она, глядя на борматавшего что-то бандита. Не веря произошедшему, он наставил шутиху на Элизу. Снова вылетел сноп разноцветных искр и затрепетал огонек возле дула, – просто кто поверит, что произошла случайность?
Пахнущий чесноком охранник, схвативший Элизу сзади, прижал горячий амулет к ее груди. Вряд ли он смог бы догадаться о существовании подобной вещицы, но было неприятно. Элиза прикрыла глаза, тщательно запоминая, что в последствии ему следует приказать отрубить именно правую руку, которой он сжимал ее грудь, а не что-то другое.
Договариваться пришлось в самые кратчайшие сроки. «Выяснилось», что Элиза пришла лишь для отвлечения внимания, когда в кабинет атамана ворвались ее подельники и вероломно убили главаря и скрылись с частью богатств (которую пришлось разделить поровну с охранниками). Пахнущий чесноком все же не внял и внес коррективы, полоснув по горлу стрелявшего. Ему и правда хотелось отомстить за смерть атамана. (Порыву помогли тайные жесты Элизы безбородому – такие, чтобы увидел именно чесночный.) Но его противник успел прибегнуть к помощи шутихи.
Чувствуя, что силы готовы оставить ее, Элиза нашарила в багаже Эрика серебряный футляр с куда более действенным заморским средством – с виду ничем не примечательные жевательные листья.
В конечном счете, ей не пришлось предпринимать практически ничего. Хотя нести сумку с золотом, украшениями и шутихой было тяжеловато. Но таково было взятое ею обязательство – семнадцатого числа каждого второго месяца отдавать пожертвование святой Церкви. Таковы уж были правила – после выхода в свет ей следовало взять на себя некое обязательство перед святой Церковью. Она взяла это, минимальное обязательство. Но в складывающихся обстоятельствах нельзя было быть уверенной, что родные позаботятся о платеже, поэтому пришлось постараться успеть сделать его самой. А уж потом посылать за Полли.
В этом была и своя выгода – монашеская не отравленная еда и вода.
Снова Элиза, стиснув зубы от ущемленной гордости, пробиралась к цели переулками.
Так и заканчивается славная история – таскать собственные вещи, пробираться переулками, страшась встречи с обычными людьми, которые всего-то хотят ее истребить. (Мало ли кто этого хочет!) А там, глядишь, можно и не заметить, как это и вовсе войдет в привычку. Даже воротнику и то нечего было сказать на произошедшее!
* * *
Элиза оглядела маленькую комнатку. Все-таки, несмотря на ничтожные размеры и отсутствие всего, что можно было назвать излишествами, было понятно, что кабинет, выделенный инквизитору, не был местом его заточения. Свежие не сшитые пачки бумаги, чужая изъятая священная инсигния на краешке рассохшегося стола, приходские книги, запах пота, пропитанного страхом, все еще читался в комнате – по всему было видно, что инквизитору позволили работать. Да, запах был именно такого рода – не видь она чистый пол, могла бы решить, что здесь успели произвести инструментальное дознание. Хорошо, что после сильфьего лекарства, от себя самой она ощущала лишь таинственный лесной аромат.
– От вас, Бенуа, разит скверной и смертью, – после долгого молчания сказал инквизитор, – я не приму эти деньги.
– Рада, что вы пережили осаду и нашли общий язык с местными священниками, – поклонилась Элиза, – однако… Как бы лучше выразиться? У меня нет иных денег. Когда я давала свой обет, речь шла о том, что я буду отдавать, а не о том, какого именно рода деньги у меня останутся.
– Этот обет лишь часть глупого ритуала для знати, о котором нет ни слова в писании. Никто не исполняет е… – инквизитор вздрогнул.
– Не я придумала правила, – холодно сказала Элиза, – я буду считать, что вы согласны принять пожертвование. Вернемся к более важным делам. Вы выполнили инспекцию? Я хочу ознакомиться с выводами и искоренить ересь.
– Мне горько, что вы не прекращаете кривить душой.
– Да? – удивилась Элиза, – и чего же, по вашему мнению, святой отец, я хочу на самом деле?
Он как-то особенно зловеще наклонил голову. Могло показаться, что он уже примеряется, как лучше привязать на дыбу. Но Элиза понимала, что это вовсе не так. Инквизитор всегда был откровенен с ней касательно «скверны» и прочих глупостей, но не отправил ни одного доноса (возможно, понимая, что это ни к чему не приведет). Он прислушался к просьбе отправиться в экспедицию. Его бы вряд ли ждала особая кара за отказ – приказ императора собрать нескольких человек для сопровождения Элизы был негласным.
– Заставить меня… – проговорил он задумчиво, – ума не приложу, каким именно способом, но, думаю, ваша цель – заставить меня засвидетельствовать перед Святой Церковью изгнание всей ереси и бесов с Запретных Земель, когда вы приберете их к рукам, дитя мое. Очистить в глазах Святой Церкви имя здешнего рода от истории связи с нечистым. Дабы никто не решил сразу же пойти священной войной против новоявленного правителя этих земель, как возможного прислужника нечисти.
– И в чем же ложь? Примерно это, пусть и не такими циничными словами, я приказала вам еще в столице.
– Позвольте объяснить иносказательно, дитя мое. Возле центрального собора несколько лет стоял лоток одной цветочницы. Не лучшее место для лотков с цветами, потому я поглядывал на нее. И не нашел ничего предосудительного. Так что знаю, о чем говорю, – он кашлянул, – так вот… представьте себе, что цветочница будет стоять в лютый зной и стужу с одним и тем же выражением лица. Не отпустит цветы дешевле названной цены. Не отдаст лишнего счастливым молодоженам, не будет дурно коситься на неверного супруга, покупающего букет юной любовнице, не улыбнется никому, даже маленьким детям… Впрочем, в последнем не уверен…
У Элизы дернулась щека. Лишь благодаря неимоверной удаче только наложившая на нее проклятие недоведьма додумалась шантажировать ее смертью детей. Причем, реальной и необратимой. Следовало лучше скрывать эту слабость, раз даже инквизитор смог догадаться.
– Все это не только мои личные измышления, – продолжил он, – я читал донос на вас от одной монахини, что совершала паломничество в вашей фамильной часовне. Она свидетельствовала, что вы, дитя мое, одержимы каким-то духом, что пожрал вашу душу. Разумеется, это ересь, ибо души людские бессмертны. Я отправил ей небольшое, но соответствующее наказание, а донос уничтожил. Но выглядит все именно так.
– У вас не смешные шутки, – фыркнула Элиза, перебирая пальцами четки, – цветочница? Я не цветочница. Да и будь я ей – стоило бы отдавать лишние букеты счастливым, а не тем, кто несет цветы на могилу? И наоборот… Будет ли лучше отринувшей стыд любовнице от косого взгляда? Или от улыбки? Будет ли лучше, если не продавать цветы в зной и стужу? Мне нет до этого дела. Я… я – не цветочница. Я продаю жизни своих слуг. И я стараюсь продавать их дорого. Я не прячусь за нежностью и злостью перед теми, кто мне полезен. Моего имени достаточно. Я не буду подпирать его нежностью и уловками, как какая-то торговка. Заставлять смешивать преданность слуг ко мне и их любовь к близким…
– У вас извращенное представление, дитя мое. Этим вещам дóлжно смешиваться – долг и любовь…
– Юноша, – зло прошипела Элиза в его пожилое лицо, – а ты кого больше любишь: мамочку или боженьку?
– Это богохульство! – грозно сказал инквизитор.
– Именно! – подалась вперед Элиза, – Я – мать земля для крестьянина. Я – лес для охотника. Они преданы мне, отдают жизнь и здоровье мне. Ради тех, кого любят. Не будут преданы – умрут с голода. Сожгут поля и лес? Я прикажу их казнить. Разделять место в мыслях какого-нибудь убогого пахаря рядом с его супругой – избавьте! Меня не посещают подобные грязные фантазии.
– Если вы всерьез так думаете, не лучше вам отказаться от титула и предоставить их тем, кто способен снискать любовь?
– О да! – рассмеялась Элиза, – пусть поверят, что они нужны кому-то облеченному властью по взаимной любви, а не ради статуса, наживы и военной силы. Этим то-о-очно никто не воспользуется! Я хотя бы говорю им правду. Хватит праздных разговоров, дайте мне отчет, святой отец.
Помедлив, он сдвинул книгу и поднял несколько страниц.
– Я понял, о чем вы, дитя мое, – проговорил он, – моя должность в чем-то похожа… Но, даже без допроса… я уверен, что вы говорите не все. Сейчас вы, по сути, изгнаны из родовых земель ради невыполнимой цели. Вы лишились всего. Вами больше не может двигать это извращенное понимание власти.
Элиза раздраженно протянула левую руку за бумагами продолжавшего разглагольствовать инквизитора, но тут осознала ошибку и спрятала ее под охотничий плащ.
Глаза инквизитора округлились.
– Бумаги! – приказала Элиза.
– Я видел, вы пишете левой рукой? – почему-то спросил он, протягивая отчет.
– Чаще всего, – буркнула Элиза. Подделывать почерк братьев-правшей было сложно, не научись она писать и правой.
Инквизитор говорил что-то еще, но у нее перехватило дыхание от первых же строк. Ее предположение оправдалось. Отчет о «прошлых и нынешних ересях Эгаре» был краток и неточен, но начинался он именно с того, что было нужно. Существовало от ста восьмидесяти семи до шестисот неотпетых жителей какого-то пригорья за последние сто тридцать лет. Упоминания «Лесного фронтира», исчезнувшие из записей об усопших сто восемнадцать лет назад. Из людской памяти исчез не только августейший род с обитателями замка и самых ближайших окрестностей. Не самое малое число жителей исчезли одновременно с катастрофой. Подручные или враги великой ведьмы. И, судя по записям, был шанс, что они были не из заграничных варваров, а из местных. Был шанс найти здесь хотя бы могилы виновников или соучастников, а то и их потомков.
К тому же, в самом конце отчета, после упоминаний о прегрешении нескольких служителей, имелись факты, проливающие еще больше света на происходящее:
Элиза уже знала, что спорадические миссии святой Церкви в Запретные Земли доходили до городского прихода. Также еще в столице она узнала, что некоторые молодые священники, закончив приходскую школу, успешно отправлялись отсюда в империю. Раньше Элиза считала, что эти связи были затуманены особым волшебством ведьмы. Но никакого дополнительного заклятия, кажется, не существовало – размер церковных податей в Запретных Землях определялся в соответствии с размером королевских налогов. Инквизитор нашел нумерованный список с изначального соглашения – в некоторые годы, прямо как в империи, размер церковных податей мог снижаться пропорционально росту королевских налогов, и должен был быть компенсирован в два последующих года. Проблема была в том, что никто из церковных инспекторов, да и горожан, не мог удержать в памяти подписанные предыдущим королем бумаги, на которые ссылались местные церковные соглашения. Здешний род был вымаран из истории намертво. У тех, кто платил и собирал церковные подати оставалось лишь ощущение, что «вроде, все сделано, как надо». Как и у тех, кто пытался инспектировать далекий приход. Инквизитор не понимал причин, но смог опознать это положение вещей.
Представшая перед Элизой схема была подобна брошенному на землю оружию. Будто бы Запретные Земли были забаррикадированы от любых инспекторов и писарей тысячами пороховых бочек. Удивительно, что ни с той, ни с другой стороны не нашлось человека с факелом. Впрочем, именно на подобный случай Элиза взяла с собой неподкупного инквизитора.
Сладко вздохнув, Элиза вернулась к первой странице отчета – к самому сладкому. Сто восемьдесят семь жителей Лесного фронтира, родившиеся ранее сто восемнадцати лет назад, вряд ли поголовно упокоились без отпевания – в записях города не было докатившихся последствий эпидемий и катастроф. Правда, великая ведьма могла просто превратить их в пыль, так чтобы от такой прорвы трупов не началась бы эпидемия.
– Кстати, а что это за «триста пятнадцать» на полях? – спросила Элиза, – почему перечеркнуто?
– Триста пятнадцать фамилий, – пояснил инквизитор, заметно занервничав, – дитя мое, каюсь, иногда отвлекаюсь на то, в чем нет смысла искать ересь.
– Триста пятнадцать семей с различными фамилиями в записях одного этого города? – холодно переспросила она. Действительно, в таком городишке просто неоткуда было взяться не трем сотням семейств с различными фамильными именами. Разве что после большого переселения. Или… если он раньше не был пригородом какой-то большой столицы. Кажется, где-то раньше она уже слышала о руинах большого города неподалеку.
– Да, дитя мое. Книги не могли быть подделаны, – с нажимом произнес он.
– Вот как? Конечно, я верю вам. А с пригорьем такого не наблюдалось?
Вот как, оказывается, выглядели в записях жертвы той катастрофы – никак. Абсолютно никак. А вот те сто восемьдесят остались с записями о рождении, но не отпевании. Это было ровно то, что нужно – секта. Причем не простая. Они все, как один, приняли ведьму примерно в тот момент, когда та создала заклятье, заставившее всех забыть монарший род. Элиза предполагала, что из-за редких контактов с церковью, на Запретных Землях сумеет сложиться некая система мистических верований, но ей казалось, что это будет нечто вроде обычного проникновения языческих верований, как, скажем, с малочисленными островитянами на севере. Однако здесь перед ней предстал силуэт закрытой от внешнего мира секты явно связанной с ведьмой. И абсолютно не готовой к появлению той, что дарует им свет и добро – то есть ее.
Великолепно!
– Дитя мое, – снова заговорил инквизитор. Он осуждающе прищурился.
– Я зачиталась, – скромно поклонилась Элиза, – благодарю вас за отчет, святой отец. Принимаю ваше прощение моей оплошности! Чрезвычайно захватывающий документ. Я искореню найденную вами ересь. Покажите мне ее всю!
17
Пять дней поста и молитв. Инквизитор был вправе требовать подобное. Не Элиза придумывала правила. Пока она в точности следовала таким напутствиям официального лица, не было ни малейшего повода отлучать ее от церкви – так было всегда. Отчасти поэтому суд был вынужден казнить лишь ее рыцарей и снять все обвинения с нее самой.
В принципе, требования инквизитора были разумны. Элизе давно хотелось хорошенько подкрепиться и собраться с мыслями в каком-нибудь безопасном месте. Вода и лепешки с капустными листьями проверялись лично инквизитором – о яде можно было не переживать. Лесные ягоды и прочие излишества она отдавала троим караулившим ее посменно послушникам. Местом поста были определены руины собора в «мертвом городе». По обоюдному согласию с инквизитором.
Когда-то это место было центром всего города, с торговыми кварталами и прочими достопримечательностями. Произошедший более ста лет назад пожар превратил его в руины. Место пользовалось дурной славой у горожан. Сюда не наведывался почти никто. Инквизитор настоял на ее пребывании именно в руинах здешнего собора. Поначалу Элиза посчитала его объяснения формальностью, но, когда болезненно озирающийся послушник впервые привел ее сюда, она поняла, что это было неспроста.
Старинные, потрепанные молью времени готические своды таили в себе что-то жуткое. Даже подозрительно затихший до этого «спрут» оживился и попытался забиться куда-то глубже. Злые варварские горгульи и острые прореженные временем шпили выглядели необычно. Особенно шпили… Вознесенные вверх, как страшное оружие, которое, однажды вонзившись в небеса, можно вырвать, лишь оставляя ошметки призрачной плоти на множестве хищно торчащих во все стороны краббов. Элизе снова показалось, что она родилась не в ту эпоху. До начала века просвещения даже архитектура церквей была полна недвусмысленной жестокой силы. У сотворивших подобную красоту не было дурной манеры вуалировать то, что они на самом деле могут сотворить с последователями, что решат ослушаться диктата. Да и платья – скажем, ми-парти1 в цветах Бенуа ей бы пошло существенно лучше современных кринолинов.
– Почему вы так улыбаетесь? – опасливо спросил рыжий послушник, что вел Элизу к собору. Он поминутно оборачивался в сторону оставленной позади телеги. И, в целом, вид он имел довольно боязливый, – вы что-то увидели? Его преосвященство сказали, чтобы я хватал вас и убегал, если…
Дело было не только в старинном величии сгоревшего собора, высившегося в конце моста. (Даже не моста, а целой улочки, парящей над заросшими обгорелыми руинами.) Элиза чувствовала, что и инквизитор шаг за шагом приближался к разгадке тайн Запретных Земель. Он еще не напал на след ведьмы, но догадался о существовании какого-то конфликта, что заставил исчезнуть из людской памяти местного сюзерена. Инквизитор, разумеется, провел связь с попыткой уничтожения главного собора города. Хотя эта связь, скорее всего, была ошибочна. Он не узнал имен иерархов, что закладывали собор, и много чего еще. Но Элиза с благодарностью оценила выбор инквизитора: он решил не оставлять Элизу в оккупированной им церквушке, где сильфиды шастают, как у себя дома, а отправил в то место, что безуспешно попытался разрушить «нечистый». У Элизы едва не навернулись слезы на глаза.
– Ответь уже! – поднял голос послушник, когда они подошли к стенам, – а, точно! Его святейшество говорили, что надо так… «Дитя божье Бенуа»… Почему вы улыбаетесь?
Он отпрянул от летучих мышей, брызнувших из мрака заросшего прохода, обрамленного обожженной дочерна каменной аркой.
– Просто это милое место, – нехотя кивнула Элиза, – очень запущенное, но приятное, величественное, не находишь?
– Нет… То есть… Нет, дитя божье Бенуа.
С недавних пор Элиза испытывала смутный страх в заброшенных домах, какими бы величественными они ни были. В них как будто заселялись новые, незримые жильцы, постепенно меняя прежний быт под свои абсолютно чуждые человеческому нужды. Но здесь, несмотря на запустение, такого не было. Как будто где-то в соборе все еще бродила огромная хозяйская собака, с клыков которой капала слюна. Впрочем, конкретно этот навевающий эти мысли звук остался от недавнего дождя. Никто иной, будь он духом или нечистью, не решался войти сюда. Однако Элиза была добросовестной дочерью Церкви, неукоснительно и без тени эмоций выполнявшей все положенные ритуалы. Потому она жесткой, непоколебимой, но в идеальной мере скромной походкой шла внутрь.
Подобрав грязно-коричневую робу, Элиза опустилась на колени на лестнице перед главным залом. От сгоревших скамей не осталось и следа. Весь пол впереди скрывала подернутая тиной вода. Покосившиеся покрытые гипсом статуи тянулись из нефов, то ли конечностями, то ли поднятыми скрижалями к лучам закатного света, разрезавшим трещинами чуть осыпавшиеся затуманенные витражи шевета2.
Она подняла палец и, подумав, указала наверх, за левое плечо.
– Поищи там, – сказала Элиза, – и уходи. И оставь меня здесь до заката.
– А что там, дитя божье, Бенуа?
– Баттельменты. Или как они зовутся? – спокойно сказала Элиза пожав плечом, – комнаты, где должны были занимать места защитники собора при осаде со стороны моста. Думаю, там крепче всего потолки и стены. Подготовь мне постель там.
– Я что-то не так сделал? Почему вы таким голосом? Э… Ладно, проверю, – махнул он рукой.
Действительно, Элиза и сама не заметила, как в ее тоне прорезались нотки отвращения, хотя послушник вел себя не слишком плохо для безмозглого простолюдина. Она опустилась на колени не из-за каких-то правил. А спутник – нет!
Безусловно, она не была безбожницей, как многие, начитавшиеся современных мыслителей, но она была образована согласно своей будущей роли – будущая супруга какого-то мятежного аристократа должна быть способна избежать не только смерти, но и ссылки в монастырь. И потому обязана была видеть в церкви и вере в первую очередь инструмент, который может уничтожить ее. Либо ее соперников.
С другой стороны, все события последнего года, начиная со злосчастного чаепития, лишь укрепили ее собственную веру. Ведь нужно быть полной дурой, чтобы не видеть, что всяким сильфидам заказан путь даже в остатки этого собора. Да и инквизитор, лишенный каких-либо магических способностей, лучше, чем кто-то другой, перебарывал волшебство ведьмы. Дело не могло состоять в простой одержимости.
– Инсенда ан соре, инхат’та фрамме ан хет. Бе хет, – задумчиво проговорила Элиза и добавила, разнося одинокое эхо под сводами:
– Гим хет.
Она улыбнулась:
– Да хоть «дале хет».
Все это место противилось ее дорогому спруту. Не слишком сильно, но явственно.
Создатели собора и сохранившаяся здесь трансцендентная сила требовали проявить уважение – они были достойны уважения, хоть она и не могла даже представить какова была настоящая природа этой силы.
Элизу вдруг осенило. Возможно, все ровно так же, как с заброшенными жилищами. Когда надежда и воля хиреют и не способны поддерживать особняк человеческого разума, либо когда по нему прошелся жуткий пожар трагедии, в нем тоже селится нечто такое…
В целях торжественного утверждения этого озарения, она подняла руку к закатному свету только сейчас заметив, что собор смотрел на запад. Впрочем, озарение, скорее всего, было ложным:
В отличие от камней, архитектура разума изначально не могла иметь правильного или неправильного вида – Элиза прекрасно понимала, что собор ее разума, будь у кого возможность его увидеть, вряд ли бы многим показался красивым. Стало быть, и перерождение этих строений должно отличаться от приходящей в упадок усадьбы. Да и надежде с волей необязательно хиреть, чтобы впустить новых незримых хозяев.
Элиза покачала головой.
Не только она: вряд ли кто-то когда-то смог бы понять все эти метафизические материи. Искать подобные ответы и полагаться на озарения могут лишь те, кому недостает насущных дел.
А вот лично ей следовало готовиться к ночи.
Хотя бы морально.